|
Гармонь СГ-10 (Ля бемоль) - купить Гармонь СГ-10 (Ля бемоль), отзывы, цена.. В магазине Аккордеон самый полный ассортимент в разделе Гармони, Вы можете купить Гармони с доставкой по всей России. Лучшие цены, удобный подбор. Наличие товара.
|
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава вторая. ПИСЬМА
Страница 2 из 5
«Она быстро перейдет от отчаяния к уверенности…»
Примечательно утверждение Достоевского, что роман с Исаевой как бы списан с «Бедных людей», то есть с собственной повести. Но он и был – списан. Потому что «по жизни» Ф.М., вольно или невольно, скорее интуитивно, искал ситуаций, схожих с его «литературными» представлениями о любовных коллизиях.
И пусть в действительности не всё выглядело вполне возвышенно, и сердечные связи сопровождались изменами и разбивались, порой, о неожиданные рифы. Но ведь и в творчестве Достоевского сходные «аналогии» отнюдь не безоблачны, а иногда вызывают отторжение, и прежде всего у самого автора (доказательства приводились выше).
Письмо Врангелю продолжается: «Ради бога, не теряя времени, напишите ей в Кузнецк письмо и напишите ей яснее и точнее все надежды мои. Особенно, если есть что-нибудь положительное в перемене судьбы моей, то напишите это ей во всех подробностях, и она быстро перейдет от отчаяния к уверенности и воскреснет от надежды, напишите всю правду и только правду. Главное подробнее. Это очень легко. Вот так: «Мне передал Ф.М. Ваш поклон (он Вам кланяется и желает счастья) – так как, я знаю, Вы принимаете большое участие в судьбе Ф.М., то спешу порадовать Вас, есть такие-то известия и надежды для него…» и т.д. Наконец: «Я много думал о Вас. Поезжайте в Барнаул, там Вас примут хорошо» и т.д. Вот так и напишите, да еще: она писала мне, что Вы, уезжая, ей написали. Очень рада и благодарна, что Вы её не забыли, но пишет, что ничего не видно из письма Вашего, что ей хорошо будет в Барнауле, что Вы даже не пишете, согласен ли Барнаул принять меня, и что она не знает поэтому: не примут ли её с досадою, как попрошайку, когда она явится туда. Верно, Вы были в хлопотах и расстройстве сами, когда так неполно и вскользь ей написали. Понимаю это и не ропщу на Вас. Но, ради бога, поправьте теперь дело. Для меня, для меня это сделайте, мой ангел, брат мой, друг мой! Спасите меня от отчаяния! Ведь Вы больше чем кто другой могли бы понять меня!».[ 19 ]
Как это случалось у Достоевского, - он, как опытный сценарист, диктует адресату ту линию поведения, которая должна наиболее впечатлить Исаеву.
«Я только осчастливлю себя браком с нею…»
Из приведенного письма явствует: ожидаемых «перемен в судьбе» семипалатинского солдата еще нет. Есть только надежды на них. Однако, если Исаевой сообщит не кто-нибудь, а барон Врангель, что и деньги, и чин почти гарантированы, то тогда она сможет явиться в высший свет уже «не как попрошайка», чего она более всего опасается.
Возможно, невеста многим покажется слишком разборчивой. Ведь по поводу Вергунова, его служебного статуса и жалованья никакие авторитетные лица «гарантийных писем» ей не слали. И всё же, видно, любовь к красавцу Вергунову перевесила в душе Исаевой её стремление соединиться с Достоевским, даже при получении чина, и при скромном достатке и покровительстве такого верного друга, как барон Врангель.
Впрочем, создается впечатление, что Исаева и сама еще не знала, чего именно хотела. Или – слишком знала и умело разжигала страсть Достоевского, чтобы тот «взбодрил» механизмы своих связей и она не выглядела бы жалкой, а могла предстать «музой» писателя, который теперь – человек респектабельный.
Так или иначе, Врангель находится под сильным психологическим воздействием. Концовка письма: «Наконец: ради Христа, уведомьте меня обо всем ходе дел моих, как можно подробнее и поскорее; в этом полагаюсь совершенно на Вас. Уговаривайте брата помогать мне, действуйте перед ним как ходатай за меня. Внушите ему, что я только осчастливлю себя браком с нею, что нам немного надо, чтоб жить, и что у меня достанет энергии и силы, чтоб прокормить семью. Что если позволят писать и печатать, тогда я спасен, что я не буду им никому в тягость, не буду просить их помогать себе, и главное: не сейчас же я женюсь, а выжду чего-нибудь обеспеченного. Она же с радостию подождет, только бы имела надежду на верное устройство судьбы моей… Прощайте, дорогой мой, голубчик мой! Да! забыл! Ради Христа, поговорите с братом о денежных делах моих. Уговорите его помочь мне последний раз. Поймите – в каком я положении. Не оставляйте меня! Ведь такие обстоятельства как мои только раз в жизни бывают. Когда же и выручать друзей, как не в такое время. Обнимаю, целую Вас… С сожалением кончаю письмо; теперь опять я один с моими слезами, сомнением и отчаянием… Похлопочите о моих… делах у Гернгроссов. Прощайте; обнимаю и целую Вас еще раз! Вы надежда моя, Вы спаситель мой!».[ 20 ]
Кто бы устоял перед такой концовкой? Врангель устоять не мог…
«Дышу только ею…»
В то же самое время, в марте 1856г., Достоевский через Врангеля же отправляет письмо брату Михаилу. В нем он сообщает, что Исаева не только его любит, но и «доказала это». Рискуя повториться, еще раз зададимся вопросом: как может женщина доказать свою любовь – неосторожным обещанием или рисковым свиданием? Но все это легко «перекрыть» новой связью с очередным претендентом на руку и сердце – а ведь подобный в Кузнецке уже сыскался.
Стало быть, совсем о другом «свидетельстве» идет речь. Достоевский изъясняется загадками. Впрочем, - не всегда. В одном из посланий Врангелю сказано ведь: «Я права на нее имею, слышите, права!». Куда уж прозрачней. И, очевидно, эти намеки вполне понятны и Врангелю, и брату. И не подобны ли упомянутые «доказательства» тем, что получил Вергунов от самой Исаевой, уже повенчанной с Достоевским?
Читаем: «… Никогда столько грусти, тоски и отчаяния не было в жизни моей, как теперь! Тебя, - обращается Достоевский к брату, - прошу о помощи: не оставляй хоть ты меня в эту минуту. Александр Егорович многое расскажет тебе. В письме с ним я писал уже тебе об одной даме, с которой был знаком в Семипалатинске, которая переехала с мужем в Кузнецк, где муж её и умер. Писал тоже тебе о надеждах моих, о любви нашей. Друг мой милый! Эта привязанность, это чувство к ней для меня теперь всё на свете! Я живу, дышу только ею и для неё. В разлуке с ней мы обменялись клятвами, обетами. Она дала мне слово быть женой моей. Она меня любит и доказала это. Но теперь она одна и без помощи. Родители её далеко (они ей помогают, присылают денег). Видя, что так долго не разрешается судьба моя, нет ничего, чего мы вместе с ней ожидали, что облегчение судьбы моей еще сомнительно (хотя я уверен в нём), она впала в отчаяние, тоскует, грустит, больна».[ 21 ]
«Осаждают просьбами выйти замуж…»
Далее Достоевский утверждает, что Исаеву «осаждают просьбами выйти замуж». В чем, собственно, - ничего странного. В Кузнецке – люди простые, непросвещенные, не светские. А Исаева – дама видная, говорит по-французски, у неё изысканные манеры.
И – неожиданный поворот. Достоевский считает, что «если она не даст слова», то есть отвергнет домогательства заявивших о себе женихов, «все сделаются её врагами». Так что отказать тамошним притязаниям бедной одинокой вдове никак нельзя. И получается тупик. В письмах Достоевского – странная логика: за него самого Исаева выйти замуж не может, поскольку у него - ни денег, ни положения, кузнецких же претендентов не оттолкнешь: местное общество «загрызет».
И, само собой, «враги», готовые посягнуть на Исаеву, превращаются теперь в очередной повод просить у брата помощи – надо же вывести женщину из столь затруднительной ситуации. Поводы и мотивы убедительны: «В маленьком этом городишке интригуют. Её осаждают просьбами выйти замуж, все вдруг сделались Кочкаревыми. Если она не даст слова, все сделаются её врагами. Её сбивают, указывают на беспомощность её положения, и вот она, наконец, долго таившись от меня, написала мне об этом. Пишет, что любит меня больше всего на свете, что возможность выйти замуж за другого еще одно предположение, но спрашивает: «что ей делать?» – и молит меня, чтоб я не оставил её в эту критическую минуту советом. Это известие меня поразило, как громом. Я истерзан мучениями. Что если её собьют с толку, что если она погубит себя, она, с чувством, с сердцем, выйдя за какого-нибудь мужика, олуха, чиновника, для куска хлеба себе и сыну, она только могла бы это сделать! Но каково же продать себя, имея другую любовь в сердце. Каково же и мне? Может быть, накануне переворота в судьбе моей и её устройства по новому. Потому что я слишком обнадежен, чтоб потерять надежду. Если не теперь, то когда-нибудь я достигну полного устройства дел моих, а теперь если не всё, то не многое могло бы спасти нас обоих! А это немногое так возможно и скоро! Я здесь даже нашел людей, которые готовы дать мне место… Я получу место, жалование… Если б переменилась судьба моя, хоть как-нибудь, то я имею намерение обратиться к дяде и попросить его (не говоря о браке) помочь мне для начала новой жизни. Даст! Я уверен в этом».[ 22 ]
«Я умру с тоски, если потеряю ее…»
Приведенный в отчаяние тупиковым положением, Достоевский не останавливается ни перед чем – ипохондрия одолела: «умру с тоски, если потеряю её».
Покощунствуем: со стороны это выглядело недвусмысленно - если не поможете, моя смерть – на вашей совести. Притом, чувство к Исаевой описано так ангельски чисто, а возможности довести себя до кончины так драматичны и все же завуалированы, что тут поневоле – как не помочь.
«Её, - пишет далее Достоевский брату, - надо обнадежить, уверить, спасти; я далеко от неё; на письмах дело ладится плохо. Пойми же моё отчаяние! Пойми и то, брат (ради Христа, будь мне братом и пойми, что это не 20-летняя страсть, что мне 35 лет скоро, что я умру с тоски, если потеряю её!), что всю жизнь мою хотел я посвятить на то, чтоб сделать её счастливою. Я не могу тебе написать ни моих надежд, ни моего отчаяния. Мы более 6 лет не видались. Поймем ли мы друг друга так, как надо, как брат понимает брата? Любишь ли ты меня по-прежнему, не изменился ли ты, - не знаю этого ничего! Друг мой, ангел мой! Есть у меня надежда, уверенность, что ты всё-таки брат мне! Спаси меня! Помоги мне!».[ 23 ]
Сердце брата не может не дрогнуть…
«Она, бедная, была в такой тоске…»
Как толковать утверждение Достоевского, что он хотел «всю жизнь мою посвятить на то, чтоб сделать её счастливою»? Исаеву он счастливой не сделал. Их совместное бытование – непрерывная цепь страданий. Несравненный психолог Достоевский ошибся, «читая» характер Исаевой, и выбрал не тот путь к ее счастью? Не оценил по достоинству ее твердость духа и считал, что наилучшую долю ей принесет полное растворение в нем?
Однако продолжим чтение письма: «У ней есть сын, мальчик, которому едва только минуло 8 лет. Когда умер муж, она, как мать, как заброшенная на край света, и наконец, как слабая женщина, пришла в страшное отчаяние о судьбе ребенка. Я её обнадеживал. Старик-отец писал ей, что он не оставит внука, отдаст его в гимназию и потом в университет. Но что будет, думает она, если умрет старик, тогда кто будет содержать сына? И потому она думает, что лучше будет отдать его в корпус, где нынче так прекрасно воспитывают и где правительство не оставляет своих воспитанников уже всю жизнь, даже во время службы, раз уже взяв их на своё попечение. По чину мужа его нельзя иначе отдать, как в Павловский корпус. Я вполне согласился с нею и сказал ей, что Голенковский, мой родственник, занимает в этом корпусе значительное место, что он имел бы особое попечение за ребенком и его нравственностью и что, наконец, ты, как родной брат мне, не отказал бы исполнить мою усердную просьбу, хоть иногда брать ребенка по воскресеньям к себе. Таким образом не остался бы он совершенным сироткой, посещал бы хороший дом, где видел бы хорошие примеры, и таким образом ей можно было быть спокойною и за развитие его характера и нравственности. Когда же она дала мне слово быть моею женою, я подтвердил ей, что буду хлопотать у родных моих о её сыне, и в случае, если она достигнет поместить его в Павловский корпус (что она сделает и сама, не утруждая никого просьбами), то родные мои, некоторым образом уже как родные и её сыну, примут в нем и участие более горячее, более родственное. Это ей было очень приятно. Она, бедная, была в такой тоске. Скажу тебе, милый мой, что я действительно надеялся крепко на тебя. Что бы стоило тебе в самом деле иногда взять его к себе в воскресенье. Не объел же бы тебя бедненький сиротка».[ 24 ]
«А за сиротку тебе бог подаст…»
Так наметился еще один оттенок «устройства судьбы». Жалость к будущему пасынку – не могла не затронуть чувствительность брата. И если уж на нищих не жалели – на «бедненького сиротку» из семейства приметного писателя и подавно.
И все бы, казалось, правильно, но – ведь Паша новую семейную пару явно стеснял бы, и потому самое время озаботиться его отправкой в Павловский корпус, на попечение брата, который, конечно же, каждое воскресенье станет его обласкивать и приобщать к хорошим манерам.
Достоевский – брату: «А за сиротку тебе бог еще больше подаст. К тому же, когда-то твоего брата, который был в изгнании, в несчастье, заброшенный на край света, оставленный всеми, отец и мать этого ребенка приняли у себя как брата родного, кормили, поили, ласкали и сделали его судьбу счастливее. К тому же самое поступление мальчика еще не скоро будет, ему еще только 8 лет. Теперь пойми меня: я хочу просить тебя, чтоб ты написал ей в этом смысле. Именно так: М(илостивая) г(осударыня) Марья Дмитриевна! Брат мой, Ф(едор) М(ихайлович) Д(остоевский) много раз писал мне, как радушно, с каким родственным участием был он принят Вами и Вашим покойным мужем в Семипалатинске. Нет слов, чтобы изъявить Вам всю благодарность за то, что Вы сделали бедному изгнаннику. Я его брат и потому могу это чувствовать. Давно уже хотел я благодарить Вас. Брат уведомил меня, что Вы намерены поместить Вашего сына, когда выйдут ему лета, в Павловский корпус. Если когда-нибудь он там будет и если я хоть чем-нибудь могу облегчить одиночество ребенка на случай, если бы он не имел в Петербурге ни родных, ни знакомых, то, поверьте, я почту себя счастливейшим человеком, тем более, что хоть этим могу выказать Вам живейшую благодарность за радушный прием моего брата в Вашем доме. Поверьте мне, что всё, что писал мне брат о Вас и знакомстве с Вашим домом, было мне чрезвычайно приятно и наполнило сердце моё радостию за моего бедного брата. Нет слов, чтобы выразить Вам моё уважение. Позвольте пребыть и т.д.». На эту тему прошу тебя написать покороче и получше. Пойми, что ты для меня можешь сделать, тем более, что это тебе ничего не стоит. Ты вольешь в неё надежду. Она увидит, что она не оставлена, а главное, страшно поможешь мне в делах моих. Ибо расположение родных моих к ней для неё теперь чрезвычайно важно; ибо я уведомил её, что писал тебе о возможности нашего брака. Само собою разумеется, об этом браке ни слова. Адресовать: Её высок(облагородию) М(арии) Д(митриевне) Исаевой, в город Кузнецк, Томской губернии. Ради Христа, сделай это для меня, брат. Ты мне сделаешь, повторяю, благодеяние. На коленях прошу тебя об этом. Не убей меня отказом!».[ 25 ]
Искусный режиссер и на этот раз, Достоевский подсказывает и диктует, как писать Исаевой, тем самым завязывая еще один узелок в отношениях: при таких радужных надеждах на будущее сына, как отказать Достоевскому?...
«Я убит теперь, истерзан…»
И вот, казалось бы, все доводы, предназначенные для воздействия на Врангеля и брата Михаила, изложены. Безмерная любовь и бедность, «сиротка», и готовность расстаться с жизнью. Талант сочинителя Достоевского разворачивается во всю силу и свойственный ему дар убеждения пригождается автору писем как никогда. Причем запас аргументов, оказывается, неисчерпаем: неожиданно всплывает еще один. Достоевский припоминает, что во время женитьбы Михаила, «поделился я с тобой последним тогда».
Похоже, собственных благодеяний Достоевский не забывает - они превращаются в повод для настойчивой просьбы: «Мне нужно кроме тех 100 руб., которые я просил у тебя, еще 200 руб. Послушай, брат! Помнишь ты то время, когда ты женился? Не поделился ли я с тобой последним тогда? Знаю, не упрекай меня в неблагодарности! Ты мне столько передавал за всю жизнь мою денег, что моё ничего против твоего. Но всё хорошо вовремя. К тому же, неужели бы ты мог быть способен отказать в помощи брату в таком несчастии. Теперь пойми, что никогда еще в жизни моей не было такой ужасной минуты! Эти деньги могли бы помочь мне в самом критическом обстоятельстве. Если нельзя 300, то пришли 200. Но, ради бога, пришли! Более не буду тебя беспокоить. Я надеюсь на перемену моей судьбы… Брат, неужели ты ко мне изменился! Как ты холоден, не хочешь писать, в 7 месяцев раз пришлешь денег и 3 строчки письма. Точно подаяние! Не хочу я подаяния без брата! Не оскорбляй меня! Друг мой! Я так несчастлив! Так несчастлив! Я убит теперь, истерзан! Душа болит до смерти. Я долго страдал, 7 лет всего, всего горького, что только выдумать можно, но наконец есть же мера страданию! Не камень же я! Теперь всё это переполнилось… Не сердись на меня, мне ведь так тяжело! Не будь ко мне так небрежен! Помоги, услышь меня!… Ради Христа, никому ни слова о моих намерениях насчет женитьбы. Напиши письмо к М(арье) Д(митриевне) как можно скорее, не задерживая, и как можно почтительнее. Эта женщина стоит того!».[ 26 ]
«Счастье всей моей жизни…»
С Врангелем, как уже было сказано, Достоевский отправил письмо не только брату, но и графу, генерал-адъютанту Э.И. Тотлебену. «Личные обстоятельства» Достоевский изложил ему коротко: «Не скрою от Вас, что кроме теперешнего желания моего переменить свою участь на другую, более соответствующую моим силам, одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье всей моей жизни (обстоятельство чисто личное), побудило меня попробовать осмелиться напомнить Вам о себе. Не всего разом прошу я, но только возможности выйти из военной службы и права поступить в статскую».
«Одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье моей жизни» – это роман с Исаевой, конечно. Однако удивляет, что в письме Тотлебену, также, впрочем, как и к брату, и Врангелю, она опять выступает как «опора» респектабельности бывшего каторжника (женится – остепенится, и окончательно забудет об увлечениях «идеями») - напоминания о ней Достоевский использует для продвижения собственных дел, «устройства судьбы»: оставаться солдатом и горестно и стыдно! Достоевский-психолог не ошибся. Его доводы настолько убедительны, что желаемые результаты последуют, причем невдолге…[ 27 ]
«Идет наш царь принять корону…»
Исаева, конечно, лишь один из множества мотивов, могущих помочь в достижении спасительных милостей. Причем, её собственное значение для Достоевского ничуть не преувеличивалось, она была тогда главной доминантой его жизни. Всем сердцем он точно знал, что испытывает «грозное чувство», но - поставлена некая цель, ей же, Марии Дмитриевне, во благо, - и все пути хороши, если ведут к страстно желаемому. А, кроме того, стремление – самое глубокое, подспудное, подсознательно лелеянная сверхзадача – выбиться в люди, переехать поближе к столице и, главное, вновь печататься, дабы оказаться среди себе подобных, в литературной гуще. Для достижения этого сверх-чаянья Достоевский не только жалобит сильных мира сего и «бедной вдовой» и «несчастным сироткой», и своей фатальной любовью, но и пишет, - кто бы мог подумать! – настоящую оду, приуроченную к коронации царя. В ней есть строки:
Царю вослед вся Русь с любовью
И с теплой верою пойдет…
Идет наш царь принять корону…
Молитву чистую творя,
Взывают русских миллионы:
Благослови, господь, царя!
… Попраны идеалы, забыто участие в кружке Петрашевского? Но что поделаешь – сверхзадача определена, и Достоевский к ней стремится любыми способами – даже заискивающими письмами, даже одой царю!…[ 28 ]
«Я невольно охладела к Вам…»
Из писем Достоевского следует, что он крайне удручен, думает о смерти, пребывает в отчаянии, а единственное его стремление – воссоединение разлученных сердец, но вот забота – какими путями такого единения достичь. Отсюда – «бедного сиротку» поскорее определить, для его же пользы, на учебу в столицу, дабы мальчик лишний раз не расстраивался, наблюдая терзания несчастливых влюбленных.
А между тем, многоходовая изощренно срежиссированная Достоевским интрига, уже зажила своей жизнью и развивается вполне удачно, так что, в сущности, Достоевскому было не до грусти. Стихотворение, приуроченное к коронации царя, уже написано, Врангель хлопочет в столицах, унывать – недосуг, «действо» надо постоянно «подживлять», и теперь мысли и рассуждения о готовности расстаться с жизнью будут мелькать сугубо в письмах к чувствительному и тоже влюбленному Врангелю.
Так, вскоре мы узнаем, что пока Исаева терзалась в неопределенности, Достоевский посещал семипалатинский бомонд «и даже пускался танцевать», а потом об этом своей возлюбленной писал. 13 апреля 1856г. Врангелю сообщается: «Просил и Вас, и брата написать к Марье Дмитриевне и если возможно – поскорее. Повторяю мою просьбу; ради бога, сделайте это. Вы пишете, что готовится что-то из милостей для нас, но что именно – это держат в секрете. Сделайте милость, друг мой бесценный, нельзя ли хоть что-нибудь узнать заранее относительно меня. Это мне нужно, нужно! Если что узнаете, сообщите немедленно... Впрочем, согласен с Вами совершенно, что надобно ждать коронации. Господь знает, может быть, и больше будет, чем даже и мы ожидаем... На масленице я был кое-где на блинах, на вечерах, даже танцевал. Тут был Слуцкий, и я часто с ним виделся (мы знакомы). Обо всем этом, о том, что я даже пускался танцевать, и о некоторых здешних дамах я написал Марье Дмитриевне. Она и вообрази, что начинаю забывать её и увлекаюсь другими. Потом, когда настало объяснение, писала мне, что она была замучена мыслью, что я, последний и верный друг её, уже её забываю. Пишет, что мучилась и терзалась, но что ни за что не выдала бы мне свою тоску, сомнения, «умерла бы, а не сказала ни слова». Я это понимаю; у ней гордое, благородное сердце. И потому пишет она: «Я невольно охладела к Вам в моих письмах, почти уверенная, что не тому человеку пишу, который еще недавно меня только одну любил». Я заметил эту холодность писем и был убит ею».[ 29 ]
«Я истерзался в мучениях…»
Достоевский «убит холодностью» Исаевой? Не удивительно - его поведение более чем странно. То он изнывает от любви к ней, то танцует с семипалатинскими дамами, и рассказывает о них предмету своих терзаний. Исаева тут же наказывает Федора Михайловича, ибо ему докладывают, что «она выходит замуж». Но ведь М.Д. – решающий аргумент Достоевского при решении главнейшей подспудной сверхзадачи и необходимых для того столь долгожданных милостей!
Итак, Достоевский пишет Врангелю: «Вдруг мне говорят, что она выходит замуж. Если б Вы знали, что со мной тогда сталось! Я истерзался в мучениях, перечитал её последние письма, а по холодности их поневоле пришел в сомнение, а затем в отчаяние. Я еще не успел ей ничего написать об этом, как получаю от неё письмо, о котором писал Вам в прошлый раз, где она, говоря о своем беспомощном, неопределенном положении, спрашивает совета: «что ей отвечать, если человек с какими-нибудь достоинствами посватается к ней?». После этого прямого подтверждения всех сомнений моих я уже и сомневаться не мог более. Всё было ясно, и слухи о замужестве её были верны, и она скрывала их от меня, чтоб не огорчать меня. Две недели я пробыл в таких муках, в таком аде, в таком волнении мыслей, крови, что и теперь даже припомнить не могу от ужаса. Ей-богу, я хотел бежать туда, чтоб хоть час быть с ней, а там пропадай моя судьба! Но тень надежды меня остановила».[ 30 ]
«В муках ревности и грусти…»
Исаева, как женщина незаурядного интеллекта (говорят ее современники), не могла не усвоить предпринятый Достоевским «путь решения сверхзадачи».
Не очень четко представляется, правда, увидел ли бы Достоевский истинное исполнение всех желаний лишь в обладании М.Д., или – только вкупе с ожидаемыми от царя послаблениями, необходимыми для достижения своей заветной цели: положение, столица, известность. Впрочем, всё так переплелось в затеянном им романе «въяве», что ответить однозначно на такой вопрос, наверное, невозможно.
Но - поволноваться Исаева Достоевского заставила. Читаем далее: «Я ждал её ответа, и эта надежда спасла меня. Теперь вот что было: в муках ревности и грусти о потерянном для неё друге, одна, окруженная гадами и дрянью, больная и мнительная, далекая от своих и от всякой помощи, она решилась выведать наверно: в каких я к ней отношениях, забываю ли её, тот ли я, что прежде, или нет? Для этого она, основываясь кой на чем, случившемся в действительности, и написала мне: «что ей отвечать, если кто-нибудь ей сделает предложение?». Если б я отвечал равнодушно, то это бы доказало ей, что я действительно забыл её. Получив это письмо, я написал письмо отчаянное, ужасное, которым растерзал её, и еще другое в следующую почту».[ 31 ]
«Ей отрадна была тоска моя…»
Достоевский не раз отзывался о Кузнецке (месте его венчания!) в самых нелестных выражениях. Исаева «окружена гадами и дрянью». Но кто они? Вергунов? Супруги Катанаевы - исправник и исправница, принимавшие в её судьбе большое участие? Священник Тюменцев, который позже обвенчает новобрачных?
Ныне принято, особенно в местной краеведческой литературе, представлять «кузнецкое окружение» Достоевского и Кузнецк в целом, как таковой, в сусальных тонах. В какой-то мере это оправдано.
Кузнецк не хуже и не лучше любого другого уездного города. И жили в нём люди очень разные. Благотворители и распутники, просвещенные и богобоязненные, чудаки и даже преступники. Но, тем не менее, это был городок, проникнутый своеобразным уютом микроклимата провинции, где все перероднились, перекумились и перевраждовали, так что отношения – как плотно сбитая корневая система. И всё же Исаеву приняли, и даже поддерживали её.
А как же «гады и дрянь»? Почему так жестки характеристики, данные этому провинциальному городишке самим Достоевским? С ним, в основном, у Достоевского связаны впечатления малоприятные. Читаем: «Она была всё последнее время больна, письмо моё её измучило. Но, кажется, ей отрадна была тоска моя, хоть она и мучилась за меня. Главное, она уверилась по письму моему, что я её по-прежнему, беспредельно люблю. После этого она уже решилась мне всё объяснить: и сомнения свои и ревность и мнительность, и, наконец, объяснила, что мысль о замужестве выдумана ею в намерении узнать и испытать моё сердце. Тем не менее, это замужество имело основание. Кто-то в Томске нуждается в жене и, узнав, что в Кузнецке есть вдова, еще довольно молодая и, по отзывам, интересная, через кузнецких кумушек (гадин, которые её обижают беспрестанно) предложил ей свою руку. Она расхохоталась и ответила кузнецкой даме-свахе, что она ни за кого не выйдет здесь и чтоб её больше не беспокоили. Те не унялись: начались сплетни, намеки, выспрашиванья: с кем это она так часто переписывается?».[ 32 ]
Вспоминаются, читатель, мордасовские страсти на почве предполагаемого замужества Зины за старым Князем («Дядюшкин сон»)?
«Уверен, … что все для меня кончилось…»
Исаевой предлагалось замужество с кем-то из Томска. Но ведь Вергунов – «корнями» именно оттуда. Он появился в Кузнецке только в 1854г., то есть за два года до описываемых событий, практически в одно и то же время с Исаевой – это ли не веление рока! И Вергунов, и Исаева были одиноки в чужом для них городе: они считались «приезжими», и уже поэтому – «не своими».
Так, может, под «томским» женихом подразумевался Вергунов? Сказать же напрямую Достоевскому, что «претендент» сейчас чуть не рядом с ней, Исаева боялась. Потому что сомневалась – насколько гладко пройдет получение милостей, ожидаемых Достоевским, а уж если не гладко – то замена найдена: вполне житейская ситуация. А Вергунов за неё – в огонь и в воду.
Интрига, меж тем, завязывалась всё туже: «У ней есть там одно простое, но доброе семейство чиновников, которое она любит. Она и сказала чиновнице, что если выходить замуж, то уже есть человек, которого она уважает и который почти делал ей предложение. (Намекала на меня, но не сказала кто). Объявила же она это, зная, что и хоть хорошие люди, а не утерпят и разгласят всюду, а таким образом, коли узнают, что уже есть жених, то перестанут сватать других и оставят её в покое. Не знаю, верен ли был расчет, но сын Пешехонова, там служащий, написал отцу, что Марья Дмитриевна выходит замуж, а тот и насплетничал в Семипалатинске, таким образом, я и уверен был некоторое время, что всё для меня кончилось».[ 33 ]
О, мордасовский салон «доброго семейства» - очевидно, Катанаевых (кстати – вот ведь не все «гадины»!), - о, комический роман «Дядюшкин сон»…
«Я ревную ее ко всякому имени…»
Таким образом, Достоевский уверился, что ревновал сам к себе. Но поражает другое: неистощимая его способность подбирать аргументы, дабы «подживить» ход событий в «устройстве судьбы».
«Гадость кузнецкая её замучает!» – восклицает он в письме к Врангелю, и тот, видимо, должен это понимать так: если не ускорить царского прощения, то будет уже поздно, местные обыватели окончательно Исаеву «загрызут». Тем более торопит и такая причина: спасаясь от «гадов кузнецких», Исаева может ринуться в Астрахань к отцу, и тогда всё пропало, роман будет перечеркнут навеки, а Достоевскому - либо в Иртыш, либо «с ума сойти».
В общем, все, - в том числе и царь! - просто-таки обязаны спасать Достоевского от гибели, и с захолустной трясиной не могут совладать ни бароны, ни генералы…
Концовка письма: «Но друг мой милый! Если б Вы знали, в каком грустном я положении теперь. Во-первых, она больна: гадость кузнецкая её замучает, всего-то она боится, мнительна, я ревную её ко всякому имени, которое упомянет она в своем письме. В Барнаул ехать боится: что если там примут её как просительницу, неохотно и гордо. Я разуверяю её в противном. Говорит, что поездка дорого стоит, что в Барнауле надо новое обзаведение. Это правда. Я пишу ей, что употреблю все средства, чтоб с ней поделиться, она же умоляет меня всем, что есть свято, не делать этого. Ждет ответа из Астрахани, где отец решит, что ей делать: оставаться ли в Барнауле или ехать в Астрахань? Говорит, что если отец потребует, чтоб она приехала к нему, то надо ехать, и тут же пишет: не написать ли отцу, что я делаю ей предложение, и только скрыть от отца настоящие мои обстоятельства? Для меня всё это тоска, ад. Если б поскорее коронация и что-нибудь верное и скорое в судьбе моей, тогда бы она успокоилась. Понимаете ли теперь моё положение, добрый друг мой. Если б хоть Гернгросс принял участие. Право, я думаю иногда, что с ума сойду!».[ 34 ]
Итак, вдруг приоткрывается: Исаева, несмотря на всю ее романтичность – весьма трезвомыслящая женщина. Если она напишет отцу о будущем браке с Достоевским, поездка в Астрахань её минет. Так не думает ли он сообщить старику Констант о своем намерении как о факте? Что остаётся Достоевскому, как не гнать события во весь опор. Ведь, того и гляди, прослывешь подлецом в глазах отца Исаевой…
«Я один с своей безвыходной тоской…»
Проходит месяц. 23 мая 1856г. - очередное письмо Врангелю. Врангель, Тотлебен и Гасфорт, весьма влиятельные и близкие ко двору, о Достоевском хлопочут, царь внемлет просьбам, и Достоевский удовлетворенно восклицает: «Дело, я сам понимаю, на хорошей дороге. Дай бог счастья великодушному монарху! Итак, всё справедливо, что рассказывали постоянно о горячей к нему любви всех! Как это меня радует!».
Стихи на коронацию царю посланы.
Но чем лучше идут дела, тем большего хочет Достоевский. Он через Врангеля пытается влиять на «верхи» и по своему обычаю подсказывает ему, что и в какой форме сказать Тотлебену и Гасфорту, чтобы монаршие послабления получить сполна: «Будете ли Вы в Петербурге при приезде Гасфорта? Встретитесь ли с ним? Если б встретились, то прошу Вас не говорить ему о Тотлебене. Он горячее примется, если успех дела отнесут лично к нему. Но превосходно было бы, если б Тотлебен, встретив его где-нибудь или даже (но на такую милость от Тотлебена я и надеяться не смею) сделав сам визит Гасфорту (что Гасфорту страшно польстит), попросил бы его представить моё стихотворение царю с просьбой печатать и замолвить за меня доброе слово, если его будут обо мне спрашивать, то есть достоин к производству. Не правда ли, что тогда дело обделалось бы хорошо!».
Однако вот что удивительно. Ведь мы уже знаем, что милостей высшей власти Достоевский просил для себя через посредников, чтобы облегчить положение бедной вдовы в Кузнецке.
Но почему-то, по мере того, как все оборачивается к лучшему, он описывает свои отношения с Исаевой как бы в некоем «подвесе», - не иначе, дабы «подстегнуть» романтического Врангеля в его рвении помочь.
Достоевский заверяет его, что история с Исаевой - в тупике: союз вот-вот распадется, поскольку ожидание затянулось: «Дела мои ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал! Но не буду утомлять Вас, тем более, что всего передать не могу, и таким образом я один совершенно со своей безвыходной тоской. О! Кабы Вы были здесь, без Вас того не было бы! Дело в том, что она отказалась теперь формально ехать в Барнаул; но это бы ничего! Но во всех последних письмах, где всё-таки мелькает нежность, привязанность и даже более, она мне намекает, что она не составит моего счастья, что мы оба слишком несчастны…».[ 35 ]
«Уверьте ее, успокойте ее!…»
В цитируемом письме одна страница утеряна. Комментаторы и редакторы собрания сочинений поясняют: «Текст переходил на следующую страницу, оторванную, вероятно, А.Г. Достоевской».
Случайно ли Анна Григорьевна «оторвала» утраченное, где, возможно, – о первой жене? Ведь к памяти М.Д. Исаевой она ревновала, и любые упоминания о «темпераментной африканке» её больно ранили. К счастью, концовка на полях сохранившегося листа, уцелела: «О Паше она просит меня хлопотать в Сибирский корпус, просит и Вас похлопотать у Гасфорта, не примет ли даже в этом году в малолетнее отделение (Паше девятый год)? Я обещался хлопотать бескорыстно и потому – умоляю, - что можете – сделайте. Но умоляю тоже, ради бога, уговорите брата, чтоб он справился подробно и прилежно, нельзя ли Пашу поместить в Павловский корпус, хоть не теперь, так в будущем году? Если можно, то чтоб брат написал Марье Дмитриевне, в возможно скором времени, все подробности, обнадежил бы её совершенно, а Вы, Александр Егорович, ради Христа и для меня, обнадежьте её, что может быть хороший случай доставки Паши в Петербург, что ей не надо и с места сдвигаться, чтобы отправлять сына в Петербург, что другие довезут, а в Петербурге Паша найдет друзей. Уверьте её, успокойте её! Особенно умоляю в том брата…».[ 36 ]
«Только бы с ней видеться…»
Далее – Достоевский предпринимает тайную «вылазку» в Кузнецк. Возможно, хочет проверить – что таится за слухами о «кузнецком женихе». Однако переход к предполагающейся поездке в письме слишком резкий. Создается впечатление, что на упомянутой утраченной странице о посещении Кузнецка говорится подробнее, а «под занавес», как это часто и бывало в посланиях Достоевского, он возвращается к самому для него главному.
И поскольку это - первая побывка Достоевского у Исаевой после смерти её мужа, то есть как бы предвенчальная, она более всего должна была раздражать вторую супругу писателя. Не в этом ли секрет и причина исчезновения целого фрагмента из послания Врангелю?
Читаем: «Что я еду в Кузнецк, я не сказал Белихову, но я проеду туда хоть на несколько часов. Не сказал потому, что Белихов в последнюю минуту как-то стал почесываться. Однако отпускает. Еду почти наверно, если завтра Белихов не переменится. Всё на свой счет. Не обвиняйте меня, что я трачу без пути; но я готов под суд идти, только бы с ней видеться. Моё положение критическое. Надобно переговорить и всё решить разом! Не беспокойтесь; в дороге со мной ничего не случится; я осторожен. Вернусь через 10 дней, но увижу её. Что я поеду в Кузнецк, я держу в тайне. Ради Христа, и Вы не говорите никому, кроме брата. Друг мой! Я в ужасном волнении. Вы пишете, что хлопочете о переводе моем в барнаульский батальон. Ради всего, что для Вас свято, не переводите меня раньше офицерства (если бог пошлет его). Это будет смерть моя. Во-первых, elle ne sera pas la (пер. с фр. комментаторов собрания сочинений: «её там не будет», - авт.). Во-вторых, каково привыкать к другим лицам, к новому начальству. Здесь я от караулов избавлен, там нет. Начальство батальонное – плохо. И зачем? Для чего? Чтоб жить вместе? А она будет, может быть, в Омске. Ради бога, оставьте эту идею. Она меня приводит в отчаянье… Прощайте, друг мой, храни Вас бог, жду Вас, как ангела божия. Вы мне более чем друг и брат. Вы мне богом посланы».[ 37 ]
«Она плакала, целовала мои руки…»
Таким образом, Врангель проявляет завидное усердие, помогая Достоевскому, и даже решается предпринимать шаги по облегчению его участи, которые заранее с ним не согласованы. Врангель попал под гипноз опытного душеведа. Увы, провидческое воздействие великого писателя не «обволокло» Исаеву. А потому все подозрения оправдались: М.Д. полюбила другого, хотя клялась в верности Достоевскому. Она разрывалась меж двумя претендентами точно также, как много позже – Достоевский между Исаевой и Шуберт.
Из письма Врангелю 14 июля 1856г.: «Спешу Вам отвечать с первою же почтой, добрейший, бесценный мой Александр Егорович… Вы всегда мне брат были; я это чувствую и знаю. Но если б Вы знали, как мне нужно было Ваше дружеское участие, Ваша память обо мне во всё это время… Благодарю Вас еще в 100-й раз за все Ваши старанья обо мне. Поблагодарите обоих Тотлебенов. Вы не можете представить себе, с каким восторгом я гляжу на поведение таких душ, как Вы и они оба, относительно меня! Что я Вам сделал, что Вы меня так любите? Что я им сделал, благородным душам! Благослови вас всех господь! Итак, теперь я могу надеяться крепко, но… уже поздно! Я был там, добрый друг мой, я видел её! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Очень повторяю, можно ли что-нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел её! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого».[ 38 ]
«Ее сердце опять обратилось ко мне…»
Странное совпадение! Как только стало ясно, что послабления, которых Достоевский домогался, его не минут, - наметился разрыв с Исаевой. Но ведь именно она была важным стимулом для получения «милостей» свыше. План осуществлен – и теперь нужно осторожно и по-прежнему романтично повернуть ситуацию сугубо в русло «грозного чувства».
Возможно, режиссирующий события Ф.М. и самому себе не смел признаться в такой «игре», но это – как оговорки у Фрейда. Подсознание вдруг вспыхивает и толкает под локоть: скажи так, сделай этак. Заметим, внимание молодого соперника к Исаевой неизбежно заново распаляет Достоевского (о, треугольники!). А, попав в Кузнецк, он понял: она не перестала быть досягаема, плод созрел, протяни руку…
Притом то же всеведающее подсознание подсказывает: для «бывшего каторжника», чтобы стереть клеймо, лучшей пары не сыскать, - будущему писателю необходимо выглядеть респектабельно. И вот они: жена, семейство – краеугольный камень, фундамент положения в обществе… Он продолжает: «Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и её сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не всё ещё решено; ты и я и более никто!». Эти слова её положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и я опять вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без неё. Я пропал, но и она тоже».[ 39 ]
Треугольник восстановлен. Нет-нет! От Исаевой «бывший каторжник» не откажется…
«Страдавшая, мучившаяся, больная…»
«Пропал» бы Достоевский без Марии Дмитриевны? Но ведь обходился же он без неё во время романа с Сусловой? И многими другими. Да и после ее гибели он, скорее, «расцвел»…
А Исаева? «Пропала» ли бы она без Достоевского? Да, она мечется между ним и Вергуновым, который рядом с ней вплоть до лета 1859г. Но худо ей именно без Вергунова. Не случайно же она встречается с ним тайком по дороге в Тверь – если верить Л.Ф. Достоевской и документам, «играющим» на эту версию.
И, значит, великий психолог всё же не сумел «просчитать» наперед вехи собственной любовной коллизии.
Длить роман на расстоянии можно долго и аффектированно, а прожить бок о бок бывает трудно, не то что годы, а порою один день… Далее в письме сказано: «Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с её необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет её жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего ввиду (очень скоро) 900 руб. ассигнациями жалованья. Скажите, Александр Егорович, не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями?».[ 40 ]
«Ее счастье я люблю более моего собственного…»
У Исаевой с Вергуновым «разные взгляды на жизнь»? А с Достоевским – общие? Коли душой она всегда тянулась к Вергунову – настолько, что их прощание при отъезде из Семипалатинска переросло в тайные от мужа свидания. Так кто же в «треугольнике» был лишним?… Достоевский – Врангелю: «И не оставит ли он её впоследствии, через несколько лет, …не позовет ли он её смерти! Что будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Кто знает, до чего может дойти распря, которую я неминуемо предвижу в будущности; ибо будь он хоть разыдеальный юноша, но он всё-таки еще не крепкий человек. А он не только не идеальный, но… Всё может быть впоследствии. Что, если он оскорбит её подлым упрёком, когда поверит, что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладострастно заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, - разрывается моё сердце. Её счастье я люблю более моего собственного. Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла».[ 41 ]
|
|