| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава вторая. ПИСЬМА
Страница 3 из 5
«Она плакала и мучилась…»
Какие дурные мысли и поступки приписывает Достоевский сопернику, о котором, по сути, ничего не знает! Почему он решил, что с Вергуновым у Исаевой будут распри, что тот станет оскорблять её и «позовёт её смерти»! А намёки, будто Вергунов когда-нибудь даже попрекнет Исаеву, что «она рассчитывала на его молодость»? Приёмы, кажется, - не вовсе корректны.
Но действительно ли так считал писатель, или в подсознании его уже намечались контуры предсмертного диалога учителя Васи и героиней «Дядюшкиного сна» Зины, и будущий «комический роман» уже «проклевывается» из переживаемого въяве...
Так или иначе, именно как попытки очернить Вергунова расценила их и сама Исаева: «Резоны упали перед мыслию, что я на него нападаю, подыскиваюсь (бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил её, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне – меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда её не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное – у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я её знаю! По её же вызову я решился написать ему всё, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась опять ко мне всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и умеет плакать! Я знал своё ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил всё, что может произойти от неравного брака. Со мной то же случилось, что с Gil-Blas’ом и archeveque de Grenade (пер. с фр. комментаторов собрания сочинений: «С Жиль Блазом и архиепископом Гренадским», - авт.), когда он сказал ему правду».[ 42 ]
Поистине, Достоевский умел «напророчивать».
Это через пять лет, когда «Дядюшкин сон» уже давно написан и напечатан, и первая волна озлобления «осела», учитель Вася «умерщвлен», а Мозгляков морально изничтожен, возможно, сам себе не признаваясь, сам писатель «позовет её смерти», и нет-нет, а подумает: хотела сладострастно заесть свой век с молодым Вергуновым.
И, поскольку Федор Михайлович так безошибочно «предрекал» в том общем письме, стало быть, и мысли, и слова, приписанные Вергунову, уже врезались в его памяти (о, мудрый старый Фрейд!), точно также, как навязчивая идея «любовных треугольников»…
«Опять нежна…, опять ласкова…»
Как известно, «ужасы в будущем» сулила Исаевой именно связь с Достоевским. Не он ли сам определил свои отношения с ней как «любовь-мучительство»? Теперь уж и не скажешь насчет безмерности «любви», а вот «мучительства» действительно было предостаточно.
Любопытно и то, что Ф.М., называя Вергунова в письмах чуть не подлецом и уверившись, что «дурное сердце у него», одновременно умело располагает его к себе, настолько, что – «он сошелся со мной, он плакал у меня».
И раз «плакал» – значит, и думать не смел о тщательно скрываемых подозрениях Достоевского по поводу его, Вергунова, предположительно нетактичного отношения к Исаевой, причем в отдаленной перспективе. И это не двуличие и не лицемерие. Это расчет жениха, который пытается устранить соперника.
Читаем далее: «Она отвечала горячо, его защищая, как будто я на него нападал. А он истинно по-кузнецки и глупо принял себя за личность и за оскорбление – дружескую, братскую просьбу мою (ибо сам просил у меня дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся; сверх того вооружил её против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив её, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна… опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею».[ 43 ]
«Не заживает душа и не заживет никогда…»
Так нелестно аттестовав Вергунова в письме к Врангелю, Достоевский чувствует, очевидно, необходимость скомпенсировать свои обвинения против соперника – ведь он дорожит мнением романтично настроенного друга и никак не хочет выглядеть в его глазах не только несправедливым, но и невеликодушным.
И тут - следующий ход, который уж вовсе озадачивает.
Достоевский хлопочет о Вергунове, прося Врангеля изыскать кузнецкому учителю место и жалованье получше. Читаем: «Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце моё замирает. Верьте мне, не верьте, Александр Егорович, говорю Вам как богу, но её счастье мне дороже собственного. Я как помешанный в полном смысле слова всё это время. Смотры у нас были, и я, измученный и душевно, и телесно, брожу как тень. Не заживает душа и не заживет никогда… Напишите Марье Дмитриевне, что хотите. Если б Вы знали, с каким чувством и уважением она говорит о Вас. Но Вы её никогда не знали!… Еще одна крайняя просьба до Вас. Ради бога, ради света небесного, не откажите. Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хотя бы деньги были. А для того ему надо место, перетащить его куда-нибудь. Он теперь получает 400 руб. ассигнациями и хлопочет держать экзамен на учителя выше, в Кузнецке же. Тогда у него будет 900 руб. Я еще не знаю, что можно для него сделать, я напишу об этом. Но теперь поговорите о нем с Гасфортом (как о молодом человеке достойном, прекрасном, со способностями; хвалите его на чем свет стоит, что Вы знали его; что ему не худо бы дать место выше. У него, кажется, есть класс. Если Вы будете в милости у Гасфорта, ради бога, скажите, что Вам это стоит. Гернгроссу тоже о нем напишите что-нибудь. Я Вам напишу еще, скажу, что именно: а теперь только слово закиньте Гасфорту при случае. Его зовут: Николай Борисович Вергунов. Он из Томска. Это всё для неё, для неё одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!)».[ 44 ]
«Может быть, еще есть надежда…»
Показав себя не в самом выгодном свете в Кузнецке, Достоевский пытается «выправить» оплошность хлопотами о Вергунове, о которых, конечно же, Исаевой сообщает тут же. («А как же иначе» - хихикает сегодняшний скептик). И на фоне «ругательного ответа» соперника, поминаемого в письме, благородный и широкий жест Ф.М. должен произвести на возлюбленную особенно сильное впечатление. А чтобы она в этом впечатлении не разуверилась, Достоевский продолжает беспокоиться о её сыне: «О Паше просил Слуцкого и других хлопотать в Омске, да еще о пособии (отец же её не забывает и помогает). Пособие двинулось вперед. Слуцкий так обязателен, отвечал мне до невероятности вежливо. Сделал всё, что мог. Но о Паше пишет, что нет вакансии и что только один государь может утверждать сверхкомплектного, а в кандидаты запишут. Похлопочите у Гасфорта, ради бога, может быть, еще есть надежда принять его на нынешний год… Есть еще к Вам одна самая экстренная просьба… Друг мой, … мне нужны деньги, очень, крайне, хоть зарежься».[ 45 ]
Трудно, трудно быть закадычным другом Достоевского. Вот уже кто не стесняется условностями, - так это он. Просьбы так и сыплются на Врангеля, притом кто же отважится отказать, особенно в деньгах, если тебя просят «как бога», «как брата!»…
«Если Вы всё еще продолжаете любить меня…»
Первая поездка и свидание с Исаевой, а особенно встреча с Вергуновым несколько омрачили облик Достоевского в его романтической игре. Но, выказывая особое внимание к судьбе кузнецких влюбленных и задействовав влиятельные знакомства, Достоевский положение выправляет. Вергунов же, - пусть и подле Исаевой – беспомощен. Федор Михайлович уже точно психологически выверил и просчитал, что М.Д. неизбежно выйдет замуж именно за него, - хотя бы ради сына, за которого он так хлопочет…
Очередное письмо Врангелю – через неделю, 21 июля 1856г.: «Я Вам писал, что просил Слуцкого похлопотать за Пашу и Ждан-Пушкина тоже просил и что от обоих получил ответы. На этот год надежда плохая. Я просил Вас сказать об этом Гасфорту. Но теперь получил еще письмо от Слуцкого, которого я тоже просил подвинуть вперед дело Марьи Дмитриевны о назначении ей единовременного пособия, так как она имеет право на него по закону по смерти мужа, именно в 285 руб. серебром. Слуцкий действительно подвинул дело, совсем залежавшееся. На ту беду уехал Гасфорт. Главное управление, за отсутствием его, представило это дело министру внутренних дел (от 7-го июля 1856, за №972). Теперь: это представление о назначении ей пособия может засесть в Петербурге, особенно при нынешних обстоятельствах, и бог знает сколько может пройти времени, прежде, чем решат его. Да, кроме того, еще решат ли в её пользу? Ну как откажут? Друг мой, добрый мой ангел! Если Вы всё еще продолжаете любить меня, беспрерывно осаждающего Вас самыми разнообразными просьбами, то помогите, если можно, и в этом деле. Ради бога, справьтесь об участи этого представления; верно, у Вас найдутся знакомые, которые Вам помогут в этом, и люди с влиянием, с весом».[ 46 ]
Врангель, как всегда, терпелив и безотказен. Такой, как он, – не подведет…
«За что же она, бедная, будет страдать…»
Хлопоты за Марью Дмитриевну лихорадочны. Так явственно доказывать своё великодушие к женщине, нарушившей все клятвы и связавшейся с молодым и красивым учителем, мог только Достоевский! А уж просьбы за Вергунова наверняка вызвали у Врангеля не только изумление, но и восхищение.
Не подумал ли он: «бедный обманутый друг мой, - какое, право, большое и доброе сердце, и за что выпало ему столько испытаний: то каторга, то «отбивание» невесты чуть не из-под венца; и какова же коварная Исаева, - после измены еще смеет пользоваться и без того незавидным положением Федора Михайловича себе во благо!».
Оплошность Достоевского заглажена. И в глазах Исаевой (которой ведь тоже мечтаются блага, гарантированные участием к Достоевскому, а, стало быть, и к ней весьма именитых особ), и в глазах Врангеля – он в очередной раз убедился в необыкновенности и чистоте помыслов своего «душевного друга». Да и как не прослезиться, читая такие строки: «Нельзя ли так подшевелить это дело, чтоб оно не залежалось и разрешилось в пользу (коварной! бесчестной! расчетливой! - так, возможно, в тайне души мог аттестовать Исаеву Врангель, - авт.) Марьи Дмитриевны. Ангел мой! Не поленитесь, сделайте это, ради Христа. подумайте: в её положении такая сумма целый капитал, а в теперешнем положении её – спасенье, единственный выход. Я трепещу, чтоб она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж. Тогда, пожалуй (как я полагаю) ей еще откажут в нём. У него ничего нет, у ней тоже. Брак потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для неё бедность, опять страдание. К отцу ей тогда уже обращаться нельзя с просьбами о помощи, ибо она будет замужем. За что же она, бедная, будет страдать и вечно страдать? И потому, ради бога, исполните мою просьбу: исполните тоже (хоть по возможности) и те просьбы, которые я Вам настрочил в прошлом письме. Вы не знаете, до какой степени Вы меня осчастливите!… Не забудьте про Вергунова, ради бога, поговорите Гасфорту и Гернгроссу…».[ 47 ]
Покощунствуем: ну, как дело обернется в пользу Достоевского, а пособие не подоспеет до брака? Ведь деньги и чете Достоевских тоже не лишни, так что спешите подстегивать события, - так сказали бы мы, теперешние…
«Я ни о чем не думаю, кроме как об ней…»
На просьбы Достоевского Врангель долго не отвечал. Такая реакция естественна со стороны нормального человека, которому могли показаться странными хлопоты потенциального жениха за неверную невесту и её обожателя.
Обращенные через Врангеля ко многим известным лицам, ходатайства были чересчур горячи, однако поневоле возникал вопрос: а действительно ли помогаешь Достоевскому, обустраивая жизнь Исаевой через поддержку ее любовника?
И какое дело генерал-губернатору Западной Сибири Гасфорту до вдовы, обуреваемой противоречивыми чувствами одновременно к двум претендентам? Ситуация выглядела достаточно анекдотично. Возможно, хотелось Достоевскому в просьбах даже отказать.
Врангель, конечно, так не поступит, но в переписке с Достоевским – пауза. Следующее письмо Врангелю помечено только 9 ноября 1856г.: «… Вы спрашиваете о моих отношениях с Марией Дмитриевной. Если б Вы хотели узнать что-нибудь обо мне, то именно задав мне этот вопрос, потому что она по-прежнему всё в моей жизни. Я бросил всё, я ни об чем не думаю, кроме как об ней. Производство в офицеры если обрадовало меня, так именно потому, что, может быть, удастся поскорее увидеть её. Денег не было, и я еще не поехал. Брат обнадеживает. Жду на следующей неделе и тотчас отправлюсь… Тоска моя о ней свела бы меня в гроб и буквально довела бы меня до самоубийства, если б я не видел её… Не качайте головой, не осуждайте меня; я знаю, что я действую неблагоразумно во многом в моих отношениях с ней, почти не имея надежды, - но есть ли надежда, нет ли, мне всё равно».[ 48 ]
«Любовь в таком виде есть болезнь…»
В предыдущих письмах Достоевский не единожды просил Врангеля о деньгах. Более того – Врангелю поручалось сообщить о трудных финансовых обстоятельствах и брату Михаилу. Но денег, как мы видели только что, Достоевский еще не получил. Не потому ли, что Ф.М. неоднократно сообщал о намерении помочь Исаевой, либо совершить поездку в Кузнецк, что тоже стоило недешево.
И, - если перейти на современные категории, - оберегая его от «ужасной женщины, той самой, знаете, что спуталась с молодым учителем», Врангель и брат Михаил, возможно, помощи и не шлют?
А посему – новые настойчивые просьбы: «Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть её, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь. Я это чувствую. Я задолжал от поездки (я пытался в другой раз ехать, но доехал только до Змиева, не удалось). Теперь опять поеду, разорю себя, но что мне до этого! Ради Христа, не показывайте этого письма брату. Я перед ним виноват до бесконечности. Он, бедный, помогает мне из последних сил, а я куда трачу деньги! Я и у Вас просил – или топиться или удовлетворить себя. Отношения у нас с нею те же. Каждую неделю письма, длинные, полные самой искренней, самой крайней привязанности. Но она часто в своих письмах называет меня братом. Но она меня любит».[ 49 ]
«О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь…»
Отчего Достоевский, будучи еще солдатом, так добивался Исаевой и почему она так долго не соглашалась на брак с ним? В недавно вышедшей книжке директора Омского музея Ф.М. Достоевского, Виктора Вайнермана, читаем о любопытной истории, когда будущему великому писателю семипалатинский фельдфебель «закатывает оплеуху» за недостаточно усердное выполнение приказа. А посему – выглядеть в глазах окружающих (не только в своих собственных и барона Врангеля) «на уровне» Достоевскому чрезвычайно важно. Оплеуху он не забыл. Серая шинель жжет спину. Статус солдата, да еще человека неженатого, то есть – неостепенившегося, мешает жить.
Исаева к нему, как ни странно, возможно, относится двояко: с одной стороны как Врангель – восхищается им самим, несмотря на его «низкое» положение, - (мало ли какие причуды могут быть у баронов, вот тянет их к обиженным и оскорбленным!) – с другой же стороны отношение ее к Ф.М. как у фельдфебеля: в конце концов, что такое Достоевский – не более чем солдат!
Она, конечно, никогда даже самой себе не признается в такой двоякости, но ее долгие колебания, - кого выбрать: Достоевского или Вергунова, разве же не говорят о ее подсознательном раздвоении…
Читаем: «Одно появление моё в Кузнецке сделало, что она почти возвратилась ко мне опять. О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь. Она была свет моей жизни. Она явилась ко мне в самую грустную пору моей судьбы и воскресила мою душу. Она воскресила во мне всё существование, потому что я встретил её. Но если б Вы знали, что это за ангел, что это за душа! Что за сердце! Бедная, она терпит лютую долю! Жить в Кузнецке ужасно».[ 50 ]
«Она чрезвычайно Вас любит…»
В упомянутой книжке В. Вайнермана «Поручаю себя Вашей доброй памяти» (Омск, 1996) читаем, что в Семипалатинске Достоевский увлекся Елизаветой Михайловной Неворотовой, торговавшей булками на рынке. Будучи сиротой, она выручкой от выпеченного ею хлеба зарабатывала на пропитание. Ф.М. написал ей немало писем. Неворотова была красива, и сердце бывшего каторжника в первые месяцы пребывания в этом городе принадлежало бедной «сиротке».
Однако он в тайне души лелеял далеко идущие планы по возвращении в Россию вновь приобщиться к литературному поприщу. Булочница ему была явно не пара, сердце его рвалось к более возвышенному, но и к более «светскому», идеалу.
Исаева оказалась ему впору – но не хотела выходить за солдата. За прапорщика – еще куда ни шло… Так что в романе с Исаевой домогающейся стороной был Достоевский. Исаева же раздумывала. И вела себя соответственно.
Из письма Врангелю: «За сына она хлопочет в корпус (я просил Слуцкого о нем, письменно, и он обещался сделать всё, что может), хлопочет о получении вспоможения и живет крохами, которые присылает ей отец, тихо, скромно, кротко, заставив уважать себя весь этот городишко. Это твердый, сильный характер. Брак её с тем (другим), по-видимому, совсем невозможен, материально невозможен (у него 300 руб. жалованья), а она не захочет обременять его… Мария Дмитриевна 1000 раз об Вас спрашивала. Она очень беспокоится о Вас по моим письмам. Она чрезвычайно Вас любит и почти с благоговением говорит о Вас. Уважает Вас до бесконечности».[ 51 ]
«Это ангел божий, который встретился мне на пути…»
Итак, Вергунов, если судить по сообщению Достоевского, получил отказ. Что по времени совпало именно с производством Ф.М. в прапорщики (о чем ему стало известно 30 октября). Исаева смягчилась, но догадывался ли Достоевский об истинной причине ее «потепления»? Конечно. Более того, - знал о ней наверняка.
Поэтому, прекрасно отдавая себе отчет, что дела пошли в гору, в письме к брату от 9 ноября 1856г. для вида «сомневается»: хоть и любит, де, Исаева, но, кажется, замуж за него никогда не выйдет. Притом, что очередной турнир с Вергуновым, похоже, уже выигран… Читаем: «Ту, которую я любил, я обожаю до сих пор. Чем это кончится, не знаю. Я сошел бы с ума или хуже, если б не видал её. Всё это расстроило мои дела (не думай, что я с ней делюсь, ей отдаю; не такая женщина, она будет жить грошем, а не примет). Это ангел божий, который встретился мне на пути, и связало нас страдание. Без неё я бы давно упал духом. Что будет, то будет! Ты очень беспокоился о возможности моего брака с нею. Друг милый, кажется, этого никогда не случится, хоть она и любит меня. Это я знаю. Но что будет, то будет! Она умоляет тебя простить её за то, что она тебе не ответила. Она была в страшно худых обстоятельствах в это время. А после долгого промедления ей показалось совестно отвечать. Письмо твоё восхитило её. Но довольно об этом».[ 52 ]
«Эту превосходную женщину Вы когда-нибудь увидите…»
26-30 ноября 1856г. состоялась вторая поездка Достоевского в Кузнецк. Теперь его статус повысился, и Исаева отвечает: «Да!». Как просто: чин решил всё! Достоевский доволен, ибо к тому же получил деньги от родни. Это приободряет особо и хоть немного возвращает былую самоуверенность. Теперь ему, «уже не солдату», как нельзя лучше подходит респектабельная вдова, умеющая внушить к себе уважение (сплетни о связи с Вергуновым не в счет!). 14 декабря 1856г. в письме Ч.Ч. Валиханову: «В Кузнецке… я много говорил о Вас одной даме, женщине умной, милой, с душою и сердцем, которая лучший друг мой. Я говорил ей о Вас так много, что она полюбила Вас, никогда не видя, с моих слов, объясняя мне, что я изобразил Вас самыми яркими красками. Может быть, эту превосходную женщину Вы когда-нибудь увидите и будете тоже в числе друзей её, чего Вам желаю. Потому и пишу Вам об этом. Я почти не был в Барнауле. Впрочем, был на бале и успел познакомиться почти со всеми. Я больше жил в Кузнецке (5 дней)».[ 53 ]
«Там есть женщина, которую я люблю…»
Более или менее полный отчет о второй поездке Ф.М. к Исаевой в Кузнецк содержится в письме Врангелю от 21 декабря 1856г. Теперь Достоевский уже уверен: свадьбе быть. Забавно – но прапорщицкий чин тому порукой. С Вергуновым покончено, но… не вовсе. О чем ниже.
Читаем: «В Барнауле я пробыл сутки и отправился один в Кузнецк. Там пробыл 5 дней и, воротившись, пробыл еще сутки в Барнауле… Друг мой, Вы, кажется, были очень откровенны с Х. в Петербурге и показывали ей мои письма? Так ли это? По крайней мере, когда я ездил в Кузнецк, она сказала Семенову (с которым я превосходно сошелся), что я поехал в Кузнецк жениться, что там есть женщина, которую я люблю, и что она знает это от Вас?… Теперь, друг мой, хочу объявить Вам об одном важном для меня деле. Вам, как другу моему, это должно быть открыто. Коротко и ясно: если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь – Вы знаете, на ком».[ 54 ]
«Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья…»
Далее – восторги по адресу Исаевой, и несколько самонадеянное утверждение, что «она никогда не имела тайн от меня». Столь глубокому человековеду, как Достоевский, похоже, так и не удалось вникнуть в психологию достаточно интеллектуальной, но всё же обычной провинциалки. О многих сокровенных сторонах ее жизни он так и не узнает до конца её дней.
Более того – «не имеющая тайн» Исаева до сих пор задает такие загадки достоевсковедам, как ни одна другая женщина в судьбе Достоевского… Читаем: «Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья. Она же любит меня до сих пор, и я выполнял её желание. Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на её привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо моё. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности. Еще летом по письмам её я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если б Вы знали, что такое эта женщина! Я Вам пишу наверно, что я женюсь, между прочим, может быть одно обстоятельство, о котором долго рассказывать, но которое может отдалить брак наш на неопределенное время. Это обстоятельство совершенно постороннее. Но мне, по всем видимостям, кажется, что оно не случится. А если его не будет, то следующее письмо Вы получите от меня, когда уже всё будет кончено. Денег у меня нет ни копейки».[ 55 ]
Что касается денег, если бы не было этого постоянного мотива, можно было бы усомниться, Достоевский ли пишет, и Врангелю ли…
«Об ней прошу Вас на коленях…»
Но ведь мы читали «летние» письма Достоевского, в которых он выражал полную уверенность, что свадьбы не будет и Исаева выйдет за другого. Он страстно убеждал в этом и Врангеля, и брата. А теперь оказывается, Достоевский уже тогда точно знал, что в поединке с «конкурентом» победил он. Так зачем хлопотал о «хорошем месте» для Вергунова, - чтоб М.Д. не бедствовала, де, если станет его женой?
И вот новое письмо к Врангелю, - мы его цитируем, - где опять просьбы за Вергунова же. То есть – за поверженного соперника: «Но прежде чем прощусь с Вами в этом письме – еще просьба: об ней прошу Вас на коленях. Помните, я Вам писал летом про Вергунова. Я просил Вас ходатайствовать за него у Гасфорта. Теперь он мне дороже брата родного. Слишком долго рассказывать мои отношения к нему. Но вот в чем дело. Ему последняя надежда устроить судьбу свою – это держать экзамен в Томске, чтоб получить право на чин и место в 1000 руб. ассигнациями жалованья. Всё дадут, если он выдержит экзамен. Но без протекции ничего не будет. Всё зависит от директора гимназии Томской статского советника Федора Семеновича Мещерина. – Если б кто-нибудь из лиц влиятельных написал о Вергунове Мещерину, уведомляя, что когда он будет держать экзамен, то обратить на него внимание, то конечно, Мещерин всё сделает. О Вергунове не грешно просить: он того стоит. И потому прошу Вас, если у Вас есть кто-нибудь из родных или знакомых по Министерству просвещения, имеющих важную должность, то нельзя ли написать Мещерину письмо о Вергунове? Видите ли Апполона Майкова? Он знаком с Вяземским. Что, если б это написал Вяземский! Ради бога, сделайте хоть что-нибудь, подумайте и будьте мне родным братом».[ 56 ]
«Любовь моя к ней была скрытная и безнадежная…»
За обездоленного кузнецкого учителя через Врангеля должны просить такие приметные фигуры российской культуры, как Апполон Майков и Вяземский. Причем просьба исходит от бывшего каторжника.
Воистину, услуга, которую собирается оказать Достоевский Вергунову, бесценна. Зачем поддерживать уже поверженного противника, причем цена вопроса – 1000 рублей (вместо 300, получаемых Вергуновым) и хорошее место. Не походит ли, однако, на некий «торг»?
Конечно же, побывав в Кузнецке, Достоевский не мог не похвалиться перед Исаевой и Вергуновым (ведь он теперь «дороже брата родного») своими возможностями и связями. Все это подтверждалось не только хлопотами о пристройстве Паши в престижный воинский корпус, но и производством самого Достоевского в прапорщики.
Какова же могла быть предполагаемая «сделка», неужели все так просто - я ходатайствую о тебе перед бароном, а ты – отступись от Исаевой: со мной она будет более обеспечена и счастлива! И нищий Вергунов, хотя бы во благо Исаевой и её сына, соглашается. И становится Достоевскому «роднее родного».
Но можно ли удивляться? Потому что сейчас, когда дела будущего великого писателя пошли в гору, скандал недопустим: невеста, о которой уже знает вся Сибирь, того и гляди, сбежит из-под венца с красавцем-учителем! И дабы упредить такой пагубный сценарий, – Вергунову выдается сатисфакция, - весьма видные люди хлопочут об его благополучии…
Очевидно, Достоевский - не только изрядный психолог, но и удивительно интуитивен. «Пагубный сценарий» с уводом М.Д. из-под венца, что называется, «витал в воздухе», - он его чувствовал. Или – просчитал. Потому именно не «хлопотать» было нельзя. И это свое смятенное состояние Ф.М. запомнит навсегда.
Так, много лет спустя узнаем от А.Г. Достоевской, что в церкви перед венчанием жених так крепко схватил её за руку, будто боялся, что её сейчас отнимут. Такова еще одна «болючая» точка, застрявшая в подсознании Достоевского: могут увести!
Разумеется, не Анну Григорьевну, а Исаеву.
Кто? Конечно, Вергунов, тогда, в Кузнецке…
И не опасение ли именно такого оборота кроется в том загадочном «обстоятельстве», которое, если не помешает, то брак состоится непременно (см. письма к брату и Врангелю).
… Итак, о свадьбе объявлено. Врангелю сообщено, что бракосочетание может быть отложено на некоторое время только из-за денежных дел. Они, как всегда, не блестящи, но родня должна прислать.
С высылкой не торопится, правда, брат Михаил, и Достоевский вновь идет «на приступ», чтобы подвигнуть его на оплату хоть части свадебных расходов – то есть опять во всех подробностях описывает нюансы «романа въяве», чтобы брат не подумал, что связь – какая-нибудь мимолетная и несерьезная.
Из письма от 22 декабря 1856г.: «Может быть, из прежних писем за последние 2 года и неоднократных намёков моих ты мог видеть, что я любил одну женщину. Имя её Марья Дмитриевна Исаева. Она была жена моего лучшего друга, которого я любил как брата. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и безнадежная. Муж её был без места; наконец, после долгих ожиданий, он получил место, в городе Кузнецке, Томской губернии. Приехав туда, он через 2 месяца умер. Я был в отчаянии, разлучившись с нею. Можешь себе представить, как увеличилось моё отчаяние, когда я узнал о смерти её мужа. Одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи!».[ 57 ]
«Я терял голову…»
Что должен был подумать брат, узнав, что Исаева то была замужем за «человеком без места», то готова выйти за «бывшего каторжника»? И как мог расценивать желание Достоевского жениться во что бы то ни стало, когда у него самого – ни положения, ни денег, и, значит, теперь придется поддерживать и всё будущее его семейство? Причины сдержанности Михаила Михайловича понятны.
Достоевский же продолжает «наступление». Чтобы получить достаточную сумму, чередует в письмах романтические подробности с жалобами на нужду: «Я терял голову. Я занял и послал ей денег. Я был столько счастлив, что она приняла от меня. О том, что я сам входил в долги, я не рассуждал. Наконец, она списалась с своими родными, с отцом своим в Астрахани. С тех пор он помогал ей, и она жила кое-как. Отец звал её к себе. Она бы поехала, но ей хотелось пристроить прежде сына в Сибирский кадетский корпус. В Астрахани ей бы не на что было воспитать его; надо было платить за него деньги. Она боялась обременить отца и боялась упреков сестер, у которых она была бы нахлебницей. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитание прекрасное и выходящие только три года обязаны прослужить в Сибири. Переписка наша тянулась. Я уверен был, что и она по крайней мере поняла, что я люблю её. Но я, быв солдатом, не мог ей предложить быть моей женой. Ибо чем бы мы жили? Какую бы судьбу она со мной разделила. Но теперь, тотчас же после производства, я спросил её: хочет ли она быть моей женой, и честно, откровенно объяснил ей мои обстоятельства. Она согласилась и отвечала мне: «Да». И потому брак наш совершится непременно».[ 58 ]
«Почти наверно я женюсь на ней…»
Известно, что брат Михаил просил Достоевского не торопиться с венчанием. Но Ф.М. нельзя было медлить: каторга «съела» лучшие годы жизни, и времени «на разбег» не оставалось. А зарабатывать общественный статус нелегко, притом нужно поспешать, пока творческие и душевные силы еще не на исходе. Далее Достоевский сообщает: «Есть только одно обстоятельство, которое может расстроить или по крайней мере отдалить наш брак на неопределенное время. Но 90 вероятностей на 100, что этого обстоятельства не будет, хотя надо всё предвидеть. (Об этом обстоятельстве я не пишу, долго рассказывать, после всё узнаешь). Могу только сказать, что почти наверно я женюсь на ней. Если я женюсь, то свадьба будет сделана до 1/2 февраля, то есть до масленицы. Так уж у нас решено, если всё уладится и кончится благополучно. И потому, друг бесценный, друг милый, прошу и молю тебя, не тоскуй обо мне, не сомневайся, а главное, не пробуй меня отговаривать. Всё это уже будет поздно. Решенье моё неизменимо, да и ответ твой придет, может быть, когда уже всё будет кончено. Я знаю смысл всех твоих возражений, представлений и советов, они все превосходны, я уверен в твоем добром, любящем сердце; но при всём здравом смысле твоих советов, они будут бесполезны. Я уверен, ты скажешь, что в 36 лет тело просит уже покоя, а тяжело навязывать себе обузу. На что я ничего отвечать не буду. Ты скажешь: «Чем я буду жить?». Вопрос резонный, ибо, конечно, мне стыдно, да и нельзя рассчитывать женатому на то, что ты, например, будешь содержать меня с женой. Но знай, мой бесценный друг, что мне надо немного, очень немного, чтоб жить вдвоем с женой».[ 59 ]
Вот оно, вновь всплывает загадочное «одно обстоятельство», которое может браку помешать, и потому – «женюсь почти наверное»…
«Я честный человек и составлю её счастье…»
На вопрос «чем я буду жить?» Достоевский отвечает косвенно и своеобразно: просит у брата Михаила денег («мне надо немного, очень немного»), и, кроме того, ряд вещей, особенно из одежды, чтобы приодеть невесту. Таким образом, ясно, что на него Достоевский преимущественно и рассчитывает в будущем.
Читаем: «Я тебе ничего не пишу о Марье Дмитриевне. Это такая женщина, которой, по характеру, по уму и сердцу из 1000 не найдешь подобной. Она знает, что я немного могу предложить ей, но знает тоже, что мы очень нуждаться никогда не будем; знает, что я честный человек и составлю её счастье. Мне нужно только 600 руб. в год. Чтоб получать эти деньги каждогодно, я надеюсь на одно, именно на милость царя, на милость обожаемого существа, правящего нами… Ты скажешь, может быть, заботы мелкие изнурят меня. Но что же за подлец я буду, представь себе, что из-за того только, чтоб прожить как в хлопочках, лениво и без забот, - отказаться от счастья иметь своей женой существо, которое мне дороже всего в мире, отказаться от надежды составить её счастье и пройти мимо её бедствий, страданий, волнений, беспомощности, забыть её, бросить её – для того только, что, может быть, некоторые заботы когда-нибудь потревожат моё драгоценнейшее существование».[ 60 ]
«Ангел мой, помоги мне последний раз…»
И вот, наконец, «бывший каторжник» устраивает свадьбу. Да не какую-нибудь: расходы на неё – около тысячи рублей, что составляет почти трехгодичное жалованье Вергунова! После всех унижений так хочется вздохнуть свободно, и чтобы все видели, что жених не беден и Исаева сделала правильный выбор!
В маленьком Кузнецке, конечно, подобная «роскошь» была событием. В этом городе самые большие заявленные купеческие капиталы не превышали 6 тысяч рублей. Но Достоевский явно желает, вопреки здравому смыслу и в угоду минутному тщеславию, произвести впечатление на жителей городка, в котором ни Исаева, ни он никогда более в жизни не появятся…
Из письма брату: «Денег у меня нет ни копейки, а деньги 1-е дело, и потому я решаюсь занять… Надобно сделать хоть какие-нибудь приготовленья, нанять квартиру хоть в три комнаты, иметь хоть необходимейшую мебель. Надобно одеться, надобно и ей помочь… Надобно послать за ней закрытую повозку, которую повезут три лошади туда и сюда 1500 верст – сотни прогоны. Надобно заплатить за свадьбу… Жалованье моё достаточно, чтоб жить. Но завести всё, сразу, тяжело… У дяди я прошу 600 руб. серебром… Брат, ангел мой, помоги мне последний раз. Я знаю, что у тебя нет денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для неё. Мне хочется подарить их ей; покупать здесь невозможно, стоит вдвое дороже».[ 61 ]
Откроем скобку: судя по известной статье Валентина Фёдоровича Булгакова, семейство Катанаевых якобы устроило свадьбу на свой счёт.
Мантильи, чепчики и шляпки
А далее – список тех вещей, что Достоевский просит приобрести для Марьи Дмитриевны. Трудная просьба – как найти брату точно описанные предметы дамского туалета? И – на какие деньги: взять в лавке в кредит? Да и как угадать, подойдет ли шляпка Исаевой?
И, кстати, наверняка Михаил Михайлович задастся множеством вопросов: странная невеста, у которой не имеется даже чепцов? Неужели же она так бедна, что не может позволить себе полдюжины носовых платков? Или так привередлива, что ей необходимы особые носовые платки, столичные?
И сколько толков пойдет в семье: жена «бывшего каторжника», а детали гардероба выписывает из Петербурга!… Читаем: «Вот вещи, которые я желаю иметь; они почти необходимы. 1) К пасхе шляпку (здесь нет никаких), конечно, весеннюю. 2) (Теперь же) шелковой материи на платье (какой-нибудь, кроме glase) - цветом, какой носят (она блондинка, росту высокого среднего, с прекрасной тальей, похожа на Эмилию Федоровну станом, как я её помню). Мантилью (бархатную или какую-нибудь) – на твой вкус. Полдюжины тонких голландских носовых платков, дамских. 2 чепчика (с лентами по возможности голубыми) не дорогих, но хорошеньких. Косынку шерстяного кружева (если недорого)… Если требования эти покажутся тебе требованиями, если тебе сделается смешно, читая этот реестр оттого, что я прошу чуть ли не на 100 руб. серебром – то засмейся и откажи. Если ж ты поймешь всё желание моё сделать ей этот подарок и то, что я не удержался и написал тебе об этом, то ты не засмеешься надо мной, а извинишь меня».[ 62 ]
«История несколько длинная…»
Чтобы получить от дядюшки необходимую сумму, нужно было его предварительно к неожиданной просьбе подготовить. Через кого? Посредника Достоевский уже наметил – сестру В.М. Карепину. Правда, пришлось заново, во всех подробностях, описывать ей историю своей любви – впрочем, наверное, давно ей известную по рассказам брата Михаила.
Из письма к В.М. Карепиной от 22 декабря 1856г.: «Вот в чем дело: история несколько длинная и потому нужно начать сначала за два года назад. Приехав в 54-м году из Омска в Семипалатинск, я познакомился с одним здешним чиновником Исаевым и его женой. Он был из России, человек умный, образованный, добрый. Я полюбил его как родного брата. Он был без места, но ожидал скорого помещения своего вновь на службу. У него были жена и сын. Жена его, Мария Дмитриевна Исаева, женщина еще молодая, и они приняли меня у себя как родного. Наконец, после долгих хлопот он получил место в городе Кузнецке, в Томской губернии, от Семипалатинска 700 верст. Я простился с ними и расставаться – мне было тяжелее чем с жизнью. Это было в мае 55 года. Я не преувеличиваю. Приехав в Кузнецк, он, Исаев, вдруг заболел и умер, оставив жену и сына без копейки денег, одну на чужой стороне, без помощи, в положении ужасном. Узнав о том (ибо мы переписывались), я занял и послал ей на первый случай денег. Я был так счастлив, что она приняла от меня! Наконец, она успела списаться с своими родными, с отцом своим. Отец её живет в Астрахани, занимает там значительную должность (директор карантина), в значительном чине и получает большое жалованье. Но у него на руках еще три дочери, девушки, и сыновья, в гвардии. Фамилия отца – Констан. Он внук французского эмигранта, в 1-ю революцию, дворянина, приехавшего в Россию и оставшегося жить в ней. Но дети его, по матери, русские. Мария Дмитриевна старшая дочь, и её отец любит больше всех. Но, кроме жалованья, у него ничего нет, и более 300 руб. серебром он ей не мог выслать».[ 63 ]
«Она осталась бы нахлебницей…»
Итак, Достоевскому опять нужны деньги. Классический прием повторяется. Когда помощь ожидалась от брата, ему тоже пространно излагалась «длинная история». Теперь - очередь сестры, точнее – дядюшки, на которого она должна повлиять. В этом варианте романтическая сага звучит так: «По крайней мере, она уже ни в чем не нуждалась с тех пор, как написала родным о том, что лишилась мужа. Отец звал её в Россию. Но ей не хотелось ехать прежде помещения своего 8-летнего сына в Сибирский кадетский корпус. Приехав же с сыном в Астрахань, ей не на что было бы воспитать сына. Там надо платить, а денег у неё не было. Отец бы не оставил, но он очень стар и, кроме жалованья, ничего не имеет. Если бы он умер, то она осталась бы нахлебницей у сестер. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитанье превосходное, выпускают лучших учеников в артиллерии, с обязанностью прослужить в Сибири только три года. Короче, она решила остаться. Я имею здесь много знакомых. В Омске были люди, занимавшие довольно значительные должности, меня знавшие и готовые от всей души сделать для меня что можно. Я просил об сыне Марьи Дмитриевны; мне обещали, и, кажется, наверно, он будет помещен на будущий год в корпус».[ 64 ]
«Я видел её в несчастье…»
Чувствительную женщину детали «романа въяве», конечно, должны были взволновать. Дядюшка – человек черствый, однако не считаться с мнением родни (брата Михаила и сестры Варвары) он не может. Психологическое воздействие, оказываемое Достоевским, впечатляет настолько, что отказ субсидировать кузнецкую свадьбу расценивался бы как поступок бездушный. Похоже, Достоевский это предвидит…
Итак – «Друг мой милый, я пишу тебе подробности, а не написал главное. Я давно уже люблю эту женщину, до безумия, больше жизни моей. Если б ты знала её, этого ангела, то не удивилась бы. В ней столько превосходных прекрасных качеств. Умна, мила, образованна, как редко бывают образованны женщины, с характером кротким, понимающая свои обязанности, религиозная. Я видел её в несчастье, когда муж был без места. Не хочу описывать тебе их бывшую нужду. Но если б ты видела, с каким самоотвержением, с какой твердостию она переносила несчастье, которое вполне можно назвать несчастьем. Судьба её теперь ужасна: одна, в Кузнецке, где умер муж её, бог знает кем окруженная, вдова и сирота в полном смысле слова. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и невысказанная. Я же любил Александра Ивановича, её мужа, как брата. Но она, с её умом и сердцем, не могла не понять моей любви к ней, не догадаться об этом. Теперь, когда она свободна (по смерти мужа уже прошло 11/2 года) и когда я был произведен в офицеры, первым делом моим было предложить ей выйти за меня замуж».[ 65 ]
Версия для сестры, как видим, наиболее романтичная, - долголетне скрываемые чувства, о которых объект мог лишь догадываться…
|
|