| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Литературный фестиваль в Коктебеле
У тех, кто пишет ясно, есть читатели, а у тех, кто пишет тёмно, – комментаторы.
Альбер Камю
ИЗ ЦИКЛА «О ЖИДКОСТЯХ»
Андрей Баранов (Ижевск) – финалист Шестого Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
* * *
Виски надо пить из грубого стакана,
одному,
в пустой квартире, под бормочущий телевизор,
глядя в исчерканную тетрадь…
Сдувать пыль с настольной лампы, ловить сквозняк
от рамы,
за которой ночной Ижевск гасит последние окна
девятиэтажек, и остаются только красные
зрачки телевышки и заводских труб...
А водку – из маленьких стопок с Мишей и Костей
или Колей, на кухонке на Симоновском,
закусывая огурцом или Лениным грибным супом…
Читать стихи, говорить о Греции, откуда вернулся
Миша, или о
Норвегии, откуда Костя…
Красное вино пьётся из тонких бокалов на хрупкой
ножке.
И с тобой…
Пью виски, черкаю…
Смотрю, как одна за другой гаснут мои звезды…
ЮЖНОЕ ТАНГО
Вино называется «Южное танго».
Его разливают в литровый пластик по 77 рублей.
Оно красное, даже рубиновое, терпкое, как твои
губы в глубине парка,
и тоже недорогое.
Пей.
Пей из горлышка. Горлышко твоё узкое-узкое...
Ты пьёшь вино, а оно тебя выпивает.
Я его тоже пью, но оно меня не берёт.
Я не знаю, ты не знаешь, никто не знает,
отчего одиноко так, хотя вот – южное танго,
горячий рот…
Пей. Горлышко твоё узкое-узкое. Южная кровь
из уголка губ толчками пульсирует,
струйками темными пятнает юбку. Надо мной небо,
трава под тобой.
Цикада стрекочет – как будто в траве Патрисия Касс
грассирует.
Хорошо, что не Гюнтер Грасс.
Пой, Патрисия. Пой.
Какое танго!.. Ветер подолы лип швыряет на голову,
крутит и лапает, те отбиваются листьями.
Куда им! Он груб и уверен, он тащит тебя в кусты.
Он знает, ты знаешь, я знаю: у тебя жаркие губы,
искренний взгляд и лживое сердце, Патрисия.
А у меня – южное танго. И ещё – ты.
* * *
Пахнет ванилью. Отличная выдержка.
Прозрачное стекло. Благородный цвет…
Хорошо становится, ясно и чисто… И вроде бы
трезвый из комнаты выйдешь ты –
ан нет!..
Как гора, на пути возникает вешалка,
осыпается камнями шапок, погребает под собой
всё подряд.
Идёшь пещерным коридором, у каждого поворота
мешкаешь,
соришь вещами: шарф, бумажник, записная книжка… –
расставляешь вешки, чтобы потом отыскать назад
дорогу.
Напрасно. Ещё никто не отыскивал,
не возвращался туда никто.
Вон те
звёздочки, сосчитай, попробуй! Сколько их,
золотых искорок –
вылетевших из костра, остывающих в черноте?
Уже март… С прошлого – что случилось? что у нас было?
Звонки, чаще – пропущенные. Морриконе в плеере.
Поезда.
В мае – свежие листья… казалось: живи, пиши…
Но в августе их спалило.
А потом – вода, вода…
В сентябре-букваре ты плакала, раму мыла,
устраивала наш уют: шторки, штопки, еда…
В новый год грелись холодным шампанским…
Много слов, треска дров и пустого пыла.
Нет! Нет!.. Нет… Да.
В Рождество листали старую книжку, глотали по
буквам с пылью:
Мы не рабы. Рабы немы.
Да, рабы немы, а мы всё говорим…
мы всё проговорили.
– Ара, ты рад?
Вот и ещё звезда.
* * *
Когда-то, когда империя ещё возвышалась
величественно, но уже пошла дырьями, тухла,
как ноздреватый сугроб в начале весны,
из-под которого лезут червяки, мошкара и
прочая оттаявшая мелкота,
на углу Добролюбова и Руставели в комнате на
четвёртом около кухни
я писал о белой лошади, которой не видал никогда.
Я пил горячую ячменную горечь, по капле
губами перебирал, распробывая нёбом и языком,
и, открыв глаза, переносил всё это на кальку
моего блокнота, листок за листком,
а потом отстукивал на своем музейном «Ортехе»,
а потом читал таким же, как я, не видавшим
белых лошадей…
А вечером, засыпая, слушал оркестр из тарелок
с кастрюлями и размышлял об успехе,
в который въеду на белой лошади по булыжнику
площадей.
Теперь моя империя не такая большая, как прежде,
и многие в том, что она вообще – империя,
сомневаются,
и в комнате на Добролюбова живут другие,
младые и незнакомые, говорящие на том же
русском, и всё-таки – не на том.
И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею
молчим вдвоём… я тюкаю на ноутбуке,
она слушает, кивает, во всём соглашается
и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и
трогает лицо языком.
* * *
Андрей Егоров (Петропавловск-Камчатский) – финалист Шестого Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
А.Б.
и не любви хотелось – коленей,
чтоб в них уткнуться умною мордой
не любви хотелось – ошейника
с поводком, и чтоб это – предел желаний
не любви, нет, а чтоб по-любому
пережила меня и, жалеючи, гладила;
успокаивала ласково, пока ветеринар
делает укол –
и ещё – недолго – после
поэтому
в следующей жизни я буду щенком,
лопоухим, лобастым – а я уже сейчас такой –
и вырасту в большущего собака,
друга твоего и защитника –
если получится,
пока намокает холстина,
выбраться из мешка
ОРНИТОЛОГИЯ
«А чтоб мне, молвит, взвиться ясным соколом,
а чтоб кружить мне чёрным вороном,
на головы гадить шизым голубем,
брюхатить девок мне, да белым аистом!»
«А чтоб тебе, слышит, таиться змеей подколодною,
да под чёрной колодою, на каких долой головы,
а чтоб тебе, гадюке, землю жрать, на брюхе ползати,
а чтоб хребет тебе телегой переехало!»
«Чем же, молвит, не угодил я тебе, мил человек?
чем обидел? чего не мил я тебе, мил человек?
что ж ты, сука, не успел выпить и тельняшку рвёшь?
что ж ты, падла, за говно меня держишь?
али мешал я тебе, продолжает, взвиться соколом?
аль выцеливал тебя, кружаща чёрным вороном?
аль морду бил за гаражами тебе, аисту?
аль шапки не ломал, углядев в вышине голубя?»
«А лучше, слышит, сбил бы ты меня влёт, когда я
взмывал кречетом,
а лепше, сбил бы с меня спесь, когда я хорохорился
кочетом,
а краше, сбил бы меня с панталыку, когда я вещал
Сирином,
да чтоб зазноба моя, Имя свет-Отчество
твоею бы стала зазнобой, твоей занозою,
саднящим горлом, посаженным сердцем, саженным
аршином,
каким чего не мерь – всё мало, всего мало,
и сам себе не мил, и никто не помилует,
а только завидки всех берут, какую тёлку, мол,
отхватил,
забери её у меня христаради – слышишь – забери,
слышишь?»
«Ты... – выдавливает внезапно пересохшим горлом –
ты чего – сглатывая пульс – ты это серьёзно?»
«Да нет – слышит в ответ, шёпотом из под ладоней –
да нет, что ты, конечно же нет»
* * *
на четвёртый день или на третий
когда прекратит облазить кожа на ладонях
и перестану после зубной щётки
отплёвываться розовой авитаминоз пеной –
тогда-то
пойму что попал-таки в рай
и что можно уже
избавиться от доброй половины привычек
и вещей носовых платков зубочисток таблеток
захваченных в спешке
когда одних нас наголо обритых без
особых церемоний загоняли в плацкартный
когда другие мы по ночам
на своих двоих пробирались вдоль железнодорожной
насыпи
когда ещё одни мы лучшие видимо белая гвардия
отплывали на последнем крымском пароходе
из гибнущего уже на одну треть погибшего
мира саранчи и горечи
и никто ни один
не знал пункта назначения конечной станции
но держа в уме сводки новостей и школьную карту
каждый на свой манер повторял
одно и то же:
«чаю, Господи, жизни будущего века, и другого глобуса»
«чаю жизни будущего века, и другого глобуса»
«чаю жизни будущего века, и другого глобуса»
«чаю жизни будущего века, и другого глобуса»
ЕВА
Виктор Каган (Даллас, США) – финалист Шестого Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
Говорят, что на том свете будет тем меньше мучений,
чем больше принял на этом. Может быть, это и правда.
А может быть – нет. Оттуда ещё никто не вернулся.
Два года назад, когда ей шёл девяносто четвёртый,
она мне как-то сказала: «Вы за меня молитесь
плохо –
я зажилась, мне давно пора умереть, а я зачем-то
живу».
Я сказал, что буду молиться лучше, но не знаю, когда
начинать:
прямо сейчас или подождать месяцев пять, чтобы она
могла
подержать на руках будущего прапраправнука.
Она немного подумала, взглянула на меня: «Вы хитрый»
и добавила: «Не беда, если Бог меня подождёт немножко.
Как вы думаете?». И она – правнучка Теодора Герцля –
таки дождалась прапраправнука и держала его на руках.
Здоровый мальчонка. Дедушка Герцль был бы вполне
доволен.
Можно было начинать молиться. Но – впереди был брис,
потом дни рождения детей – не огорчать же их смертью,
а потом она как-то сказала, что уж и 94 отметит с
детьми,
а потом...
Время стало размывать её, как река размывает берег.
Недавно сказавшая мне, по-девичьи краснея:
«Знаете, доктор, это удивительно, но душа не стареет»,
всегда выглядевшая так, будто гости уже на пороге
замка – её половины двухместной палаты,
теперь она встречала меня то в халате, то лёжа в
постели,
то позабыв надеть зубные протезы работы покойного
мужа,
узнавала, что сегодня четверг, лишь по моему приходу,
её русский всё реже перемежался певучим идиш,
а её девочки – одной хорошо под, другой изрядно за
семьдесят,
она вырастила их одна под колыбельный грохот войны,
в самом начале убившей их отца, за которого вышла
в шестнадцать –
предпочитали ещё думать, что мама просто не хочет...
Поэтому о жизни и смерти она говорила только со мной.
Пусть бы, – она говорила, – Бог услышал меня, нивроко,
и не мучал – за что меня мучать так долго,
если бы вы меня правда любили, то помогли б умереть.
Неужто, – спрашивал я, – вы хотите с того света видеть
меня в тюрьме?
Нет, – отвечала она, – но больше я так не хочу.
Однажды пришёл, а она в коме – подумал, что Бог
услышал её просьбы и хочет забрать во сне.
Богу – Богово, а медицине удалось её откачать.
Правда, она потеряла зрение и поселилась в постели.
Её девочки дважды в день приезжают с бульоном,
всё уже понимая, но – должны же они делать хоть
что-то.
Я приезжаю по четвергам. Дайперсы и подушки.
Она витает во сне между этим миром и тем.
Беру за руку, что-то говорю или просто молчу.
Минут через двадцать она открывает невидящие глаза:
«Это Вы? Значит, сегодня четверг. Я знала, что Вы
придёте.
Что со мной стало, Господи, что со мной стало».
Она уже не зовёт смерть, ибо спит в обнимку со
смертью.
Она говорит мне об этом. И я, чтоб не сорить словами,
поглаживаю её руку, а она жалеет детей, которые так
устали
возиться с её затянувшейся жизнью, и сама она тоже
устала.
И наступает четверг, и я прихожу снова. Пока
прихожу...
А она всё дальше и дальше. И голос всё тише и тише.
Кораблик её души уплывает туда, где за горизонтом
океан этой жизни впадает в небесные веси и
растворяется
в них.
Её муж незадолго до смерти сказал ей: «Не беспокойся,
если на том свете мне будет плохо, я возвращусь».
Но он пока не вернулся...
* * *
Владимир Монахов (Братск, Иркутская область) – финалист Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ
…в тишине
в городе без стен.
Татьяна Виноградова
По ночам я слышу,
Как за стеной переворачивается
Со скрипом душа соседки,
Которой давным-давно
Никто не говорил:
«Я тебя люблю»!
Мэр нашего города,
Прочитав это наблюдение
В местной газете,
Вызвал заместителей и сказал:
«У нашего поэта плохие жилищные условия.
Надо ему помочь!»
И через месяц я переехал в новую
Просторную квартиру
Улучшенной планировки.
Но и там каждую ночь
Я по-прежнему слышу,
Как ворочается
Со скрипом душа соседа,
Который давным-давно
Никому не говорил:
«Я тебя люблю»!
ЧУЧЕЛО
Часы – чучело вечности,
по стрелкам которых
мы никогда не узнаем,
сколько осталось
будущего у Бога.
И потому
в одиночной камере бытия
мы перестукиваемся со временем.
Я – сердцем.
Оно – часовым механизмом
у пульса на моей руке.
* * *
Мария Кошкина (Санкт-Петербург) – финалист Международного Литературного Волошинского конкурса (2008).
ЛЕТНИЙ САД
Всю зиму Афродита и Венера Милосская
Прятались в деревянном ящике:
Одна рассказывала про море,
Другая дышала на озябшие руки.
Дворник иногда заглядывал в щёлку,
Вздыхал: «ничего милые, ничего...»
TOSCANA
Северная Италия и гондольеры:
Такие пляжные тонкости –
На загорелых щиколотках
Карты островов древних,
Видишь пути
Глазами закрытыми,
Чувствуешь
Оливковый вкус губ пересохших –
Море мёртвое?
Так высоко твоя женщина
Ещё не запрокидывала голову,
Ещё не смеялась гранатовым соком
По ключицам…
|
|