| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск третий
От межи, от сохи, от покоса...
Сегодня уже неизвестно, как было на самом деле. Однако известно,
что все было не так, как надо. А совершенно иначе…
Лешек Шаруга
Антонина Пегушина
ПЕГУШАТА
(деревенские были)
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Деревня тянулась вдоль реки, прижатая к обрыву, даже скорее - к косогору. Кто, когда выбрал это место для поселения - неизвестно, но крестьяне с противоположного берега прозвали нас «пегими» и «ушатами». Вероятно, за то, что лошади наши и на самом деле были пегие, пестрые, в белых пятнах по черному полю, а еще потому, что мы жили в низине, как в ушате, поэтому у нас раньше, чем у них весной проталины появлялись и трава зеленая. Постепенно эти два слова слились в одно и стали мы – пегушатами. Вот так и окрестили нас, вроде как фамилию дали.
Поля простирались высоко над нами, на косогоре, а за ними - лес. Ездили на пашню в объезд, потом какой-то мил человек придумал ступеньки вверх резать, горбылем мостить, соорудил площадки лесенкой, так что легче и быстрее стало нам до своей полосы добираться. А раньше, пока мужики на лошадях приедут на делянку - бабы уже по два суслона нажмут.
...Ко времени гражданской войны площадки водой талой в овраг размыло, так что опять на лошадях стали выезжать в поля в объезд. Бывало, сидишь лицом к дороге, смотришь наверх и знаешь, кто первым на косогор поднялся, а кто последним.
На одной из площадок косогора приютилась одинокая изба Ивана. Сколько раз ему мужики говорили – давай, мол, перетащим ее поближе к нашим, и будут все дома в ряд, чтоб вид не портить. Но тот только хитро улыбался, а согласия не давал:
- Да вы что, мужики, этакое баете, ить я почитай век доживаю на этом месте. Тятьки моего, Степана, старая изба, что по-черному топится, осиротеет. Совсем завалится, а этак моя ее одним крылом подпирает. Не гоже корень Степанов в беде оставлять.
Мужики, напившись солодового пива, довольные и раскрасневшиеся, наперебой кричали, что здесь уже не Степанов корень, а Иванов, но русоголовый, с кудрявой бородой, хозяин в малиновой рубахе и белом кушаке, посмеиваясь, возражал густым басом:
- Одно мужики скажу, корень–то наш крепок. Ежели в старину-то спуститься, так мы все одного корня, корня русского.
Он повел богатырскими плечами, тряхнул кудрями, погладил бороду и, сверкнув белыми зубами, добавил:
- А корешки–то у нас ничего, - и скосил глаза в сторону печи – десять мальчишеских голов глядели сверху на гостей, словно ржаные снопы положены в ряд.
Все загоготали, каждый понял сказанное по-своему, но хозяин явно имел в виду тот «корень», без которого мужик – не мужик, и детей не бывает.
Иван перевел глаза на жену свою, ловко орудовавшую ухватом у печи, и подумал: «Кого Бог даст к осени? Хоть бы девочку».
Так хотелось иметь дочь. Он даже в тайне от всех собирал на берегу красивые камушки, чтобы из них украшения вырезать, когда дочь родится и подрастет. Засмеют ведь, если узнают, что такой детина по реке не с бреднем бродит, а камушки выискивает. Мечтал по ночам, что дочь у него будет капля в каплю мать родимая. Такая же красивая и статная, только бы в кости чуть пошире.
Любит он, ох как любит свою Дарьюшку, истинно подарок Божий. Сколько лет живут, а друг другу слова плохого не говаривали, куска сладкого один без другого не съели. Все-то ласково, уважительно.
Как-то в Рождество, в первый год женитьбы, бражничал Иван с мужиками. Занесло его крепко. А Дарья на сносях. Сказала что-то - он за вожжи. Мол, поучу тебя, ядрена-корень. Не испугалась - пошла прямо на него:
- А ты, Иванушка, меня сперва по брюху бей, чтоб уродец родился - людям на смех, а нам на горе.
Оторопел Иван.
- Чего это ты?
- А то - ты же корнем своим хвалишься, а я мать твоему дитю буду. Корень твой продолжу, а ты его подсекать собрался.
Бросил вожжи Иван, устыдившись – и за печь, спать. Проснулся - голова болит, и на душе скверно. Пытался вспомнить, что же он натворил вчера. Вроде на спор жбан браги выпил, потом девок, запрягшись в сани, по деревне возил, за молодухами бегал, в сугробе валял. Дома с утра не был, скотину не накормил.
Да, хороши деревенские девки, хороши, так и зазывают глазами. Но кто же неволил Ивана жениться? Тятя предупреждал:
- Погоди, Иван, слишком уж она худа. Может, хвороба в ней какая есть, да и кости она не крестьянской. Потерпи до осени, поправится - женишься, нет - другую возьмем. Она ж на тебя не вешается...
Хозяйство Дарья вела исправно. Еще девочкой жила она в тятином доме – пригрели сироту приблудную. Мать Ивана, умирая, наказывала не обижать ее:
- Почитайте – как кровь свою родную. Тебе она ребят, Иван, поможет поднять и в хозяйстве подспорье. Она добрая, умная, глаза и руки у нее мягкие.
Тятя второй раз не женился.
Иван вспомнил год, когда нашел ее, полузамерзшую, около церкви на второй день после Рождества Христова.
Взволнованное лицо отца:
- Беги в церковь, к попу, матушка отходит.
Сорвался Иван с места и в одной сатиновой рубашке, без треуха, кинулся к храму.
Поп жил одиноко. Откуда пришел в деревню - никто не знал. Неразговорчив, но людям помогал, все время читал толстую книгу, постоянно что-то бормотал под нос.
- А, это ты, Иван? Что, матушка разрешиться не может? Иду-иду, только потеплей оденусь.
На улице метель.
У поповской околицы залаяли собаки – сбежались стаей к большому черному кому, припорошенному снегом. Тронули - ком зашевелился. Человек!
Растолкали. Поставили на ноги.
Сквозь рваную черную шаль проглядывало детское личико. Мальчик? Девочка? Разглядывать не было времени. Дул сильный ветер. Иван поднял ребенка на руки, принес в тятькину избу, посадил на лавку, снял шаль, платок, старую шапку, из-под которой упали на тонкие плечи две тяжелые косы.
- Смотри-ка – девка, кажись!
Прибежали младшие братья со снегом, стащили с бедолаги опорки, потерли руки, лицо, ноги, напоили ее разведенной самогонкой. Лицо зарумянилось, но девка еще долго не могла прийти в себя.
В переднем углу, за занавеской, громко кричала роженица.
- Господи, помоги, - переживал за мать Иван.- Разрешилась бы скорее! И эту несчастную в чувство бы привести. Не дай Бог - умрет, так греха не оберешься. Ладно, хоть поп - свидетель.
Отец смазал руки и ноги девочки гусиным жиром. Она открыла глаза и тихо-тихо, едва слышно, почти одними губами, произнесла: «Спасибо» - повалилась на лавку и уснула.
Спящую девку перенесли на печь. Разморится - и никакая хворь не возьмет.
Мать хрипела и стонала. Поп читал молитвы, но это мало помогало. Побежали за повитухой Анисьей. Та не заставила себя долго ждать. Дверь хлопнула, вздрогнуло пламя на догорающих лучинах – на пороге появилась маленькая сухонькая бабуля. Сразу засуетилась, захлопотала около роженицы, покрикивала на мужиков, заставила принести теплой воды и тряпиц чистых.
К утру закричал ребенок, да так громко, будто жаловался, что долго не выпускали на свет божий.
Мать молчала.
Наступила гнетущая тишина. Анисья, выкупав и запеленав ребенка, сунула его к матери, тот поймал грудь, зачмокал губами. Но через минуту закричал еще громче - молока не было.
Своя корова еще не отелилась – побежали к соседям. Обессиленная женщина лежала с закрытыми глазами, по щекам катились крупными каплями слезы. Вся семья собралась вокруг постели умирающей.
- Отмучилась я, Господь призывает. Девку берегите, она вам вместо меня будет, благословляю вас.
Глубоко вздохнула и тихо ушла, улыбнувшись.
Такого конца никто не ожидал. Отец упал на колени и запричитал, обнял трясущимися руками голову жены, заголосили парни.
Во дворе заскулили, завыли псы, - дурная примета. Всполошились сельчане: беда в Степановой избе! Потянулись ко двору старухи. Шли тихо, оглядываясь по сторонам, поправляя черные платки, цыкая на собак. Первой поспела соседка – бабка Захаровна, без нее ни одни похороны не проходят. Она отвела Степана от жены, выпроводила всех из горницы, позвала товарок, открыла сундук с похоронными принадлежностями: тонкого льна юбка и шугай, рубаха, сшитые вручную - стежки ровные, мелкие, узелки аккуратные.
«Умница, всю жизнь трудом жила и свет белый покидает в одежке с рук своих», - подумала Захаровна.
Через час мать уже лежала в гробу, на широкой лавке под образами. Казалось, что она не умерла, а просто заснула. Захаровна, поправляя черный полушалок на голове покойницы, тихо сказала:
- С личиком светлым оставила нас в праздник Христов! – и тут же трижды перекрестилась. - Прости, Господи, и помилуй, ежели мои слова не к месту пришлись...
* * *
Егорка покрыл ложку лаком. Красивая получилась, - с одной стороны рябиновая веточка, а внутри ягодки, да такие яркие, как живые, сами в рот просятся. Обрадуется отец такой работе, не залежится ложка на рогожке - сразу купят.
Пришел Иван с германской войны без ног. Он еще на переправе - а весть о нем уже к дому бежала. Дарьюшка как узнала - кинулась баньку топить. Младших послала по деревне, в гости всех звать - старшие воду носили, полные кадки, баню набело мыли, пока мать у печи стряпала.
Накидали в избу для свежести мяты – отец ее больно уж любит – накопали картошки в огороде, из погреба подняли огурцов, капустного квашенного листа, бреднем рыбы наловили, да на реке и почистили – славный пирог получится!
Улыбается Дарья, в руках так все и спорится:
- Надо же, больше года не писал, а тут сам явился. Одену ту пару, что Иван любит, - правда, старенькая она уже, во многих местах залатана…
День клонился к вечеру, как прискакал Митька, соседский парень из Порошиной, с вестью, что везет Ивана почтарь, скоро будут здесь.
Дарья удивилась:
- Разве Иван не через болота домой идет? Наполовину же ближе. Я, дура, на косогор собралась милого встречать, а он заважничал - на тройке решил прокатиться!
Не верилось, чтобы ее медведь да не пошел бы по любимой тропе. Никто не знал, кроме него и Егорки, этого хода через болота. Перед войной открыл он свою тайну сыну, наказав никому больше не показывать дорогу через топь. Кто знает, что дальше будет за жизнь – может, пригодится тропка сыну в трудную минуту.
Опомнившись, Дарья спросила Митьку:
- Почто Иван с почтарем едет?
- Так как же, тетка Дарья, ему не ехать? Сказывают, у него обеих ног нет – чурбаки вместо них. С лица-то спал, а в крыльцах широк остался.
Последних слов Дарья не слышала. Содрогнулась от боли, чуть не потеряла сознание. Успели чьи-то руки подхватить ее. Громко застонала, одиннадцать пар ребячьих глаз с испугом смотрели на происходящее.
- Ничего, ребятушки, справимся с горем. Отцу вида не подавать, чтобы ни одним словом, ни взглядом жалость не выказывать. Пошли к реке. Скоро пошта приедет.
В это время застучали колеса по горбылю моста и запели колокольцы. Дарья кинулась из избы, на ходу срывая платок. Венок из кос рассыпался по груди, - бежала, не чуя ног. Рядом - старшие, сзади - малыши. Заревел трехлетний Семен: его все обогнали, обиделся.
Иван был в серой шинели. Подлетели к нему, подхватили на руки с телеги, закружили:
- Тятька! Тятька, родненький!
Сбежалась вся деревня.
Дарья заплакала, ноги словно приросли к земле, голос пропал, только губы что-то шептали.
Дед Степан опомнился первым:
- Угомонитесь вы, цыц! Бабы, не реветь! Ну, вы, пострелы, порядку совсем не знаете!
Все замолчали. Опустили Ивана на землю. Был он когда-то на голову всех выше, а стал маленьким, беспомощным, растерянным.
Старик встал перед сыном на колени, поклонился ему до земли, поцеловал трижды:
- Спасибо, что живым домой возвернулся, отца пожалел и жену с детьми тоже.
Дарья очнулась - подошла к мужу, счастливая и радостная. Казалось, заиграй тальянка – и пустится в пляс. Но нет - склонила голову до земли, обняла калеку, заголосила:
- Ты прости, соколик мой, за бессонные ноченьки, за тоску черную, изболело нутро мое, исстрадалося. Не думала, не гадала, что свидимся, что обниму тебя крепко, поцелую глаза твои ясные.
Песня-причитание так складно лилась из ее уст, что бабы заголосили в такт. Они оплакивали убитых, без вести пропавших. Старики и малье хлюпали носами.
В многоголосом стоне-хоре горе каждого сливалось в одно большое, от которого можно освободиться только сообща.
Иван, сняв с груди руки Дарьи, громко крикнул:
- Здорово, сельчане. Я думал, меня брагой да пирогами встречать будут, а они слезами! Айда к нам! А ну, ребята, тащи тятьку в избу!
Вся деревня повалила на двор. Бабы тянули к Ивану руки - каждой казалось, что здоровается со своим. Иная, отходя, прижимала теплую от пожатия ладонь к груди и, потихоньку улыбаясь, всхлипывала.
Посадили Ивана в передний угол на лавку, с правой стороны - дед, с левой – мать, а сыновья занимали места по старшинству. Минуты три молчали. С любовью смотрели дети на отца, а он на них - на отросточки могучего корня.
- Ну что, мать, - потянулся Иван к Дарье и обнял ее. - Хороши выросли ребята, дюжие снопы ржаные! Степан с Егоркой – уже суслонье, все в деда, отцу до них далеко будет, как в силу войдут.
Дед закряхтел, заулыбался, щелкнул сына в лоб по старой привычке:
- Хитер, бестия! Знаешь, как старика уважить! А ребята и впрямь молодцы – лишь бы война проклятущая их не сглотнула. Ты один у меня в сыновьях остался, остальных японская слопала. Будь они трижды прокляты, эти войны и те, кому они нужны! - старик перекрестился и ударил кулаком по столешнице, даже солонка подпрыгнула.
Дед разволновался. Немного помолчав, продолжил:
- Сперва, ребята, ведите отца в баню, веничком березовым попарьте, в речке искупайте, а потом - за стол, бражничать. Ну, чего, Дарьюшка, к мужу-то прилипла? Чай, сейчас уж никто не отберет... Оно, почитай, в наше время, одни калеки и счастливы, от земли родной - не оторвут. Оно, конечно, земле-то от нас теперь пользы мало - за сохой Иван не пойдет, но дел в хозяйстве всегда хватит!
- Ты уж, дед, сразу и про работу заговорил. Пущай отдыхает! - пробасил старший внук.
- Цыц, молчи, не перебивай старших! Мужик он и есть мужик, какой бы ни был. Не гоже прохлаждаться. Чем кормить лишний рот, если, не ровен час, брюхо у бабы вырастет? - он выскочил из-за стола, прошелся «колесом» по избе, изображая беременную.
Все загоготали.
- Ну, че расселись? Давай за дело, - скомандовал дед.
Дарья достала из сундука для мужа чистое белье, посмотрела на подштанники и тут же большими ножницами отмахнула наполовину штанины. Взяла иголку с ниткой – надо подшивать.
Притащили еще один стол из старой избы, в которой жил дед. Сдвинули оба стола на середину, поближе к окнам, накрыли самоткаными скатертями, пододвинули скамейки. Мелюзга принесла деревянные ложки, ковриги хлеба, капусту, соленые грибы, дымящуюся картошку в мундире, моченую бруснику.
Зашла соседка, Иваниха, с туеском браги и куском сала. Народу прибывало, каждый нес, что мог, - скоро стол ломился от разных яств крестьянских.
Бабы суетились, отпускали острые прибаутки, хозяйка в ярком полушалке, в высоких ботинках с ушками - когда успела присупониться? - разливала в глиняные чашки мясные шти, выставила два горшка с солянкой.
- Даруша, рожать-то, чай, будешь, али нет?
- Что Бог даст, то и получится,- отвечала Дарья.
- Вот уж скажет - Бог!
- Что Иван в котомку положит, то и будет!
Бабы захохотали, Дарья покраснела.
Мужики чинно расселись на бревнах у бани, завели разговор о войне, о бедности, жалели Ивана. Да, какой орел был, гармонист, плясун, работник - во всей округе не найдешь - что пахать, что на лошади скакать. Бабы сохли по нему, а он у Дарьюшки своей роды не успевал принимать, да носы мальцам утирать. А парни, один к одному, в отца пошли, все умеют и мать берегут. Егорка, тот и вовсе Богом меченый – видали, какую утварь деревянную делает, мастер, и для младших нянька. Малыши около него, как около рожка с молоком и мякишем, так и крутятся, тоже норовят что-то строгать и красить. Каждую неделю в город бегает, торгует на рынке. Ребята с санками да лыжами, а он с ложками да солонками, а еще игрушки мастерит, свистульки. Матери к Пасхе полушалок купил и ботинки, сахару головку и пряников. Вот тебе и малец, не умрет с голоду Иван с такими сыновьями!
- Слышь, мужики, - сказал кривой Васятка, - в городе-то листовки объявились против царя, да такие складные и вся правда в них о жизни народной.
- Ты же неграмотный, откуда знаешь?
- Хороший человек мне читал!
- Так то не только в городе! Вон, старуха Ваниха целую пачку на ступеньках церкви нашла, мы у нее за два гроша на цыгарки купили, махру заворачивать. Глядим, - а там кукиш нарисован!
Мужики загалдели:
- Расскажи, чего там прописано-то!
- Сказано там, что вся земля - наша и богатства на ней - тоже наши, рабоче-крестьянские, мы своими руками все создаем, а мироеды себе присваивают – долой, мол, царя и власть имущих - кукиш им!
- Так и прописано: «кукиш им»?!
- Аха!
Мужики загоготали. Кое-кто сделал кукишку, и озорно, по-мальчишески, покрутил.
Дверь из предбанника распахнулась: Егорка со Степаном, оба голые, распаренные, вынесли отца на руках, побежали к большой кадке с водой холодной, окунули в нее Ивана – брызги разлетелись во все стороны большим фонтаном.
Иван пробасил:
- Благодать-то какая!
Подхватив отца за талию, Степан прижал его к груди и, как дорогую ношу, опять понес в баню. Никто не проронил ни слова. И только когда закрылись двери, кто-то сказал:
- Не дай Бог калекой возвращаться домой, уж лучше сразу наповал. Хорошо, у него такие кряжи, а у меня одни девки, что с них возьмешь!
- Пожалуй, твоя Фекла не слабей Степана! Не девка, а конь без яиц и узды. Видел я, как повозка у гумна застряла по осени, лошадь сдвинуть ее с места не могла. Хозяйка, Васяткина баба, - в слезы, а Фекла подошла и говорит: «Ну-ка, хлестани скотинку разок», а сама за задки вцепилась. Лошадь дернула, Фекла поднатужилась – и вытащила телегу.
Вскоре в отбеленных холщевых рубахах и синих подштанниках вышли из бани, разгоряченные, красные, как кумачовые платки, Иван с сыновьями. Мужики повалили после них париться.
Любят у нас хорошо попариться. Хоть и топится русская баня по-черному, но лавки и полок всегда добела скоблятся. Поддашь из ковша воды или кваску на каменку - без треуха и рукавиц за веник не берись, ошпаришься. Хлестанешь себя раз-другой по крыльцам березовым веничком, крякнешь от удовольствия, и пошел наяривать веерком, да с оттяжечкою. Устанешь – скатишься вниз, выпьешь кваску, холодной водой из ушата обольешься - и опять на полок. Хороша русская банька, после нее словно заново на свет народился, сил втрое прибавляется, душа поет.
После баньки и выпить не грех. Правда - кто что пьет. Одни – чай за самоваром, вприкуску с сахаром, пряником, аль кренделем городским (кто побогаче). Шаньги картофельные иль наливные тоже употребляют - румяные, корочки хрустящие.
Кто постарше - пьет отвар брусничный или малиновый, морс клюквенный, квасок крепкий из погреба, холодненький, ядреный. А мужицкая братия бражки ковшичек в себя не прочь опрокинуть. Рассядутся в избе по лавкам, с рушниками на шее, чтоб лицо от пота вытирать, а туесок с брагой по кругу пускают, по старшинству. Приложится первый, хлебнет глоток, вытрет пену на губах рукавом чистой рубахи - другому передаст, а сам блаженно улыбается, вроде прислушивается, самогоночка горячая по жилам потекла. Так все из одной посудины и напьются. Потом по второму, по третьему разу. Осоловеют – и сразу в шутки-прибаутки, в смех!
Зовут гармониста. Пройдется он по планочке сверху вниз, снизу вверх, остановится на одной, другой, третьей кнопочке, басанет разок, и так ахнет плясовую с частушками, что не устоишь - ноженьки сами дробь выстукивают, коленца выбрасывают, кто с притопом, кто с присвистом, кто с наскоком – закружилась, завертелась карусель. Да, русский народ до тройного пота работать умеет, до тройного и плясать.
В избе Ивана все было готово к приему гостей. Лавки вдоль стен новыми домоткаными половиками устланы, столы приготовлены, - чего только на них нет!
Бабы разбежались скотину управлять, детвору кормить, чтобы опосля голова ни о чем не болела и веселью можно было бы отдаться полностью. Редко, ох как редко такие деньки выпадают! В лихую годину больше слез и нужды, чем радости и достатка. Только тем и выживают, что друг за друга держатся.
Но вот все разом собрались. Расселись разнаряженные в пестрое - кумачовое, цветастое, голубое, синее, белое, оранжевое – гости. Помолчали, опустив натруженные руки на колени - стол, что божий престол, локтями на него не упираются. Встал глава семьи Степан сын Дмитриев, погладил седую бороду, провел указательным пальцем по усам, перекрестился, поклонился, и молвил:
- Спасибо, сельчане, за честь, за уважение к моему дому, к сыну, за хлеб-соль, до гроба не забуду, - в глазах старика блеснули слезы. - Думал, чем угощать людей стану, а тут какое застолье уготовилось - на весь мир хватит.
Он поднял стакан:
- Со свиданьицем, чадо мое, - и повернулся к сыну. – Порадовал на старости лет! Голова, руки есть - не пропадем. Да и я еще, ядрена мать, хоть летом и в катанках, а еще по матушке земле шустро шастаю, и на девок поглядываю.
Все заулыбались.
- Выпьем за сына моего! - опрокинув стакан бражки, дед трижды расцеловался с Иваном, потрепал по спине сноху. - Смотри, чтобы к весне еще один пацан народился!
Сельчане загоготали, а Дарьюшка опустила глаза, покраснев.
До первых петухов гудела деревня: пила-ела, пела-плясала, смеялась и плакала - все отдала без остатка, что накопилось на душах. Разошлись гости по домам и уснули, чтобы через часок-другой впрячься в телегу и снова везти свой тяжелый жизненный воз, тянуть его, пока есть силы, изредка делая вот такие передышки.
Время безжалостно. Стучит себе часами. Днями, месяцами, годами. Сменяются события, кто-то за власть борется, к богатству стремится, охмуряет народ мудреными лозунгами, к смуте подталкивает. Но крестьянину не до того, у него забота – земля-матушка, свой двор и семья. Время он считает по святым праздникам, прилетам птиц, нехитрым погодным приметам.
Вот, скажем взял весной мужик горсть земли, сжал ее, а потом раскрыл ладонь. Если земля рассыпалась - пахать пора. Приложил ухо к стволу березы и услыхал, как сок по ней движется – время сеять подоспело. Приметы из рода в род передавали, и они никогда не подводили.
* * *
Но никакие приметы, - погодные и иные, - никак не подсказывали, что наступают смутные времена.
По первости Иван не знал, чем заняться. Егорка предложил ложки и свистульки делать - отец запустил в него поленом.
Однажды Степан появился в избе с порванной сетью - попросил показать, как ее чинить. Иван закричал:
- Неси пряжу и иглу! Здоровый лоб, а с пустяковым делом справиться не можешь!
Степану только это и надо было. Он быстро принес все необходимое для залатывания, и, сославшись на мать, улизнул, чтобы дать возможность отцу остаться сам на сам.
Иван долго возился с леской, подготавливая ее к работе. Рвань такая, словно кто-то специально изощрялся, проделывая большие дыры.
- Нет, об корягу так не зацепишься, и щука по другому рвет! Надо Степку предупредить, чтобы пакостника выследил и по морде смазал.
Увлекшись, не заметил, как сгустились сумерки. Тишина. Народ притаился. Никто не мешал Ивану размышлять, душа успокоилась.
- Дарья, засвети лампу!
Ответа не последовало. Поднял голову, оглянулся.
- Довел всех так, что одного оставили! Ладно, больше ныть не буду, - стану сети вязать, на хлеб зарабатывать.
Мир не без добрых людей. Потянулись к Ивану мужики с заказами – самим, де, нет времени чинить и вязать.
У Дарьи родился еще один парень. Степан ушел в город учиться, окончил гимназию, работал на заводе мастером в инструментальном цехе, много читал. Не женился. Друзья посмеивались:
- Красавец, девки по тебе сохнут! Почему не щупаешь их, не тискаешь, для кого семя бережешь? Или не можешь?
- Могу, но не хочу, не люблю я баловаться - делом занят!
В деревню Степан наведывался редко. Однажды поделился с отцом сомнениями - времена плохие, как бы Гражданской войны не было. Тот возразил:
- Простому люду друг друга из-за наживы не к чему убивать. Больше брюха не съешь - на тот свет ничего с собой не унесешь. Вот у меня скромный достаток, а чужого богатства на крови я не хочу.
- А если, отец, придут убивать тебя и детей твоих, заберут землю, тогда что?
- Драться!
Как-то перетащил Степан в деревню свои пожитки, чертежи. Объявил, что у него отпуск на две недели. В хозяйстве руки - никогда не лишние. Ребята с утра до темна пилили, строгали, перекрыли навес над загоном для скота, забор подремонтировали. Уехали в лес с ночевой, три дня возили заготовки из березы, липы, сосны. Установили во дворе верстак, станок по дереву, Степан учил младших колеса делать для телег и втулки вытачивать. Перед отъездом Степана собрались братья в баню. Помылись. В предбаннике Степан заговорил первым:
- Гражданская война идет, скоро до нас докатится. Берегите мать, отца. Не ждите, когда незваные гости появятся – уходите в болота загодя. Егор дорогу знает.
И, засмеявшись, скомандовал:
- А теперь - париться! Жару много – родителям хватит, а дедом ты, Костик, займешься - уважь, веником пошибче похлещи! Все мы на старика нашего похожи – и статью, и лицом, и кудрями, и бороды тоже одинаковые будут!
Вечером мать готовилась к ужину, хлопотала у печки, как вдруг пронзительный крик Ивана заставил ее вздрогнуть:
- Рота, становись в строй! – и десять сыновей, от мала до велика, по росту выстроились.
Иван, - грудь в крестах, - прошелся перед строем на чурбаках, ловко упираясь о костыли:
- Налево, ать-два, смирно! - повернулся лицом к деду и шутливо отрапортовал:
- По вашему приказанию рота готова к исполнению задания!
- Служим Родине и земле! - хором ответили внуки.
- Вольно!
На гимнастерке старика тоже было два креста.
Сели за стол.
«Вы должны жить, хватит потерь!» - мысленно повторял дед, как заклятье. В войну он лишился пятерых сыновей, и только один остался жив, да и то без ног.
- Покарай, Господи, тех, кто развязывает войны! Сбереги моих внуков!
Младшие за обе щеки уплетали нехитрую крестьянскую пищу – высыпали из ведерного чугуна вареную в мундире картошку, нарезали сала, луку, наломали хлеба, поставили чашки с соленьями - грибами и капустой. Запивали молоком из деревянных стаканов.
Когда в доме уже укладывались спать, Степан подозвал Егорку:
- Слушай, брат, сходи к Митиным, вызови Феклу. Скажи - буду ждать ее у нашей бани, хочу проститься с ней.
Егор исчез, через пять минут вернулся, переглянулся со Степаном, мотнул головой: поручение выполнил!
* * *
Фекла посадила отца с матерью рядышком и объявила:
- Матушка, батюшка, благословите меня, я сейчас ухожу в баню к Степану, а зачем - не спрашивайте и не отговаривайте! Я люблю его с мальства и все ждала, когда он позовет. Будете перечить - совсем уйду из дому, вы меня знаете!
Мать заплакала.
Митяй взял икону:
- Становись, дитятко, на колени. Иди сюды, мать, благословим ее. Как дело дальше обернется - богу одному известно. Первая ночь – сладкая, на всю жизнь запомнится! – и поцеловал дочь в лоб.
Жена запричитала:
- Как же людям в глаза смотреть будем?
Митяй рассердился:
- Молчи, старая, не такой он парень, чтобы бросить Феклу, не греши на него, а молись богу. Сродниться с семейством его – честь великая. Иди, дочь, в баню, а нам спать пора!
Он обнял жену, чмокнул в шею:
- Забыла, как сама собиралась из дому родительского ко мне убегнуть? Радуйся за дочь – не видишь разве, какая она счастливая! А голыми руками ее никто не возьмет, пока сама не захочет. За себя постоять умеет! Смирись!
Фекла осторожно, крадучись, пробиралась к огороду за Ивановой избой. Постояла немного, подумала, перелезла через плетень, и решительным шагом направилась к бане.
Степан ждал ее в предбаннике, нервничал, кровь стучала в висках. Ему казалось, что теряет рассудок: «Почему мы делаем это воровски, не как у людей? Надо бы уйти отсюда, но ноги не слушаются. Ах, какой же я подлец, негодяй последний!».
Дверь отворилась - на пороге стояла Фекла в белом: с кружевными рюшками платье, лицо выражало готовность и радость.
Степан растерялся, засуетился. Опомнившись, предложил ей сесть на лавку.
- Феклуша, не подумай обо мне плохо - ничего худого тебе не сделаю. Позвал, чтобы попрощаться - ухожу на войну и хочу, чтобы ты знала - я люблю тебя. Утром уезжаю, никто об этом не знает ничего, кроме Егора.
Фекла прикрыла ему ладонью рот:
- Молчи! Родители мне дали благословление - не отпущу отсюда до утра, ты мой и только мой. Я так долго тебя ждала не для того, чтобы потерять!
Она закрыла дверь на крючок, обняла Степана, поцеловала, прижимая к себе все крепче и крепче.
Что было дальше - никто не видел. Крик первого петуха привел их в чувство.
- Феклуша, пошли к нам домой!
- Нет, родной, пока не надо, пусть все останется между нами. Я так счастлива - мне петь хочется, сердце рвется наружу!
Она положила голову на плечо Степана, взъерошила завитки его золотистых волос.
- Знаешь, я всегда хотела зарыться, спрятаться в этих кудрях, упиваться запахом твоего пота! Нутром чувствовала, что ты меня тоже любишь.
Первый луч солнца пробился сквозь маленькое окошко.
- Пора, родной, я вернусь домой огородами. Береги себя и знай - Фекла будет ждать тебя всю жизнь.
Они еще раз обнялись, Степан тихонько выскользнул из бани, пробежал вдоль кустов до тропы. Вот и старая изба деда!
Скрипнула калитка, звякнул подойник. Это мать уже доит корову.
Мама… Степан ощутил внезапный прилив нежности. «Мама, как же я тебя люблю! Спасибо за науку, за воспитание. За твоими благородными манерами, пониманием немецкого, французского и английского, умением перевоплощаться в простую крестьянку кроется какая-то тайна. Ты никогда не говорила о прошлом – сокрушалась, что память отшибло, когда замерзала на ступеньках храма. Но дед всегда был уверен, что ты не крестьянских кровей».
- Мамуля, с добрым утром! Дай, я тебя поцелую! – Степан взял у матери подойник, обнял ее.
- Молоко, молоко прольешь, сынок!
- Ты у нас мать-героиня, а с виду, как семнадцатилетняя девчушка, одни косы чего стоят, а глаза - зеленые-зеленые, как весной на молодой березе листочки!
- Прощаешься со мной, уходишь навсегда?
- Как жаль, мама, что у нас с тобой никогда не было времени побыть вдвоем. Куда-то все спешим, некогда поговорить по душам с близкими…
Удобно пристроившись на крыльце, они молчали. Вернее - разговаривали молча. Слова не нужны, не сказать ими того, что могут выразить глаза и нежность улыбки.
Утреннюю тишину пронзил срывающийся дискант пастуха:
- Дарья, корову с телятами выгоняй!
- Сейчас, сейчас, одну минуту! - она бросилась к хлеву.
Степан поставил подойник рядом, не хотелось уходить, ему было не по себе, предчувствие неотвратимой беды не давало покоя.
Мать проводила скотину.
- Не таись, исповедуйся! Только мать может понять сына, пожалеть и простить… говори...
- Мама, я – вор, украл сегодня Феклушу, был с нею, она сама хотела. Сказала, что благословление получила от родителей. Не хорошо как-то получилось, не по-христиански.
- Чудак! Ты не украл - тебя одарили, тебя любят, верят тебе. Веру людскую заслужить - большое счастье. Не мучайся. Поезжай с богом, я буду молиться. Наконец-то ты стал мужчиной, теперь я спокойна.
Вошли в дом. Дарья процедила в кринки молоко. Домашние сделали вид, что заняты, изредка поглядывали на Степана - ждали, когда он заговорит первым. На пороге появился дед, в руках - заплечный мешок.
- В молчанку играете? А ну-ка, сноха, собирай на стол, парню пора ехать, засветло надо в город попасть. Нынче всякой шпаны по лесам развелось, не ровен час - еще привяжутся и лошадь отберут. Я тут тебе, внучок, мешок походный приготовил. Все уже догадались, куда ты собрался. Айда, посмотри: портянки, носки теплые, душегрейка, шапка-ушанка, варежки однопалые, огниво и спички, самогонка-первач, сухари, сало, соль, лук, шило, дратва, игла цыганская, ремень и коты, - новые, легкие, не промокают, - котелок, ложка, сахару кусмень, а это тебе мой кортик, вещь хорошая, мне его мичман подарил на память, когда мы из окружения выходили. Крейсер потопили, и мы вплавь до суши добирались. Хороший был человек – на берегу его ранили, пришлось на себе тащить: посадил его на загордышки, как ребенка, ремнем привязал. Нетяжелый был, ростом невелик. В лесу на охотничью землянку набрели. Хитро была сделана: угор небольшой, в нем вырыта сбоку яма в рост человека. Обложили мы ее сушняком изнутри и по потолку – прожили там целое лето, я его травами лечил. Помню, накалил я кончик кортика на костре, выковырнул застрявшую в его ноге пулю, а рану спиртом промыл. Бери, Степушка, кортик – пусть пригодится тебе не в ранах ковыряться, а хлеб да сало резать!
Дед неожиданно подпрыгнул, ударил правой рукой по подошве сапога, словно собираясь идти по кругу в присядку:
- Тяжела моя наберуха, не оторвать от половиц, прилипла к ним. Погода сегодня хорошая, косточки не ломит. Ох-ма, мне б рюмашечку винца, али б ковшичек пивца – угостите молодца! - и захохотал, задрав голову вверх, в глазах сверкнули слезы. - Пора провожать Степушку. Храни, тебя Господь, внучек!
|
|