| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Путевой очерк
Доверяйте жизни. Куда бы ни забросила вас судьба, путешествие необходимо. Вам предстоит пересечь поле жизненного опыта и самим проверить, где истина, а где ложь. И тогда вы сможете вернуться к своему внутреннему центру – душе, очистившейся и помудревшей.
Луиза Хей
Александра Феноген
ДНЕВНИК ПАЛОМНИКА
(Продолжение)
Вторник, 12-е августа 2003г.
День сегодня получился совершенно необыкновенный. И сейчас, когда все спят и, наконец, воцарилась тишина (если не принимать во внимание богатырский храп Мудина, нашего водителя, который слышен за две комнаты), впечатления, лица, картины, переживания, звуки – всё кружится перед глазами, и всё окутано теплом, любовью, и ещё чем-то, что никогда не удаётся выразить.
В Ростове-на-Дону нас приняли… так себе! Ну, наверное, как сумели, как смогли. Дали ночлег – «по возможностям», да по стакану чая (мёд и лимон были у Василия Васильича). У меня был пакетик чая… Мы его с Таней разделили… по-братски…
Правда: когда рядом нет какой-нибудь организации, когда не подключаются энтузиасты, трудно что-либо сделать. Мир, всё-таки, держится на энтузиастах...
* * *
Встаём рано утром, выезжаем из только что просыпающегося Ростова… Дон плавно, славно, с богатырским, мудрым спокойствием течёт под мостом, который мы проезжаем, покидая город… В путь-дорогу!
Дорога, как и раньше, идёт через бесконечную степь, согретую горячим южным солнцем и украшенную полями подсолнуха…
С утра ничего, разумеется, не ели, думали: сядем где-нибудь у дороги, позавтракаем… А тут, как назло – проливной дождь – и льёт, и льёт… Свежие от дождя деревеньки мигают яркими домиками: старые – синие и зелёные, новые, двухэтажные – из красного и белого кирпича…
И плавни, солонцы, пруды – мы как будто опять где-то возле Сарикёя – видимо, наши предки, уехав отсюда, искали такие же места, чтобы тоску по родным местам хоть как-нибудь утолить, успокоить… И климат такой же, и пейзаж – вода и камыши, даже ветер, оказывается, как у нас в Добрудже, дует постоянно…
После относительно недолгой поездки – по сравнению с теми, что мы уже совершали на этих днях, – прибыли в город Приморско-Ахтарск. Когда-то в детстве я переписывалась с девочкой из этого города. Но потом она уехала в Свердловск, так что с ней я не могу встретиться. У меня есть где-то здесь и родственники – но я не знаю их адреса, даже фамилии не знаю…, связь с ними давненько потерялась.
После нескольких привычных уже для нас перипетий встречаемся с отцом Георгием Полиектовичем, который нас тепло приветствует и обещает, что все мы обретём в Покровке – хуторе, куда мы отправляемся сейчас – своих родственников.
Приморско-Ахтарск стоит на Азовском море – и жаль, что мы постоянно куда-то спешим. Понятно, что нужно везде успеть, но так хочется и на берегу моря посидеть и городок посмотреть…
Однако едем в Покровку, в сопровождении отца Георгия. У него, несмотря на его священнический вид, какое-то очень «казацкое» лицо – узкие, пронзительные глаза, высокие скулы. Он очень подвижной, бойкий какой-то – сразу узнаёшь человека активного.
Кто успел, перекусил наспех в микроавтобусе, хотя наш водитель строго нам это запретил. Но не умирать же с голоду...
После того, как нас встретили в Ростове, уже никто из нас особенного приёма не ожидает. Женщины немного устали, «гостеприимство» ростовских старообрядцев их разочаровало…
– А мы-то, когда к нам кто приедет… Только скажут, мы бежим, готовим, несём, что у кого есть… А нас вон как приняли… Ну, теперь и мы будем знать, как гостей принимать…, – говорят они недовольно.
Но верить им, конечно, не следует: у нас не скоро, наверное, переведётся добрый русский обычай принимать гостей с накрытыми столами и с открытой душой…
А вот и Покровка – Новопокровский хутор. Издалека виднеется белокаменный шатёр церкви и какие-то витиеватые башенки… Я ещё никогда не видела такую церковь, тем более нашу, старообрядческую. Едем к этой церкви – ведь церковь для нас, старообрядцев, везде и повсюду причал. Благодаря церкви, благодаря вере нам удавалось устоять везде, куда ни забрасывала нас судьба.
Мы выходим из микроавтобуса и вдруг… У ворот церкви нас ждут священник с иконой, народ в обряде. Раздаётся колокольный звон, нас встречают с цветами и с хлебом-солью…
Мы, от неожиданности, совсем растерялись. Не знаем, что и делать… Кружимся на месте, не знаем, с чего начать, за что ухватиться… Я всё это снимаю видеокамерой, почти ничего не видя: меня ослепили слёзы. Слёзы волнения, любви, слёзы радости, благодарности, что нас признают, как своих, слёзы счастья, что нас так встречают наши братья, слёзы умиления, что кровная связь сохранилась… Какая огромная разница, между тем, как нас приняли в Ростове и как нас принимают здесь, в этой маленькой деревушке посреди плавней, в этом хуторе, похожем на наш родной, далёкий Сарикёй...
Никто не забыт – я отдала свой букет Тане, чтобы удобнее было снимать, и сейчас же ко мне подбежала другая девчушка с букетом – мол, как это мы забыли о тебе...
Тепло, радушие окутывают нас – бесконечная дорога и наше пребывание в Ростове кажутся такими далёкими и незначительными, как минувший сон... Или это было лишь испытание нашей веры и нашего терпения, а сегодня мы наконец вознаграждены…
Все тронуты до слёз. Мы тоже дарим жителям Покровки подарки – икону, и книги, и подручники, и пояса, и ещё не знаю что, нам хочется отдать им всё, всю благодарность наших полных любви паломнических сердец, казацких сердец, сердец усталых путников, последовавших зову корней и крови… Я даже не помню уже хорошенько, как это было… Всё закружилось каруселью – колокольный звон и цветы, телевидение и люди, которые ищут своих родственников… Столы, накрытые во дворе церкви… Вот, тётя Марья и дядя Гриня уже нашли своих, Таня нашла женщину, которой она должна была передать подарок от соседки…
Я смотрю на лица людей – и до того знакомые черты, то того похожие на наших, домашних, что всё это кажется… просто неправдоподобным! Как будто фантазия учиняет нам какие-то непонятные игры. Только посмотреть, например, на дедушку Семёна – он так удивительно похож на дядьку Сидора, нашего, сарикёйского, что все сразу угадывают в нём родственника нашего односельчанина.
Они усаживают нас за стол, приветствуют, обнимают… Ко мне тоже подходят и спрашивают: «А ты чья?» Я знаю, что у меня нет здесь родственников, но бесконечно радуюсь за тех, кто нашёл своих.
* * *
Здесь, в Новопокровском, и ещё в соседнем Новонекрасовском живут наши переселенцы из Сарикёя, поэтому люди и нашли сразу своих родственников. В послевоенные голодные годы Советский Союз заманил их сюда, обещал многое… Люди оставили нажитое в Румынии и целыми семьями переехали в Россию. А здесь… Если бы они знали, что их ждало на родине предков! Их поселили в землянки, а потом много лет пришлось жить в бараках… Некоторые вернулись в Румынию… А большинство не смогли – не хватило ни средств, ни сил. А иных просто не пустили обратно. Долго мучились, пока понемногу, худо-бедно, как-то устроились. Остальные относились к ним с подозрением, не доверяли… Их и сейчас называют румынцами… В Новопокровке и в Новонекрасовке не только румынцы – тут и турчане – из казаков-некрасовцев, вернувшихся в 1926 году из Турции, и болгары – тоже наши, вернувшиеся, примерно в то же время из Болгарии… Несколько волн наших переселенцев – людей, которых всегда тянуло обратно, на ту землю, с которой их роднила какая-то неопределённая составляющая их души…
Они рассказывают: «румынцам» все здесь завидовали, потому что они были очень дружны, держались вместе, помогали друг другу и в работе, и в беде… «Мы, те, кто приехал из Румынии, были всегда дружнее остальных и всегда друг другу помогали, и люди завидовали нам и поносили нас и называли по-разному…», – говорят они… Что это, пережитки общинно-казацкого строя, существующего у нас в Сарикёе в XVIII и первой половине XIX века…? Вполне возможно. Ведь в 40 годы прошлого столетия люди ещё помнили былое: и сотни лет не прошло с тех пор, как был распущен Казачий Круг в Сарикёе.
Здешние жители принадлежат новозыбковскому согласию, но мы приехали не для того, чтобы обсуждать религиозные вопросы. Среди нас тоже есть новозыбковские – Таня, Пима был тоже когда-то, но женился и перешёл к белокриницким, может, ещё кто, я даже не знаю, но меня это мало интересует: все – наши… Это только в Ростове «цербер» Петровна с подозрением спросила, когда я по неосторожности начала рассказывать, как я искала в Москве беглопоповскую церковь:
– А не беглопоповские ли вы?
– Нет, нет, мы белокриницкие. У нас и письмо от Митрополита Леонтия есть…
– Нынче всё подделать можно…
Здесь нет ничего подобного. Люди открытые, по светлым лицам видно, как они рады нашему приезду…
Потом нас ведут в детский сад. Это не обыкновенный детский сад, это Детский Казачий Центр – в селе нет государственного садика, но нашлись энтузиасты (опять энтузиасты!) – точнее, тот же отец Георгий, встретивший нас в Приморско-Ахтарске: он разыскал спонсоров, и таким образом был создан этот центр, где дети дошкольного возраста не только получают необходимые подготавливающие к школе знания, но и воспитываются в старообрядческом, а также и в казацком духе.
Перед садиком нас снова встречают хлебом-солью, детишки берут каждого из нас за руку и ведут к себе. У них сегодня праздник – садик передаёт детей школе. И нас опять садят за стол, хотя мы только что отобедали…
Потом мы поём для хозяев – и все слушают нас с удивлением… На предложение Василия Васильевича, чтобы и они спели с нами те песни, которые ещё помнят, две-три бабушки садятся рядом с нашим ансамблем, и стараются не ударить лицом в грязь... но ничего у них не получается. То ли слишком уж хорошо пели наши, то ли здешние совсем позабыли старинные песни… Кажется, забыли… Я слышу замечание сидящего рядом отца Георгия: «Вот как они сохранили песни в иноязычной среде… А мы здесь, среди русских, всё утратили…»
Нас распределяют по домам – мы с Таней, с Пимой и Мудином – нашим водителем – идём к тёте Тане.
Улицы хутора широкие, в конце улиц – плавня, кое-где у забора лежат перевёрнутые лодки.
Тётя Таня первым делом натопила нам горячую баню, дала комнату на выбор. В её доме несчётное число комнат – всё идёшь да идёшь, комната за комнатой – все нарядные – дом очень похож на наши, сарикёйские. Правда, наши дома, хотя и большие, как будто не такие бесконечные. Видимо, и здесь люди всю жизнь пристраивают что-то к своему дому. Ещё одну комнату, кухню, и летнюю кухню, и сенцы, и будку, и сарай, и ещё сарай, всю жизнь, без конца…
Для нас сейчас баня – высшее блаженство. После такой дороги, по жаре… В Ростове нам с Таней всё же удалось кое-как искупаться... Но здесь баня – как в Сарикёе, у кого по-чёрному, а у большинства по-белому, по-современному. Тёти Танин муж, бородатый, сияющий, то ли от радости, что у него столько гостей, то ли по каким-то ему одному ведомым причинам, показывает нам дубовые веники:
– Вот что вы должны были нам привезти из Румынии. Здесь-то дуб не растёт. Это мы когда-то ездили в другой край, и там наломали…
– А берёзовых нет?
– И берёза здесь не растёт, а вот на севере…
Оказывается, приехав в гости, мы, кроме других подарков, привезли им дождь. Уже месяца три стояла страшная засуха, а утром перед нашим приездом хлынул настоящий ливень. Ну, да мы ведь тоже по дождю ехали! Не удалось даже позавтракать у дороги…
Пока топится баня, идём к соседям, к тому самому дедушке Семёну, родственнику дядьки Сидора… Весёлый старик с окладистой бородой, приглашает нас за стол. У них живут Василий Васильевич и дядя Гриня.
Сидим за столом (уже в какой раз сегодня в Покровке!?), весело, тепло, и вот приходят гости – слепой старик с женой. Им, видно, уже за 70, и что-то в их осанке, в том, как их приняли хозяева, указывает, что слепой пользуется большим авторитетом в селе.
Он сразу же задаёт нам прямой вопрос: зачем приехали. Василий Васильевич объясняет – он уже столько раз объяснял, что мы все выучили его слова наизусть – что приехали посмотреть, как живут наши, что у нас осталось с ними общего.
Между прочим, Василий Васильевич успел мне высказать своё недовольство тем, что в детском садике бабульки не захотели спеть ничего из своих песен. А я ведь слышала разговоры местных, когда наши пели… Позабыли они всё, Василь Васильич… Да ещё и растерялись, бабульки-то, когда наши певуньи затянули песню чуть ли не на профессиональном уровне. А потом, мы ведь приехали не только песни петь да слушать, вот какая огромная сердечная радость для всех – встретили своих, нашли родственников. Это ведь тоже очень важно – попытаться восстановить эти связи, укрепить память о наших, которые остались там… то ли на Родине, то ли на чужбине… Кто нас поймёт?
Ну вот, после того, как этот слепой дедушка убедился, что никаких религиозных вопросов мы решать не собираемся (а у них, у новозыбковских, оказывается, недавно произошёл ещё какой-то раскол – как будто их мало было в нашей истории – и покровцы всё подозревали, что мы приехали обсуждать эту тему), все как будто успокоились и пошёл разговор, открытый, задушевный – о прошлом, о настоящем.
Чета стариков рассказала нам, как они приехали сюда из Румынии, как трудно им было, и что они ни за что на свете не сделали бы этого снова, если повернуть время вспять. Потом прочитали Отче Наш по-румынски и спели дуэтом несколько румынских песен, в том числе и старый гимн Румынии, Да здравствует король! – песню, которую они выучили там в школе, ещё до прихода коммунистов, и помнят до сих пор. Из нас никто эту песню никогда не слышал.
Удивительно! Выходит, у нас дома – своя Россия, с преданиями, с традициями, с неясным ощущением потерянного рая, а у них здесь то же самое, только наоборот – своя Румыния, с песнями (патриотическими), воспоминаниями о детстве, о юности… о другой жизни…
Вчера в Ростове Татьяна Семёновна рассказывала, что старожилы, выходцы из Румынии, говорят: «Нам при румыне хорошо жилось…» Но они так же говорили, когда от Османской империи Добруджа перешла к румынам: «Хорошо нам жилось при турке…»
Жена слепого старика проучилась семь классов в румынской школе. В то время это было чуть ли не равно высшему образованию.
Идём с Таней «домой», там нас ждёт горячая баня. А потом чай с малиной и с конфетами…
Наш водитель турок тоже моется в бане. Жаль, что Пима где-то задерживается, некому его попарить…
Разговариваем с тётей Таней – она нам рассказывает о своих детях, разбросанных по всей России, о хозяйстве, о том, как они живут. А живут люди хорошо. Это видно и по домам – есть земля, которую отдают в аренду, у каждого коровы, птица, лиманы полны рыбы. Не так, как раньше, разумеется, но разве что-нибудь осталось таким, как прежде…?
Наша хозяйка очень приятный человек, и она так рада нам, как будто мы ей самые близкие родственники. А я всё не могу понять, как её нашла Таня. Правда, она везла ей подарок и письмо из Сарикёя. Мы вместе прочитали его по дороге, чтобы узнать, о ком спрашивать. Но нигде в письме не было написано, кому оно адресовано. Я говорила Тане:
– Ну как же нам быть, пойдём по домам и будем спрашивать, не знают ли они таких-то из Сарикёя?
Оказывается, всё было проще. Таня лишь назвала прозвище своей соседки и адресат сразу нашёлся.
Да, я всё ещё не могу прийти в себя от того, как они нас приняли… Ну точно – свои, ну точно – сарикёйские, гостеприимные, тёплые, щедрые, добрые, душа нараспашку…
На улице началась гроза. Проливной дождь. Тётя Таня закрыла ставни. И дом погрузился в сон… На дворе крякают утки. Капает с крыши…
Гроза прошла. Все уснули, в соседней комнате Мудин задаёт храповицкого…
Пора и мне на покой, завтра новый день, новые «приключения», снова «по коням». Нелегка жизнь паломника. А паломника-журналиста тем более – то ли из-за работы нет времени прислушиваться к впечатлениям, то ли, наоборот, из-за впечатлений и желания «навпечатляться», не хватает времени на работу…
Среда, 18-е августа 2003г.
Каждый день чем-то превосходит предыдущий, как будто загоняет в какой-то уголок души старые впечатления, чтобы вместиться новым, казалось бы, более красочным, свежим, – и не позволяет хорошенько насладиться старыми, обдумать их, запомнить. И словно всё успокаивает: потом, потом, позже всё вспомнишь, всё пересмотришь…
А вечером я могу лишь прошептать, в знак благодарности за все эти безграничные духовные сокровища: Спасибо Тебе, Господи, за этот день, преисполненный любовью…
* * *
С утра – день вроде обыкновенный: поехали в Приморско-Ахтарск, встретились с представителями местной администрации – они нам рассказали о своём крае (между прочим, мало о том, что связано с нами, хотя такого здесь полно. Наговорили нам с три короба – про фабрики да про заводы, да про промыслы, да про другие такие неинтересные для нас детали. Лучше бы рассказали нам о казаках, о наших, которые приехали сюда уже полвека назад. Но, видно, не выучили урок. Или просто не знали, какой урок следует выучить…). Потом пошли в краеведческий музей – такой убогий, в котором чуть ли не единственный сотрудник исполняет все возможные должности, от директора до дворника. За исключением уборщицы – она у них есть.
В музее нам показали три фотографии казаков, две папахи, три с половиной самовара и множество пулемётов, орденов, медалей и ещё разных фитюлек такого рода…
Погуляли по базару – в прямом смысле погуляли, потому что купить там нечего – всё тот же турецкий товар, как дома. Русского абсолютно ничего – ну, может быть, персики были местными, хотя не ручаюсь.
Потом съездили в соседствующий с Новопрокровкой хутор Новонекрасовский, где также живёт несколько наших. Хотелось посмотреть на людей, увидеть церковь…
По сравнению с соседним, лежащим лишь в 5 километрах Новопокровском, это совершенно иной мир. Даже церковь хилая, заброшенная, вместо колокола висит какая-то жестянка, с восьмиконечного креста упали некоторые детали, и он превратился не то в шестиконечный, не то просто в какое-то чудовище.
В Новонекрасовском поселили часть казаков-некрасовцев, которые вернулись из Турции, если не ошибаюсь, ещё до 1962 года, когда в Россию приехали последние казаки.
Василий Васильевич долго разговаривал со священником – который даже не пригласил нас, остальных, во двор. Мы все сидели в микроавтобусе, а если иногда выходили из него, он с подозрением косился на нас через забор. Церковь отказался показать, сказал, что он занят, должен баню топить… наверное, ему самому стало совестно того, в каком состоянии эта церковь. Не сравнишь её с белокаменной церковью в Новопокровке, с шатром, с полным цветов двором. Люди говорят, что это во многом заслуга отца Георгия. Хотя не он, а его отец служит в Новопокровке, его приход в Ахтарях. Но он постоянно старается что-то сделать для села, для своих людей… Много сделал он и для строительства церкви, сам, будучи художником по образованию, написал внутренние фрески.
В Новонекрасовском, когда мы все сидели, – кто в микроавтобусе, кто стоял возле – и ждали, пока Василий Васильевич уговаривал священника показать нам церковь, к нам подошла женщина, простая, деревенская, повязанная платком, как все женщины у нас… и спросила:
– Вы из Румынии?
– Из Румынии.
– Из Сарикёя?
– Да, из Сарикёя, а что?
– А Беженарёвых среди вас нет?
Наш Пимон, который сидел у самой двери машины, и как раз отвечал на вопросы женщины, аж подскочил – это было до того неожиданно – что у всех выступили слёзы…
– Как нет, есть ! Я Беженарёв.
И в Покровке было много встреч, люди находили родственников, но на этот раз никто на это не надеялся, тем более Пима, который даже грустно заявил однажды – как бы между прочим – что вот он не нашёл никакой родни.
И вдруг…
В Ростове-на-Дону отец Иоанн спросил у меня, ощущаем ли мы здесь, в России, что-то особенное. Есть ли чувство родины?
Есть, конечно, ответила я, но если бы он попросил меня объяснить, определить, в чём заключается это чувство, я вряд ли смогла бы ему ответить. А потом до меня дошло. Был такой момент. Мы подъезжали к Дону и Татьяна Семёновна, искусствовед, сказала громко, для нас всех: «Посмотрите, вон там Дон… Дон Иванович наш»… и запела звонким голосом народную песню о Доне…
Через несколько минут молчания, одна из наших женщин заметила:
«Мы плачем, и не знаем почему…»
И мне вдруг стало ясно: вот это и есть чувство Родины! Откуда-то из глубины души, из её далёкой, неведомой доселе памяти всплывало это чувство, и, не зная, как себя выразить, превращалось в слёзы..., которые мы не умели объяснить.
Помнится, однажды к нам в Сарикёй приехал гость из Франции. Он мало что знал про нас, про нашу историю, и вообще мало смыслил в нашей душе. Это было на Пасху, в селе было много приезжих, среди них и российский консул. В его честь наш ансамбль выступил с небольшим спектаклем. Женщины пели старинные песни, о чужбине, о дальней сторонушке – и плакали… Этот француз, мой гость, сказал мне потом с огромным удивлением: «Я впервые в жизни вижу такое. Они поют свои песни, которые знают всю жизнь и они же плачут». Он не мог понять, и объяснить было невозможно… Потому что это – то же выражение чувства Родины. Они и тогда плакали, не зная почему, так же как и сейчас, на Дону… Но как объяснить это человеку, который считает своей родиной всю Европу, а если у него будет возможность, будет считать своей родиной весь земной шар или даже Солнечную Систему?!
А с тех пор как мы здесь, на земле, по которой сотни лет назад скакали на конях наши предки, любая задушевная встреча, каждая беседа трогает нас до слёз. Вот тебе и чувство родины…
В Новонекрасовке нас угостил виноградом и дынями родственник дедушки Семёна (а, значит, нашего дяди Грини, ведь он и дед Семён – родственники), и мы вернулись обратно в Покровку. Вместе с Василием Васильевичем и с Таней мы встретились в детском садике с отцом Георгием и с воспитательницами и провели весьма интересную беседу о воспитании, о сохранении ценностей в современном меняющемся мире.
Отец Георгий развивает очень активную деятельность здесь, в селе. Он отказался пока поставить купола на новопостроенную церковь (только сейчас я поняла, почему церковь выглядела так странно: на первый взгляд казалось, будто в её структуру входят какие-то витиеватые башенки, а на самом деле у неё просто не было куполов!), а деньги, которые дал им спонсор, использовал как раз на создание Детского Казачьего Центра.
Он рассказал нам о своей деятельности, о своих попытках что-то сделать для общества.
Отец Георгий Полиектович Ефимов: Я по образованию учитель. Когда у нас в России поменялась власть, коммунистическая партия ослабила свои позиции, стали разрешать свободное исповедание религиозных убеждений, и тогда я открыл воскресную школу. Воскресная школа была необходима в то время, особенно потому, что мы уже многое забывали. Старые люди ещё что-то знали, а вот письменность и чтение, особенно традиции знания праздников – это стало утрачиваться, потому что не все имели возможность читать книги и вообще не умели их понимать, и была нужна такая школа первого уровня. Эта школа просуществовала у нас 6 лет. В России очень бурно начало развиваться духовное движение, стали печатать статьи в журналах, на телевидении появился особый канал, даже ввели специальный факультативный курс религии в общеобразовательных школах, и я почувствовал, что воскресная школа уже выполнила свои функции. Тем более что мы занимались раз в неделю, в воскресенье, и за эти редкие встречи человек не может много усвоить. Я пробовал проводить занятия и в среду, и в субботу, и в воскресенье – три раза в неделю – но эффективность таких занятий была почти нулевая, потому что – во-первых, такие занятия необходимо проводить при храме, а во-вторых, нужно, чтобы дети, и вообще слушатели воскресной школы, побывали на службе. Тогда они приходят с общим духовным подъёмом, и темы, которые поднимаются на занятиях – доступны, понятны, и эффективность таких занятий высока. Но с появлением публикаций – в прессе, на телевидении, воскресные школы стали утрачивать своё назначение, и я стал понимать, что нужна другая форма занятия с детьми. Появилась потребность работать с ними чаще, в других условиях. Я попробовал работать в общеобразовательной школе, по курсу министерства образования – есть такой курс – история религий. Я поработал одну учебную четверть и через этот промежуток времени доложил, что такие программы не эффективны и они ничего полезного в сущности не принесут. Почему? Потому что, во-первых, эти программы факультативные, во-вторых – они рассчитаны на старшеклассников, и в-третьих, они своей главной задачей ставят общее ознакомление с историей религий мира. Пополняются знания человека, связанные с историческими вопросами. А задачи церкви несколько иные. В частности, мы ставим главной задачей приучить человека исполнять то, что он знает. Можно долго повторять не убий и не укради – и не выполнять этих заповедей. И знание их ничего не даст ни обществу, ни самому человеку. Очень важно приучить человека к пониманию, что не убий – это не только: не лиши человека физической жизни, но и не убивай его вообще – построй свою жизнь таким образом, чтобы никто от тебя не пострадал, в широком смысле. Но для этого уже необходимы привычки, а привычки формируются с раннего возраста. И чем раньше, тем основательнее. А школа таких условий не предусматривает. Поэтому я стал искать возможность открыть такую школу, в которой можно было работать с детьми младшего возраста. Такая возможность появилась, в силу того, что колхозы исчезли, и распалась инфраструктура, которой они владели. Детские сады, дороги, приюты для престарелых, школы – всё это было материальной базой колхоза – и это всё было брошено. Нам удалось сохранить одно из зданий, и на этой базе мы открыли такую школу. Назвали её Детский Казачий Центр.
Главный принцип, основа образовательного цикла центра – подобрать таких нравственно здоровых воспитателей, которые бы своим примером, собственно, и воспитывали ребёнка. Ведь он ещё очень маленький, чтобы ему рассказывать о каких-то, для нас взрослых абсолютно прописных, простых истинах. Он этого не понимает. Но зато у него очень развито подражательное начало. Он будет делать так, как делает взрослый. И если взрослый знает законы, а сам их не выполняет, ребёнок будет поступать точно так же. Будет говорить одно, а делать другое. Хотелось бы, конечно, увязать в личности воспитателя и образованность, и наличие профессионального образования и навыков, и наличие духовности. Но, увы, это сложнее. И я отдаю предпочтение именно духовному состоянию воспитателя. Если он отвечает этим требованиям, то я отдаю предпочтение ему перед профессионалом, который имеет диплом преподавателя или учителя.
А почему, собственно, нужно было этим заниматься: мы стали ощущать, что духовность, русская духовность, исчезает. Можно сказать, что период атеизма, даже нигилизма не прошёл бесследно, и несколько поколений, выросших в этой обстановке, стали показывать дикие результаты. Молодёжь стала спиваться, стала употреблять табак, сквернословить, не почитать родителей, и т.д. Строили образ нового человека – а на деле получилось совершенно другое, даже противоположное. И мы считаем, что причина заключается в том, что из воспитательной области была изъята религиозная духовность. А других ценностей заложить не сумели.
И мы стали страшиться нашего будущего. Мы почувствовали, что стали вымирать физически – рождаемость понизилась, духовность упала, и нужно было что-то делать. Надеяться на то, что государство изобретёт какую-то идею и найдёт способ вывести из тупика – это, конечно, правильно, но это долго, и неизвестно, когда произойдёт. Не с кем будет уже и вести работу. И вот, мы решили, что нужны дополнительные занятия с детьми, не заменяющие программу общеобразовательной школы. Подчёркивать то, что свойственно, то, что естественно для русского человека. Нужно всё это очистить и заострить внимание, то есть акцентировать на том, что мы русские – и не должны этого стыдиться, мы должны, наоборот, это всё отшлифовать, убрать всё наносное, потому что влияние европейское, западное влияние на культуру, на обычаи, на обряды, на одежду, техника – всё это, конечно, окружает человека, но и оно, в свою очередь, формирует и менталитет, мировоззрение, сознание, меняет человека. И человек начинает называть русское старомодным или неактуальным, создаёт тем самым ложное представление о современности. Как это доказать? И как сохранить своё? Нам показалось, что нужно обязательно увязать это с религиозностью. То есть сохранить духовность, но религиозную духовность, потому что православная церковь духовные ценности называет однозначно. Знаете, в наше время, уже с чем ассоциируют понятие любовь?… Итак, со временем меняются представления – я думаю, что через каких-то 15-20 лет люди будут стыдиться произносить слово любовь в общественном месте. Настолько извращается представление, в силу неправильного использования слова. То же самое стало происходить, по нашим наблюдениям, и с русскими традициями, с истинными русскими обычаями. Люди стали их стыдиться, как будто это – рудимент, как будто это уже не востребовано в нашей жизни. Это очень сложный процесс, и отдельно взятый регион или, тем более, маленькая община может ещё справиться, на период воспитания какого-то поколения, но поменять ситуацию – это, конечно, ей не по силам. Мы надеемся, что разум восторжествует, и наши политики и государственные мужи сформируют воспитательные принципы и образовательные модели и нам удастся использовать тот опыт, который мы будем иметь к тому времени.
Я думаю, что нам стоило бы принять во внимание опыт отца Георгия, потому что многие их проблемы касаются и нас, имеют и к нам отношение. И у нас люди начинают забывать своё, обращаются к чужим, часто ложным ценностям – не из уважения, а просто по требованию моды. С другой стороны, нельзя что-то навязывать человеку, потому что, как правило, результат получается как раз противоположный. Наша задача, наверное, заключается в том, чтобы мы, так же как воспитатели отца Георгия, своим личным примером доказывали и показывали другим истину. Но это, конечно, вопрос чрезвычайно сложный…
В отце Георгии я видела настоящего духовника, человека, к которому можно пойти и рассказать всё, что тебя волнует, мучает, попросить совета, наставления. Он человек открытый и образованный, и видно – по отношению всех людей к нему, что они ему доверяют. Он сидел вместе со всеми на детском празднике, наслаждался нашими песнями, с доброй улыбкой на лице смотрел, как люди веселились, гуляли… Время от времени к нему подходили то один, то другой, о чём-то с ним разговаривали. Никто его не стеснялся, никто не видел в нём человека постороннего – постороннего в том смысле, что он, как священнослужитель, должен быть существом иного склада, строже относящимся к жизни. Он был душой общества, но не в обычном смысле этого слова. Он не выделял себя ничем, но как-то чувствовалось, что между ним и его односельчанами – отношения особые… Ну, как будто это была одна семья – а он был отцом семьи. Или это просто его обаяние создавало такое впечатление… Не знаю…
Отец Георгий: Почему мы считаем очень важными встречи с такими группами, как ваша? Потому что у человека сохранилось ощущение торжественности, уважения к гостям. Когда приезжают гости, обращают внимание на всё – как они одеты, как они говорят, какие ценности они исповедуют, и я очень благодарен тому, что ваша группа побывала у нас – у меня теперь на долгое время будет пища для разговоров. Я могу на вашем примере выстраивать воспитательные занятия – с таким подходом: русские люди жили на чужбине, сохранили всё русское, то, что мы утратили – и дорожат, и гордятся, не стыдятся этого. А мы, живя здесь, многое утратили. Я надеюсь, что такие убеждения разделяют многие учёные, фольклористы, которые по крупицам собирают русские традиции, хранят их, и, наверное, это движение даст положительные результаты. И было бы правильно изыскивать возможности, чтобы мы смогли продолжать такие контакты, на нашем уровне, на государственном уровне, или, по крайней мере, чтобы на обозримое будущее, на наш век, эти взаимоотношения не прекратились.
* * *
Наши женщины стоят у ларька под деревьями, пьют пиво. Завидев меня, чуть ли не хором сообщают:
– А мы тебе родню нашли!
Я как раз ещё утром заметила, что одна я не нашла здесь родственников, а они пообещали мне заняться этим. И вот…, оказывается, сдержали своё слово! Правда, насколько мне известно, мои родственники в Ахтарях, но кто его знает?…
Они начали объяснять мне, что это за родня, рассказывать про деда Лаврена да тётю Мотю… Мне эти имена знакомы, но доходят они до меня как-то издалека, идут через время, с детства… Я их, безусловно, слышала в семье, но никак не могу сообразить, в каком контексте, не могу установить связь между именами и лицами каких-либо людей. Да и вообще я знаю больше родственников с маминой стороны, потому что бабушка часто рассказывала о них. Ну, не важно, я доверяю нашим женщинам – они ведь знатоки по этой линии! Значит, и вправду кто-то нашёлся…
И вдруг подходит мужчина, чьи черты напоминают знакомое лицо, только я не могу вспомнить, чьё. Он важное лицо хутора, своего рода мэр, и фамилия его – Чаушев. Да, фамилия уж точно указывает мне, что это родственник: одно из прозвищ в семье моего отца – Чауши. Видимо, во времена казаков один из моих прадедов был чаушем в некрасовских рядах (слово в переводе означает «посыльный»).
Зовут моего родственника Яковом – он тоже говорит мне о деде Лаврене, но видно, что он и сам точно не знает, что к чему. Ну, понятно, разговоры о родне – это обычно бабье дело… Он пригласил нас к себе в гости, и мы с Таней пошли знакомиться с моей роднёй. Я не чувствовала никакого родства, никакого особого волнения при мысли о том, что между этим высоким рыжеватым мужчиной и мною существует какая-то далёкая кровная связь. У него дома мы познакомились с его женой и с его сестрой Дусей, которая в детстве была в Румынии и знает родственников лучше, чем Яша. Но для меня это пока одни имена – правда, знакомые, но не такие уж близкие, чтобы по-настоящему что-то значили. Потом Дуся принесла папку с фотографиями от их мамы, чтобы мы увидели лица людей, о которых они говорили.
И тут произошло чудо: чуть ли не первая фотография в папке оказалась фотографией… моего деда по отцовской линии, Ивана! У меня при виде её мурашки пошли по телу… У нас дома есть такая же фотография, единственная фотография моего деда Ивана – единственный сохранившийся его образ, по которому можем узнать его – и я, и даже мама, потому что дед умер до того, как она познакомилась с отцом. Эта фотография в доме Чаушевых была для меня как шок – я вдруг почувствовала нашу связь, кровные узы нашего родства… У меня кровь застучала в висках, я смотрела молча, и не верила своим глазам…
Потом пошли другие фотографии, на которых я узнавала знакомые лица: дед Лаврен – брат моего дедушки Ивана, о нём мне говорили и женщины, и Яша – и я, как увидела его фотографию, вспомнила его – такого белого дедушку с вечно улыбающимися глазами – таким он почему-то остался в моей детской памяти; потом тётя Каптелина и дядя Аким – родители моей подруги Аксиньи, тётя Кулина, и вдруг – фотография 1961 года, которая и у нас дома есть, где мой отец – щеголеватый юноша, и бабушка Федосья, и все мои тёти, и несколько моих двоюродных братьев…
До сих пор я даже не подозревала, как важны фотографии, какую роль они могут сыграть, какими важными документами могут оказаться – настоящим свидетельством и доказательством личной истории человека.
Потом пришла бабушка Анна посмотреть на меня – уже выяснилось, кто я такая – её муж Калин был племянником моего дедушки. А ведь это, выходит, совсем близкая родня!
Мы долго сидели за столом и беседовали, и я всё не могла прийти в себя… Они рассказывали, что вчера Яков был в церкви, когда мы приехали, но почему-то мы не нашли друг друга. Правда, я, будучи крепко уверена, что у меня никого здесь нет, никого и не спрашивала, а он пришёл, посмотрел, народу много, каждый ищет своих… да так и ушёл. Его сын и невестка расспрашивали всех, когда мы были в садике, но так уж вышло...
Они уговаривали нас переночевать у них – но на следующий день утром мы должны были уезжать, а наши вещи были у тёти Тани. Так что пошли «домой», а Яша с Дусей нас провожали. Мне очень понравилась Дуся – в ней было что-то особенное, что-то близкое, тёплое, доброе… По дороге зашли в бар, хозяином которого оказался мой троюродный брат Николай, – я и с ним познакомилась, взяли с собой невестку Зину…
Нам было так хорошо вместе, за пару часов между нами завязалась какая-то странная дружба, наверное, всё-таки кровь чует своих… мы как будто знали друг друга очень давно…
У ворот тёти Тани мы ещё долго стояли и разговаривали. Ночь была свежая, и Дуся меня обняла и укутала своей кофточкой. На небе горели звёзды, пахло зеленью и недавним дождём, пиликали кузнечики… Село уже уснуло, а нам всё не хотелось расставаться. Как же: ведь наши пути пересеклись всего на час-другой, и только Бог знает, случится ли это в другой раз… Каждый пойдёт дальше своей дорогой, и как ни стараться сохранить, продлить эту редкую минуту, когда вдруг, неожиданно, в этом огромном мире нашёл близкого тебе по крови человека… она всё равно пройдёт…
Дуся как-то мимоходом сказала, что недалеко от тёти Тани живёт тётя Пистимья – и я вздрогнула, потому что тётю Пистимью я знала – она не раз приезжала в Румынию. Это та родственница, о которой я думала, что она живёт в Приморско-Ахтарске…
Час поздний, нельзя идти сейчас к тёте Пистимье, хотя мне очень хотелось бы. Она старенькая, а старикам радость нужна больше, чем молодым… Но, куда деваться, хорошо, что удалось встретиться с остальными.
Уже очень поздно, а с утра вставать. Опять в дорогу… Жаль, следовало бы остаться здесь ещё хотя бы на денёк… Я даже не успела разглядеть хорошенько село. И своих родных
Четверг, 14-е августа 2003г.
Прощай, Новопокровка, прощай, частица нашего солнечного села, переселившаяся сюда, на Кубань, по ту сторону Чёрного моря – в то самое место, где 300 лет назад наши казаки решились переплыть Азовское и Чёрное моря, чтобы добраться до Сарикёя. Ну и кочевники же мы были, ничуть не хуже татар. Хотя, возможно, когда-то давно казаки так и родились на свет – из странной смеси кавказских, русских и татарских племён. Казаки вообще странный народ, быстрый, горячий, решительный, и у многих моих соотечественников глаза немного напоминают татарские… В детстве я говорила бабушке, что она похожа на калмычку, – и действительно, в её чертах есть что-то азиатское – а она считала мои восхищённые слова бранью. Потому что для неё, почему-то, слово калмык или калмычка – окрашено не совсем положительно. Она меня называла калмычкой, когда я шалила...
Прощай, родственный нам хутор, где нас встречали, как своих… А провожали уже свои, в прямом смысле свои. Яша с Дусей тоже пришли – и принесли мне подарки. Среди них – огромных размеров сушёный судак... Жаль расставаться, но наш паломнический путь продолжается… Прощайте, родные наши, прощайте и помните нас, а мы вас будем помнить, ибо пока память жива – мы вместе, мы родные, мы свои…
* * *
Кавказ совсем недалеко – это видно по физиономии людей, по очень частым милицейским пунктам – Чечня рядом, проблем очень много. Нашего водителя то и дело останавливают, проверяют документы.
Проезжаем через невысокие горы-холмы, захватывающие дух своей красотой. Или мне это только кажется – после стольких дней пути и тысяч километров бесконечной степи… Пушистые, многослойные, многоярусные облака, плавающие над землёй, придают пейзажу какую-то сказочность...
Дорога стелется лентой по этим горам, хочется всё запечатлеть – и на плёнке, и особенно в душе…
Недоспанная ночь, в сочетании с круговоротом впечатлений, даёт о себе знать – я как во сне…
* * *
И вот мы уже в Новокумске. Здесь нас приняли хорошо: не так, как в Покровке, но и не как в Ростове. Нас встречает Людмила Васильевна Евдокимова – ей писал Василий Васильевич о нашем приезде. Она директор и практически инициатор Музея казаков-некрасовцев и молокан в Левокумском районе, она же руководит ансамблем – или, точнее, ансамблями – казаков-некрасовцев, ибо, оказывается, их несколько.
По приезде нас накормили в столовой, потом распределили по домам. Здесь всё совершенно по иному, чем в Покровке. Село не очень богатое, улицы после дождя грязные – ямы, лужи, домики скромные, тут уж не до хором из красного и белого кирпича, что в Новопокровке. Странно, перед домами, практически на улице, поставлены какие-то изгороди, и там гуси, утки, куры… То есть не так, как у нас – у нас это всё где-то на заднем дворе, чтобы не бросалось в глаза, а здесь наоборот. По-моему, это очень портит общую картину.
Мы с Таней живём у Вали и Никона. Пока дома только их сын, который согрел нам воду в ванной – здесь русских бань нет и в помине. Мы с Таней вышли прогуляться по вечерней окраине села. На улице тихо, кузнечики, покой, который мы не почувствовали в Покровке… Там постоянно дует ветер, как у нас в Добрудже. Здесь вроде бы совсем тихо… Только кузнечиков так много, что кажется, будто ими наполнен сам воздух, и сами звёзды пиликают…
А может быть, нам только сейчас выпала наконец возможность прислушаться к тишине – после шумной дороги, после суетливой ночёвки в Ростове, после Покровки, где шум был иного рода – шум радости целого села, встречающего нас, шум людей, желающих как можно больше рассказать, узнать, пообщаться, людей, ищущих своих родных, и волнующихся до слёз… Шум наших громко бьющихся сердец… А здесь ничего такого нет.
У Вали и казака-некрасовца Никона живём только мы с Таней. Они люди тихие, приветливые. Она русская, он – казак. Она поёт в ансамбле казаков-некрасовцев. А он ничего об истории некрасовцев не знает. Это с одной стороны понятно: у нас в селе простые люди тоже не имеют понятия о своей истории. А в Покровке дедушка Семён, когда я его попросила рассказать мне то, что он знает о своей истории, наплёл мне такую чепуху, что сам, наверное, не понял, что к чему.
Но Никон всё же – первое здешнее поколение: его родители приехали из Турции. Они, по моим соображениям, должны были бы знать больше, ибо жили изолированнее и, следовательно, должны были лучше сохранить предания… Но, выходит, это не совсем так. Никон, конечно, безбородый, но таковы и наши паломники, в Сарикёе же бородатых найдётся достаточно, особенно среди стариков. К моему удивлению, в доме я увидела одну единственную иконку с ноготок, бронзовую, на кухне. Когда мы с Таней зашли, я, наверное, даже слишком усердно, смотрела по углам… Сначала было подумала, что мы попали к молоканам. Я никогда в жизни молокан не встречала и мало о них знаю, а здесь, как нам сказала Людмила Васильевна, живёт около 80 семей молокан. Они не крестятся, у них нет икон. Не постятся, пьют молоко в постные дни – поэтому и молокане… Я уверена, что главные черты молокан состоят в чём-то другом, но я не имею о них понятия…
Итак, икон в доме нет, что для старообрядцев недопустимо. Правда, Валя как-то мимоходом призналась, что она атеистка, и это говорит о многом. Сам казак не слишком религиозный, жена – атеистка... понятно, почему в доме нет икон.
Посмотрели несколько фотографий – я со вчерашнего дня придаю им большое значение. Мало старинных, «турецких», и даже те, которые сохранились, не особенно значимы: в основном это карточки, на которых изображены фигуры довольно нарядных, по-современному одетых людей…
Здесь, в доме Синяковых, не сохранилось почти ничего от старины. То есть не почти, а совершенно ничто. Какие-то неясные семейные предания – что, мол, жили родители в Турции, сюда приехали, вот, пожалуй, и всё… «А мать, конечно, больше знала… И старики больше помнят…» Когда мы шли к нашим хозяевам, на улице сидели старушки (ну, вот, это как у нас), и они нам кое-что рассказали, что помнили из Турции. Ничего такого особого, конечно, но мне было страшно интересно слушать их говор. «Аканье» и «яканье» ещё сильнее, чем в Сарикёе (в Журиловке и в наших Славах – «иканье»), а ещё – я даже не знаю, как это явление называется в лингвистике – вместо ц у них с, а вместо ч – щ. Это очень интересно звучит.
Ну да, на первый взгляд мы, дунаки, которые отказались уехать в Турцию, больше сохранили. А долго ли нам ещё удастся всё это хранить? Что нужно сделать, чтобы нашим людям, прежде всего молодёжи, был дорог наш язык, предания, история, традиции, вера, чтобы они желали и всеми силами старались сохранить их и нести дальше…
Помню, как несколько лет назад я встретилась в Сарикёе с подругой детства. Она была с четырехлетним сыном и говорила с ним на румынском языке. Меня это донельзя удивило, потому что в детстве моя подруга никогда не разговаривала по-румынски, я её, по крайней мере, никогда не слышала. А со своим сыном она говорила по-румынски, и он также по-румынски отвечал ей… Помню, я с удивлением спросила у неё: «Почему ты говоришь со своим ребёнком по-румынски?» А она мне ответила, даже с каким-то упрёком, чуть ли не негодованием: «А на каком языке ты говорила с родителями в детстве?»
Мне стало смешно. Правда, когда мне было 3 или 4 года – чтобы у меня не было проблем с языком, когда пойду в школу, – родители начали разговаривать со мной по-румынски. Это было очень редкое явление в Сарикёе тех времён. Но я одинаково свободно говорила на обоих языках. А сын моей подруги – хотя было видно, что он понимает по-русски, на все вопросы отвечал только по-румынски…
* * *
Вспомнился вчерашний вечер – тоже кузнечики и луна, и камыши, и кладбище напротив дома тёти Тани… Нам следовало бы остаться в Покровке ещё на один день. Там нам было – ну не обязательно лучше, здесь нас тоже неплохо приняли – а как-то «роднее». Свои, всё-таки… Завтра идём в музей, в местную администрацию, ещё куда-то… А мне просто хочется посидеть да поговорить с какой-нибудь бабушкой, с наслаждением послушать её певучий голос. Побродить по окраине села, посмотреть лиман... здесь тоже – и лиман, и рыба, и рыбаки, как у нас водится спокон веку…
|
|