| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Изящная словесность
Насколько меньше происходило бы всего на свете, если бы не существовало слов.
Станислав Ежи Лец
Георгий Петрович
ПОХОРОНЫ
Непридуманное
«Gaiz ist die Wurzel allen Ubels» –
Скупость, есть корень всего зла[1]
(Дословный перевод с немецкого)
Когда она покашливала, влажная, готовая уже выскочить мокрота предательски громко булькала у неё в горле – «бульк». Один всего разик, но столь тошнотворно, что все, кто обладал нормальным слухом, с трудом удерживали лицо от соблазна скроить брезгливое выражение.
Старушка делала паузу, если конфуз происходил во время разговора, умолкала, скрывая от окружающих наличие во рту слизистого комочка, и только убедившись, что окружающие забыли про неэстетический звук в горле, проглатывала бронхиальный секрет, как обычную слюну.
Она сидела перед гробом почившего в Бозе супруга и внимательно смотрела за руками, опускающими деньги в суповую вазу. В деревне существовал, а, может быть, существует и поныне, хороший закон – дарить деньги семье умершего.
Мария Кондратьевна уже пожалела, что подставила для пожертвований выщербленную с одного края вазу вместо старенького подноса. На подносе сразу видно, кто, сколько не пожалел, а, если и в конверте, то хозяина слишком уж тонкого конверта можно было сразу же вычислить и запомнить. Те, кто давал много, обходились, как правило, без маскировки – чего им стесняться? Смотрите все, какой я щедрый!
Конечно, лучше видно, – «кто есть кто», при наличии подноса, но с другой стороны, – увидят большую горку денег на блюде, подумают, и урежут в кармане втихаря, уже приготовленную, сумму для семьи покойного. Нет, лучше не рисковать и не вызывать зависть. Потом всё одно пересчитаем. Надо только не забыть перед тем, как засуетятся выносить гроб из избы, унести вазу с деньгами от греха подальше, и закрыть на ключ в сундуке спальни.
Пахло тройным одеколоном. Музыканты духовых оркестров, играющие на похоронах, называют его покойницким, потому что чаще всего усопшего натирают для благовония именно этим, самым дешёвым, ароматическим средством. У Марии Кондратьевны были не меньшие основания называть одеколон «покойницким», поскольку на высоте запоя покойный супруг догонялся по ночам, когда был закрыт магазин, именно тройным.
Сквозь парикмахерский дух убогого парфюма слабенько подсластивало отвратным запашком. Не падалью – нет, так – смердинкою несло от муженька.
Денёк серенький мартовский. Подтаяло, а под окнами так просто развезло. Несут на валенках серый снег в дом. Вот в окне мелькнула широкая спина управляющего центральным отделением – Ждановецкого. Ну, этот сильно не раскошелится, хоть и богат. И точно, сунул конвертик в вазу, как выстрелил, не целясь, а Мария Кондратьевна всё-таки успела заметить: конвертик тоненький, как будто совсем пустенький. У! Жидовецкий! Недаром его так покойный Степан обзывал.
А вот доярка Клава прошла. В сенях топает, снег сбивает. Эта отвалит от души. Простодырая! И точно: толстенькую денежку, долго не мусоля, отвалила, и отошла в сторонку, закручинилась.
Сама Мария Кондратьевна не кручинилась. Супруг болел долго. Цирроз печени неизлечим. Давно уж в мыслях похоронила. Не помогал в последнее время по хозяйству. Итак, слава Богу, прожил больше положенного.
Взглянула на часы. Пора выносить, а младшенький так и не приехал.
Его одного ждут. Не появится к полудню, придётся хоронить без него.
Обещал ведь, Коля.
Как был сынок пустомеля и лентяй с рождения, таким и остался. Бывало, пройдешь за ним по вскопанному, а половина куста картошки в земле. Степан драл его нещадно за такое расточительство, а ему, как с гуся вода. Вот ещё, когда вельветовую курточку в лесу посеял, Степан тоже страшно разгневался. Главное, только сын на порог, а он: «А где вельветка?». Мужик, а заметил тряпичную недостачу. «Папа, я её потерял». Изменился лицом, да как заорёт: «Ты мне не сын!» – И раз! По одной щеке! А рука тяжёлая, ладонь лопатой. Дёрнулась головёнка. Шейка тоненькая. Раз! И снова по щеке, как доской. Ну, а когда Коля настольную лампу нечаянно разбил – убил бы, как пить дать, убил бы сына, если бы сама не подставилась. И мне покойник за компанию славно тогда отвесил.
Подошёл старший сын. Наклонился. Дохнул табачищем с лёгким перегаром.
– Сколько ещё ждём?
– Позвонили ему?
– Не отвечает.
– Может, едет уже?
– Он, может, до вечера будет чухаться. Давай выносить. Все уж собрались.
– Ещё десять минут подождём. Срам один.
– Может, он с Жамкой опять снюхался?
Мария Кондратьевна не ответила. Булькнула мокротой. Оглядела собравшихся. Не услышали. Зацепилась взглядом за ненужное… Грязная вата какая между окнами… Чистая сажа. И откуда только берётся? Не углём же топим? Дровами… Томик на подоконнике. Сто лет уж на одном месте. Степан подставил под горшок с геранью, чтобы свежая краска на подоконнике от влаги не запузырилась. Так и стоит. Опухла уж верхняя обложка от сырости. Толще книга на вид стала. А была тоненькая. На переплёте серебром выдавлено: «роман». Спроси название – не вспомню. А разве может быть тоненький роман? И ведь так и не прочитала, роман-то? Книг, кроме этой, в доме отродясь не водилось. А эту Коля когда-то принёс. Так и лежит на подоконнике. Пыль вокруг сотрёшь, а его не трогаешь... Роман! Господи, твоя воля, святые угодники! Слово-то какое красивое. Поправила седую прядь. Рука в старческой гречке... Роман! Опустила глаза. Интересно. Когда смотришь на голову супруга сзади, так синий нос из под бледного лба выглядит колуном. Истинный Бог, колуном торчит. Старшую сноху за длинный нос «колуном» обзывал, а сам?… Роман! Сумрачный был жених. Сумрачный был вечер. Остались вдвоём на току – сушили зерно. Время строгое, тоже сумрачное. Сталин ещё живой был. Залило дождём урожай. Повалило пшеничку. Председателю, либо суши зерно, либо сухари суши для казённого дома. И сушили. Сутками топили установку. И лопатили без продыху… Рома-а-н! Степан не ухаживал. Огляделся, взял сзади за груди. Сдавил. Больно сделал. Кинул на горячий поддон. Уступила. Одна только мысль: скорее бы только всё кончилось. Поддон жжёт. Сил нет терпеть… Роман! Всю жизнь потом упрекал, что нечестной замуж за него вышла.
– Как это не честной? Что ты такое говоришь?
– Но ведь до свадьбы дала?
– Дак, ты же и настоял.
– А ты должна была себя блюсти. Не поддаваться. А то обрадовалась!
Приблизился Ждановецкий с беспощадным выражением лица. Наклонился. Сказал вроде тихо, но так, чтобы все услышали.
– А музыкантов не заказывали? С музыкантами жальчее. Вот мы шуряка хоронили, так как заиграют, слёзы не удержишь.
– Заказывали, – наврала, не моргнув глазом, – да их уже до нас перебили. Хоронят сегодня в районе.
Вот гад, Жидовецкий. Как чувствовала, что спросит. Хорошо, что догадалась, как ответить. Музыканты! Они такую цену заломят. Да он бы в гробу перевернулся. Каждую копейку считал. Сначала противилась, а потом поняла, что у него только от денежек лицо светлеет. Тогда и в доме благостнее. Не заметила, как подыгрывать ему стала. В больнице санитаркой вкалывала, а потом по хозяйству ишачила. Свету белого не видела. И не заметила, как сама переменилась. Озлобилась. От не проходящей усталости, надо полагать, озлобилась. Про других за глаза, точно, как Степан – только с насмешкой, только с издёвкой, без благожелательства. Думать стала точно так же, как он. «Муж и жена – одна сатана». Вот уж верно. Горбатилась на картошке. А как продашь в городе – радость. И осенью, как забьёшь скотину, да сбудешь на базаре – ему ублажение... Деньги!… Сберкассам Степан не доверял. И правильно делал. В овечьем навозе старый общепитовский термос держал. А в коровьем – нельзя. Сыро. Вонько. Для денежек вредно... Хватит ли водки на поминках? Много не наливать. По три рюмки, и будет. Тут такие проглоты – им только подноси.... Однако нужно вставать. Коля так и не приехал. Неужели с Жамкой помирился? Дурак!... Степан, как увидел, что сноха резинку без конца жуёт, так сразу ей определение дал – «Жамка»… «Как вы, мама, так жить только можете? – В первый же день спросила. – А как, милая? – Без удобств. Туалет на улице. Задницу зимой морозите. – А мы уж так привыкли»…
Лопату в руки так и не взяла, хоть родом из соседней деревни. Не стала помогать в огороде: – «Раком стоять над картошкой, как вы, не собираюсь»… А как Степан завезёт мешок картошки – радуется. Но виду не показывает. Блудлива на вид. Бесплодна. Может, потому и бесплодна, что – блудлива. Уже вторая неделя у них с Колей распердиха. К маме укатила. Надолго ли? Господи! Образумь его! Нашёл бы себе девку здоровую, работящую. Вернулся бы в деревню. Детишек бы нарожали. Жили бы, как люди. Всё, пора Степана выносить. Не до темноты же ждать.
Поднялась, оглянулась, увидела в окно: спешит через дорогу санитарка Эльза Майер. Зря с ней поругалась. Кто-то перепутал в ведомости ночные дежурства и Эльзе лишнюю галочку поставил. Разобрались. Эльза деньги за одно дежурство сама вернула. А Степан пересчитал на калькуляторе – оказалось, что три рубля недодала. Стыдный был скандал. Не надо было поворачиваться к ней и себя при людях по заднице хлопать. Но Степан одобрил, как трёшник получил. Главное, чтоб в доме было тихо. Главное, чтоб в доме… Эльза зла не держит. Крупную купюру оставила на подносе. Зря я её тогда за три рубля костерила. Зря. Ох, грехи наши тяжкие. Встаю.
Волнение в сенях. Зашептались, заудивлялись, тихо возбудились. К Марии Кондратьевне шёл в настороженной тишине, поскрипывая половицами, старший сын. Ничего ещё не сказал, а у неё уже беззащитное выражение лица. Тревога в глазах. Замерла в предчувствии дурного.
Обрывки слов: Коля… Сейчас только позвонили… Частный извозчик… Пьяный… Наповал… К нам ехал… В морге.
Тишину нарушило змеиное шуршание сползающей ткани. Охнула, наклонилась, подняла простыню. Снова занавесила зеркало. Так положено. Повернулась к сыну. Тон приказной, исключающий возражение.
– Давай, Мишаня, в город. Давай, милый. Первым делом, замени замок. Жамка появится раньше нас – не видать нам квартиры и мебели, как своих ушей. Эта сучка своё не упустит.
– Хорошо, мам, сразу после похорон.
– Не после, а прямо сейчас. Мешки с собой захвати. Собери, что сможешь.
– А ты?
– Управлюсь и тоже приеду. Машину у Ждановецкого попрошу.
Невиданная раньше озабоченность на лице.
Вынесли гроб из избы. Зачавкали по жидкому снегу. Скользко. Неровно. «Утонула деревня в ухабинах». Как поднимались на большак, оступился первый несущий гроб, припал на колено с полотенцем через шею. Остальные сдюжили.
В поле – посуше. Мария Кондратьевна семенит за гробом. Одну ногу ставит уточкой, другую – циркулем. Наплывы на стопах распирают старенькие ботики. Ухитряется при таком здоровье днями стоять в наклон над ботвой. Выращивает картофель гектарами. Дала когда-то большую сумму денег в долг главному врачу на машину. За это объедки с больничной кухни – всё ей. Монопольно владеет остатками пищи. Поварихе недоеденное принципиально не дают. Так должна варить, чтобы всё съедали. За объедки эти просто драка. Много остаётся от больных. Поросят выкармливает Мария Кондратьевна в больших количествах. Сколько их у неё – никто не знает. Чужих в хлев не пускает. Картошку последнее время на рынке не продаёт. Невыгодно. Задавили нехристи-перекупщики. Хорошую цену оптом не дают. Выгоднее обменять овощи в Казахстане на пшеницу. Это недалеко. А пшеничку опять же перемолоть на комбикорм.
На погосте – совсем благодать. Почти не подтаяло. А вот у могилы – слякоть, глина сырая, вязкая.
* * *
Пришла после поминок в спальню. Разулась. Потёрла отёкшие ступни. Открыла сундук. Извлекла суповую вазу с деньгами. Вытряхнула содержимое на стол. Пересчитала денежки. Осталась довольна – не поскупились селяне.
Подняла голову. Встретилась с глазами сына на портрете. Широко размахнулась, и вазу о стену. Вдребезги! Босиком по осколкам к портрету. Стала, как перед иконой.
«Коленька! Кровиночка моя! Сынок! Прости ты отца за вельветочку! И меня прости за то, что не вступилась, когда он бил тебя за то, что ты картошку в гнезде оставил. Как жить мне теперь? Как жить? И зачем? Не одного тебя машина сбила. Она и меня поперёк переехала!» – Перешла на крик. Упала, забилась на полу. Порезала руку об острый край разбитой вазы и не заметила. Затихла, как умерла. А когда открыла глаза, за окном уже сгустилась мартовская синь.
Ночь. Лай собак. Золочёный серп луны. Воздух пряный с дымком, с неописуемо свойским запахом навозца, сена и талого снега. С грустинкой воздух, с печалью.
Ломкость льдинок под колёсами подъезжающей к дому грузовой машины…
Открытые настежь ворота. Чёткий прямоугольник шифоньера в кузове. Силуэты людей, гоношащиеся наверху и снующие по двору. Всё деловито. Обыденно. По-деревенски споро.
Со зловещей неожиданностью наплыли с запада тяжёлые тучи. Погасили звёзды. Притушили луну. Обильно просыпались снегом. Крупные с замысловатым рисунком хлопья потанцевали в воздухе, покружились, а потом успокоились и накрыли деревню, как саваном.
20 ноября 2006 года
Вад Кройцнах
|
|