| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Изящная словесность
В наши дни спрос на слова на мировом рынке падает.
Лех Валенса
Виктор Богданов
ДЕВУШКА ИЗ ПАПЬЕ-МАШЕ
Моё воображение предлагает дюжину вариантов того, чем занимаешься ты, находясь дома.
Например, готовишь еду. Или смотришь в окно. Или предаёшься любви с другим мужчиной (для точности – необходимое подчеркнуть). А может, бреешь лобок и принимаешь душ. Или просто спишь. Или же – гладишь кошку. Зубришь конспект. Разговариваешь с... (впиши сама). Думаешь о... (или пишешь не о...). Рисуешь. Болеешь. – Дюжина набралась.
Но почему ничего из этого я никогда не видел во сне? По причине банальности? Потому, что перечисленное (плюс ещё многое) действительно происходит? Да. Но, прежде всего, потому, что всё это – несущественно.
Вот – сон о тебе.
Комната, из которой исчезли мебель, ковры, занавески – вообще все предметы. Посередине, на полу, абсолютно голая, сидишь ты и, раздвинув ноги, рвёшь книги. Пространство вокруг тебя уже сплошь усыпано разрозненными, чуть помятыми листками. Твёрдые переплёты летят в один из углов и образуют пёструю кучу. Однако справа и слева, в ожиданьи расправы, ещё высятся две внушительных стопки. Между ними – огромный таз с клеем, видимо, сваренным лично тобой. На чёрно-белом фоне бумаг твоё слегка загоревшее тело кажется слишком живым и горячим. Но колебанья твоих грудей, вызванные резкими движеньями рук, странно гармонируют с трепетом планирующих на пол страниц.
Ты замечаешь моё появление и, никак на него не реагируя, продолжаешь потрошить остатки библиотеки. Среди них попадаются книги, которые дал тебе я. Тут следовало бы обидеться на столь бесцеремонную порчу моей собственности – или на то, что чтение (по моим понятиям) не пошло тебе на пользу, а я почему-то радуюсь: хоть что-то из предложенного мной тебе сгодится для весьма серьёзного дела.
Разорвав последний том, ты окунаешь несколько листов в клей и принимаешься оклеивать ими ногу. Благодаря тому, что бумага быстро и насквозь промокает, клеится она хорошо – особенно на голени, ляжки, живот. Но ты не ограничиваешься одним слоем, а лепишь по уже налепленному ещё и ещё, наращивая толщину. Я смотрю, как исчезает незаживший ожог над левой коленкой, как липкие страницы подбираются к твоему гладко выбритому межножью – и у меня начинается эрекция. И чем меньше участков твоего тела остаётся доступно взору, тем сильнее возбуждение моей плоти.
Вскоре ты тоже вынуждена встать – чтобы облачаться в перемешанную человеческую мудрость и глупость было сподручнее. Однако, едва ты наклоняешься за очередным ворохом материала и макаешь его в таз, твой непросохший покров ползёт на изгибах тела. Кроме того, ты рискуешь поскользнуться и всё испортить. Взглядом ты просишь меня помочь. Я охотно погружаю куски библиоткани в крахмал и передаю тебе. Ты постепенно прячешь за ними ягодицы, бока, грудь, шею, плечи... Наконец наступает момент, когда закончить работу, не нарушив уже сделанного, ты не можешь. Мимолётно подумав о том, что клейстер похож на слегка разжиженную сперму, я берусь за это сам. Я заклеиваю тебе спину, руки, колени и, дабы ни один лист всемирной писанины не пропал зря, укрепляю дополнительными слоями повреждённые места и сомнительные с точки зренья надёжности участки. Ты стоишь, точно изваяние, почти не дыша, что облегчает мой труд.
Остаются только голова, лицо – и я теряюсь. Но жёсткость твоего взгляда подхлёстывает меня. Я понимаю: заклеить и это так же важно, как всё предыдущее. Заклеиваю. Твои непослушные растрёпанные волосы доставляют мне много хлопот. Последнее, что я вижу – насмешливо-грустные серо-зелёные глаза с восточным разрезом. Мне хочется их поцеловать, но что-то меня останавливает. И я залепляю их клочками чьих-то стихов и обрывками расплывающейся философской бодяги.
Теперь передо мной – нечто, смутно напоминающее человеческую фигуру. Вернее – помесь полувысеченной статуи и «объекта современного искусства». Не зная, как избавиться от чудовищной эрекции, достигшей апогея, сев на липкий пол, я с ужасом и долей восторга разглядываю, что мы с тобой натворили.
Дальше, по правилам техники папье-маше, я должен дождаться, когда бумажный скафандр, стоящий в комнате, высохнет и затвердеет, потом разрезать его пополам и, освободив от содержания, придавшего ему форму, соединить вновь. Извлечённую же основу, в принципе, можно выбросить в мусорное ведро. Я чувствую, что именно этого ты ждёшь от меня сейчас.
Но я не буду делать ничего. Ведь под слоями раскисшей целлюлозы, под серыми расплывами чужих оболочек – стоит и задыхается восемнадцатилетняя девушка, полуребёнок, чьё тело – прекрасно, интеллект – изящен, душа – подвижна... Я вспоминаю, как ты обзываешь меня постмодернистом – и мне становится смешно. Однако я не буду и «спасать» тебя – насильно тащить из этого плена. Я просто подожду. Я жду. И знаю: пройдёт короткое время – и ты сделаешь движение, шаг, от которого панцирь, сковавший тебя, рассыплется, как истлевшая тряпка.
Я жду. А чтобы не было скучно, думаю о людях, которых встретишь ты завтра. Одни из них примутся чем попало кромсать это жалкое папье-маше, с такой яростью, словно оно из бетона, и выдирать тебя из него – потому что они дураки. Для иных ты сама его разорвёшь, ни секунды не медля – что будет слишком убого, и ты покаешься. Я не хочу составить компанию ни тем, ни другим.
Я жду. Скоро ты начнёшь страдать от удушья и сделаешь шаг. И ошмётки призрачного мира сдует с тебя сквозняком, как пену с ног Афродиты. И моё естество поприветствует тебя торжественным залпом. И неважно, что через мгновение я проснусь и представлю, как ты жаришь картошку, зубришь конспект, целуешь другого/мужчину (для точности – необходимое подчеркнуть)...
Всё это – неважно. И, в глубине души, ты, конечно, знаешь – почему.
8 июля 2003г.
|
|