| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Литературный фестиваль в Коктебеле
У тех, кто пишет ясно, есть читатели, а у тех, кто пишет тёмно, – комментаторы.
Альбер Камю
* * *
Андрей Поляков (Симферополь) – лауреат Волошинской премии 2008 г.
ПИСЬМО
…ни зрением тебя ни увидать,
ни бессловесной музыкой потрогать,
где в золотых, как счастие, волнах
есть что-то христианское, пустое…
Привет из Крыма! Я уже бессмертен.
Сейчас – не так, а по ночам почти
уверен в этом. Странные заботы
меня одолевают. Как-то всё
неправильно. Непрочно.
Сокрушаясь,
я вышел с папироской на балкон.
Над кровлями курортной Фиваиды
воинственные крались облака,
готовые пленить нефелибата.
Безумный Понт витийствовал. И здесь
риторика! Преизбыток Понта.
Переизбыток писем на воде.
Тебя им не достигнуть: расстоянье
обкрадывает даже сны…
Не
спать,
но пить. С другой и за тебя. Так долго,
чтоб постарело сердце. Чтоб всерьёз
полакомить голодную Эрато
смятеньем, страхом, жалостью, виной,
как будто что-то кончилось…
Как
будто
прощальный факел слишком начадил.
Как будто плоть достойна певчей книги.
Как будто стыдно обронить слезу,
бежав из-под бульварного ареста
туда, где благородная листва
не трижды облетает в эту осень,
где, верю, город лучший и чужой,
где, если замерзаешь, дорогая,–
в парадных стой, где воздух воспалён,
чуть греет ключ – и светятся ступени.
EPISTULAE EX PONTO
Михаилу Сухотину
«Дорогой Поприщин, – пишет подруга, –
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный.
И пылится тополь пирамидальный,
и грузин с улыбкою феодальной
провожает взглядом одну москвичку…
Ты ж, моя любовь, перешёл в привычку».
«Дорогая подруга, – пишет Поприщин, –
ненаглядная, в смысле – не глядя, что ли?
век железный в сумме магнитных истин
плюс кладёт на минус, как учат в школе,
столь, бля, гулко, столь, бля, пирамидально,
что вассал с улыбкою вертикальной
пусть брюнетит взглядом одну блондинку!
Ты ж, моя душа, перешла в картинку».
«Дорогой Покрышкин, – пищит Подруга, –
дорогой, уважаемый, милая, но неважно…
Как дитя здесь плачет скифская вьюга,
а чекист чекисту твердит: – Не ваш, но
и не наш город Томис в устье Дуная,
жаль, воды зачерпнуть нагая Даная
не успела, ибо, совдеп ругая,
пала жертвой моссада и самурая!»
«Догорая подпруга, – Пашет панфёров, –
это ведь я написал календарь-шестикнижие Фастов,
этот недавний мой труд для тебя написанный, цезарь,
этим и многим другим твоё божество заклинаю,
это посланье моё писано болен я был
этой причина беды даже слишком известна повсюду
славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан
парус на диво большой ставил и я иногда
ЭЛЕГИИ НА СЛУЧАЙ
Прозрачная родина в ветре пустом –
о ней упомянем передним числом.
I
Игорю Сиду
Прости мне, бабочка, наперсница души,
о, энтелехия, летающая всюду, –
тот, кто витийствовал в столь варварской глуши,
тот лёгок был, как ты, а я уже не буду.
Здесь, Капитолия и Форума вовне,
позвав капустницу Мариной или Светой,
карманы вывернув – ни звука о вине! –
стою, расстроенный, с потухшей сигаретой.
А крови красный гул волнует пиэрид,
сиреной кажется, что слух ночной смущает.
С акцентом греческим комар вокруг звенит,
и жить торопится, и тоже исчезает.
Не зря в собрании один екклесиаст
– Всё суета, – сказал, – что рифмой не спасётся,
но за молчание никто вам не воздаст,
а слово бедное и так не отзовётся…
II
Михаилу Айзенбергу
В России ветрено, в Израиле – темно,
но, постепенно холодея,
прекрасно в нас влюблённое вино
провинциального морфея.
Ни денег выручить, ни жажды утолить…
Да ладно, говорю, не надо!
Слепую дудочку в колене преломить
я обещал тебе, Эллада.
И спьяну выполнил сей варварский обет –
ни слога более, ни звука.
Тяжеле бабочек и выше пирамид
А.П. Квятковского наука.
Зачем же слышится мне песенка одна,
когда из верного стакана
спешит амфибия домашнего вина
резвиться в сердце меломана?
В кошачьем дворике унылою порой
стакан за лавочкой припрячу…
Ни слова более. Эвтерпа, я не твой.
Прощай! Я ни о чём не плачу.
* * *
Ирина Евса (Харьков) на Шестом Международном Литературном Волошинском Фестивале в 2008 г. отмечена специальной премией Союза российских писателей.
Кто теперь бубнит Горация и Катулла,
Возвращаясь вспять, слезу задержав на вздохе?
Нас такой сквозняк пробрал, что иных продуло,
А других, как мусор, выдуло из эпохи.
Кто теперь способен до середины списка
Кораблей добраться? Лучше не думать вовсе.
А ловить на спиннинг мелкую рыбку с пирса
И косить на горы в тёмно-зелёном ворсе.
Обходить за милю скифа или сармата,
Не дразнить варяга и не замать атлета,
Чтоб, озлясь, не бросил в спину: «А ты сама-то,
Кто такая?» Я-то? Господи, нет ответа.
Поплавок, плевок, трескучий сверчок, к нон-стопу
за сезон привыкший в каменной Киммерии,
на крючке червяк, Никто, как сказал циклопу
хитроумный грек, подверженный мимикрии.
Я уже так долго небо копчу сырое,
что давно сменяла, чтоб не попасться в сети,
на овечью шкуру белый хитон героя:
проморгали те, – авось, не добьют и эти.
И пускай читают лажу свою, чернуху,
Стерегут общак, друг в друга палят навскидку.
…Подойдёт дворняга, влажно подышит в ухо,
Мол, жива, старуха, – ну и лови ставридку.
* * *
Ты, дробящий толпу на взводы и на бригады,
изучающий алчно карту моих дорог,
мы с тобой не по разны стороны баррикады
потому, что и баррикада есть диалог.
Я, представь, не любила с детства урчанья, рыка,
этих «смир-рно!», «р-равняйсь!», раскатов двойного
«эр».
И картавость моя – лишь косвенная улика
внутривенного неприятия крайних мер.
Безразлична к твоим указкам моя держава –
обесточенная провинция, for example, –
южный двор, где, лучом закатным подсвечен справа,
над верандой завис сирени прощальный залп;
где легко шепоток о Шнитке или Башмете
разрастается в гул вечернего кутежа,
и, как пуля, от стенки треснувшей срикошетив,
майский жук на тарелку шлёпается, жужжа.
…Иногда из набухшей тучи звучит валторна
И в ответ верещат встревоженные сверчки.
Но мятеж принимает форму ночного шторма,
что смывает к утру прибрежные кабаки.
Всякий флаг на просторах твоих мне фиолетов,
демонстрация власти, переговоры, блиц-
интервью… И меня мутит от любых декретов,
как порой мутит от жизни самоубийц.
С генералами сил ошую и одесную
ты спешишь завершить батальное полотно.
Но как только твои войска подойдут вплотную,
эта малая атлантида уйдет на дно.
И трофейный пейзаж, что, впрочем, не столь заманчив,
диковато сверкнёт в голодном твоём зрачке:
на лазоревом – белый пластиковый стаканчик
с полумёртвым сверчком на выпуклом ободке.
ВЕСНОЙ
Я хочу быть сухим китайцем с косичкой тощей,
с колокольчиком в горле (что за чудной язык!),
собирающим хворост в короткопалой роще,
перед тем как заснуть, читающим Чжуан-Цзы;
и глядеть сквозь костёр, где все очертанья зыбки, –
искривляется ствол, подрагивают кусты, –
чтоб над всхолмьями скул мерцали глаза, как рыбки,
что синхронно к вискам загнули свои хвосты;
сохранить напоследок только одну из функций:
подгребая угли, покуда огонь горит,
головою качать: «Куда ты завёл, Конфуций?»,
но при этом молчать (кто знает – не говорит);
и, вбирая ноздрями запах апрельской прели,
ни обиды в душе не взращивать, ни тоски,
иероглифом расплываясь на акварели,
выпускающим в сырость тонкие волоски;
вообще незаметно вылинять, раствориться, –
как дымок меж ветвями, как в синеве дома
там, внизу, где ещё белеет, как плошка риса,
одичавшая слива, если глядеть с холма.
* * *
Валерий Прокошин (Обнинск) – финалист Шестого Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
Это море в марте вкусней мартини.
Чайки в раме неба, и мы в картине,
Снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет,
Если солнце – в море, а рама – в саже.
Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Полдень катит волны на берег адский,
Воскрешая жизнь, как считал Вернадский.
Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий.
Так бывает ранней весной обычно,
Если акт любви перешёл в обычай.
Если б знали вы, как мы тут кончаем,
Обжигая горло горячим чаем –
С лунной долькой марта, под крики чаек!
О, как горько плачут земные птицы
Над любым кусочком небесной пиццы.
Мы и после смерти им будем сниться.
Мы и сами птицами раньше были,
Только вы об этом забыли или…
Нас ещё при Чехове здесь убили.
Не кричи по ихнему, что за глюки
На краю отлива, в краю разлуки.
На фига нам нужен их шестирукий.
На хрена нам русские отморозки,
К нам летает дымом из папироски
Шестикрылый наш Серафим Саровский.
Это море в марте, как в мармеладе.
Где-то рядом рай на змеином яде.
Где я только не был, а вот в Гренаде…
ГУРЗУФ
Сергей Соловьёв (Гурзуф) – финалист Шестого Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
Там, где время стоит во хмелю,
обхвативши остывшее древо,
оглянись: ты живёшь за семью
золотыми печатями неба,
в кривоногом посёлке о трёх головах –
Обольщенья, Вины и Забвенья,
в голом гулком раю, на словах,
на развалинах стихотворенья,
где скала, в рот набравши воды,
в лунной пене сидит по-турецки –
от морской до небесной звезды
ей невмочь в эту ночь разговеться.
Оглянись: ты живёшь, где коса
то и дело находит на камень
и, к утру проступая, роса
превращается в кровь под ногами –
там, где время стоит во хмелю,
обхвативши остывшее древо,
там, где море пригрело змею
побережья – косичку Эреба.
КЕРКИНИТИДА
Мария Ватутина (Москва) – финалист Шестого Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
Керкинитида – полис маленький,
Друг друга знает стар и млад.
Горшки на каменной завалинке
Двухсотлитровые стоят.
Растут левкои и подсолнухи.
Античный постоялый двор.
И ни кораблика в подзорную
Трубу не выследил дозор.
Купцов и первооткрывателей
Давно не видывал народ.
А что и здесь рожают матери
Ещё не в курсе Геродот,
Еще у автора истории
Не обозначен местный пляж.
…Но крыши первых санаториев
уже испортили пейзаж.
* * *
Станислав Минаков (Харьков) – финалист Шестого Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
А. Дмитриеву, И. Евсе
Толкнёшь языком и губами праправдашний некий —
овечий и козий словарь – Киммерия, Мермекий –
и тут же провидишь, как ломаной, рваной равниной
поля Щебетовки[1] под щебет плывут воробьиный.
Кто сторож сему винограднику? Северный Осип.
На склонах у августа здесь – золотисто и ало.
Шуршит и заносит в шалаш виноградаря осень
надорванный край голубой своего покрывала.
Какая печаль: уезжая, становишься дальше.
И – объединительный – труден удел отдаленья.
Не ближе – как думалось, чаялось – всё-таки дальше;
хотя, в самом деле, спасительны эти селенья.
Хотя и для счастья содеяна бухты подкова,
как жизнь одолеешь? Какие приклеишь лекала,
какою слюной? – чтоб, отмерив, отрезать толково.
Ведь смерть и героев похлеще – в своё облекала.
Про чёрные трещины в пятках, не знавших сандалий,
забудешь, едва обопрёшься рукою о посох.
И сразу – слышней голоса из неузнанных далей;
се братья тебя вспоминают, скиталец-Иосиф.
Есть кровно-виновные братья. Есть – братья иные:
азы зачиная – ты с ними упрочивал узы.
Блаженный, к тебе, облачившись в одежды льняные,
Кирилл и Мефодий, сдалече, заходят в Отузы.
|
|