| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава четвертая. СОВРЕМЕННИКИ
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Там, где для документальных доказательств недостаточно материала, остаются беспредельные возможности для психологов. Чувство всегда скажет о человеке больше, чем все, вместе взятые, документы о нем…
Стефан Цвейг
Воспоминания А. Е. Врангеля
К сожалению, при взгляде «под лупу», кузнецкий венец уже не представляется ни сугубо романтичным, ни исключительно «чувствительным», как это казалось в пору написания «Загадок провинции». Сколь бы неблагодарна была задача как бы «оппонировать» самим себе, однако такое впечатление лишь усугубляется по прочтении свидетельств наиближних Достоевскому лиц – Анны Григорьевны и Любови Фёдоровны. Разумеется, при жизни писателя свое отношение к Исаевой они преимущественно скрывали – не от Ф.М., конечно, а от круга знакомых.
Возможно, именно поэтому воспоминания большинства современников выглядят традиционно позитивно: о покойном Достоевском либо хорошо, либо – ничего.
Притом раздраженное восприятие первого брака Достоевского его женой и дочерью как бы нейтрализуется «показаниями» других очевидцев – например, одного из самых близких - барона А.Е. Врангеля. А в том, что касается «кузнецкого венца», оценки Врангеля в глазах потомков должны иметь куда больший вес, чем мнение Анны Григорьевны, поскольку он - непосредственный свидетель семипалатинских событий, о которых А.Г. Достоевская знает только понаслышке. Со страниц воспоминаний Врангеля роман Достоевского предстаёт как удивительная по накалу чувств красивая любовная история с захватывающими подробностями. Начинается она так: «Однажды Фёдор Михайлович является домой хмурый, расстроенный и объявляет мне с отчаянием, что Исаев переводится в Кузнецк, вёрст за 500 от Семипалатинска. «И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!» - горько твердил он».[ 1 ]
Загадка: впоследствии Достоевский не раз помянет: «я права на нее имею, права!» и что она в Семипалатинске дала ему доказательства своей любви. Стало быть, еще тогда они были близки, и, коли так, Ф.М. не беспочвенно возмущается – кто знает, какие клятвы и заверения звучали в ту пору, а тут – М.Д. беспрекословно готова следовать за нелюбимым мужем…
«Отчаяние Достоевского было беспредельно…»
Как уже сказано, именно так начинается тот самый «отрывочек» воспоминаний Врангеля, который является как бы завязкой всей любовной интриги. Читая его, испытываешь некоторую неловкость. Например, как понимать возмущение Достоевского, что Исаева «не противоречит» переезду супруга в Кузнецк, - разве же она могла «противоречить»! - но если были даны доказательства любви…
И все равно - она мужняя жена.
К тому же с должностными назначениями не шутят, да и устройство на службу А.И. Исаева она должна воспринимать не иначе, как благодеяние: наконец-то появилась надежда выбраться из нищеты.
С другой стороны, все-таки не верится, что уже в 1855 году Достоевский настолько уверен в чувствах Исаевой к нему, что смеет гневно её осуждать за то, что она следует за мужем. Каковы бы ни были их отношения, она вряд ли в ту пору серьёзно думала о прочной связи с солдатом Достоевским, причём бывшим каторжником. Мимолетная «слабость» - возможно, но не настолько же, чтобы расстаться с А.И. Исаевым!
Её метания ещё впереди: кому вверить свою судьбу после его смерти. И опять же - Достоевский всего лишь один из претендентов…
А.Е. Врангель: «Действительно, вскоре состоялся перевод Исаева в Кузнецк. Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что всё для него в жизни пропало. А тут у Исаевых оказались долги, пришлось всё распродать – и двинуться в путь всё же было не на что. Выручил их я, и собрались они наконец в путь-дорогу (смотри письмо Достоевского ко мне по этому поводу)».[ 2 ]
«Рыдал навзрыд, как ребенок…»
Роман с Исаевой Врангелем рисуется в типичных для своего времени «душещипательных» тонах с «рыданиями навзрыд» и заверениями в «беспредельном отчаянии».
Между тем, и Достоевский, и М.Д. не были чужды прагматизма и расчета (о чем мы уже писали), которые как бы принижали «идеальность» их связи, но всё это обозначится позднее, и никак не подлежит осуждению, а всего лишь констатации.
Миновав возраст Ромео и Джульетты, люди делаются куда более осмотрительны. Сказанное Врангелем поэтично и трогательно, но восторженная настроенность тогда ещё молодого и впечатлительного человека неизбежно мешает ему отражать жизненные реалии Достоевского и его избранницы…
А.Е. Врангель: «Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как ребёнок. Много лет спустя он напоминает мне об этом в своём письме от 31 марта 1865 года. Да! Памятный это был день. Мы поехали с Фёдором Михайловичем провожать Исаевых, выехали поздно вечером, чудною майскою ночью я взял Достоевского в свою линейку. Исаевы поместилась в открытую перекладную телегу – купить кибитку у них не было средств. Перед отъездом они заехали ко мне, на дорожку мы выпили шампанского. Желая доставить Достоевскому возможность на прощание поворковать с Марией Дмитриевной, я ещё у себя здорово накатал шампанским её муженька. Дорогою, по сибирскому обычаю, повторил; тут уж он был в полном моём распоряжении; немедленно я его забрал в свой экипаж, где он скоро и заснул как убитый. Федор Михайлович пересел к Марии Дмитриевне. Дорога была как укатанная, вокруг густой сосновый бор, мягкий лунный свет, воздух был какой-то сладкий и томный. Ехали, ехали… Но пришла пора и расстаться. Обнялись мои голубки, оба утирали глаза, а я перетаскивал пьяного, сонного Исаева и усаживал его в повозку; он немедленно же захрапел, по-видимому, не сознавая ни времени, ни места. Паша тоже спал».[ 3 ]
«Слёзы катятся по щекам…»
А.Е. Врангель выступает, скорее, не в роли биографа, а как опытный беллетрист. Романтичный пейзаж, сладкий и томный воздух и «влюблённые голубки» - с одной стороны, а с другой – храпящий пьяный муж, которому и дела нет до прелестной лунной ночи. Дабы создать нужное впечатление, Врангель не зря привлекает в свидетели даже красоты природы. Воспитанные на французских романах чувствительные дамские сердца, для коих и описал, возможно, свои сибирские впечатления барон Врангель, конечно же, были покорены…
А.Е. Врангель: «Дёрнули лошади, тронулся экипаж, поднялись клубы дорожной пыли, вот уже еле виднеется повозка и её седоки, затихает почтовый колокольчик… а Достоевский всё стоит как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слёзы катятся по щекам. Я подошёл, взял его руку – он как бы очнулся после долгого сна и, не говоря ни слова, сел со мною в экипаж. Мы вернулись к себе на рассвете. Достоевский не прилёг – всё шагал и шагал по комнате и что-то говорил сам с собою. Измученный душевной тревогой и бессонной ночью, он отправился в близлежащий лагерь на ученье. Вернувшись, лежал весь день, не ел, не пил и только нервно курил одну трубку за другой… Время взяло своё, и это болезненное отчаяние начало улегаться. С Кузнецком началась усиленная переписка, которая, однако, не всегда радовала Фёдора Михайловича. Он чуял что-то недоброе. К тому же в письмах были вечные жалобы на лишения, на свою болезнь, на неизлечимую болезнь мужа, на безотрадное будущее – всё это не могло не угнетать Фёдора Михайловича. Он еще более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень. Он даже бросил свои «Записки из Мёртвого дома», над которыми работал так недавно с таким увлечением».[ 4 ]
«Все письма её были переполнены жалобами…»
Итак, - романтический сюжет с душевными муками, метаниями и перепиской влюбленных. Тем не менее, Врангель называет связь Ф.М. с Исаевой злосчастной. «Злосчастность» определяется В. Далем как «злополучие». Но в чем – причина? Только ли в том, что влюбленность в М.Д. причиняла Достоевскому постоянные страдания – Врангель судит по добрачным письмам последнего, - или имелось ввиду, что счастье в браке с Исаевой оказалось недостижимым, о чем в пору воспоминаний Врангель уже знает?...
А.Е. Врангель: «После всего вышеизложенного читатель поймёт, что я не мог оставаться безучастным зрителем подавленности духа, причиненного Фёдору Михайловичу злосчастным романом… Конечно, нужда материальная изводила его, а тут ещё из Кузнецка шли безотрадные вести, одна тревожнее другой. М.Д. Исаева, уехав в глушь с мужем, пьяным и вечно больным, томилась и скучала. Все письма её были переполнены жалобами на своё полное одиночество, на страшную потребность обменяться живым словом, отвести душу. В последующих письмах всё чаще и чаще ею стало упоминаться имя нового знакомого в Кузнецке, товарища мужа Марии Дмитриевны, симпатичного молодого учителя. С каждым письмом отзывы о нём становились всё восторженнее и восторженнее, восхвалялась его доброта, его привязанность и его высокая душа. Достоевский терзался ревностью; жутко было смотреть на его мрачное настроение, отражавшееся на его здоровье. Мне страшно стало жаль его, и я решился устроить ему свидание с Марией Дмитриевной на полпути между Кузнецком и Семипалатинском в Змиеве, куда ещё недавно нас так радушно зазывал горный генерал Гернгросс».[ 5 ]
«Эта поездка осталась тайной…»
Второе определение связи Достоевского с Исаевой – «роман несчастный», что почти синонимично уже употребленному выше – «злосчастному». Может быть, Врангель опасается прослыть человеком, чуждым общепринятым нормам приличия, и поэтому оговаривается: пытался устраивать свидания замужней Исаевой с Достоевским лишь для того, чтобы их отношения прервались навсегда.
Согласимся: странный способ - вывести Исаеву по крайней мере на два дня из-под опёки мужа, пригласив её в Змиев для встречи с любовником! И всё это - чтобы опасной связи «положить конец». Не проще ли было добиться желаемого прекращением переписки?...
А.Е. Врангель: «Очень я рассчитывал также, что эта встреча и объяснение положат конец несчастному роману Достоевского. Но вот в чём была задача: как довезти Фёдора Михайловича туда, за 160 вёрст от Семипалатинска, так, чтобы эта поездка осталась тайной. Как я уже говорил выше, начальство таких дальних поездок не разрешало. Губернатор и батальонный командир Фёдора Михайловича наотрез уж два раза отказали отпустить его со мною в Змиев. Ну, думаю, была не была. Открыл мой план Достоевскому. Он радостно ухватился за него; совсем ожил мой Фёдор Михайлович, больно уж влюблён был бедняга. Немедля я написал в Кузнецк Марии Дмитриевне, убеждая её непременно приехать к назначенному дню в Змиев. В городе же распустил слух, что после припадка Фёдор Михайлович так слаб, что лежит. Дал знать и батальонному командиру Достоевского; говорю: «болен, бедняга, лежит, и лечит его военный врач Lamotte. А Lamotte, конечно, за нас, друг наш был, чудной, благородной души человек, поляк, студент бывшего Виленского университета, выслан был сюда на службу из-за политического какого-то дела».[ 6 ]
«Благословясь, двинулись в путь…»
Достоевский, как известно, в Змиев приехал. Но Мария Дмитриевна под разными предлогами от встречи уклонилась и на таинственное свидание не явилась. Как мы уже говорили - она была человеком «строгих рамок». Очевидно, ей показалось неприглядным при живом и притом больном муже мчаться к возлюбленному, на виду у всего Кузнецка и Змиева. И в то же время обездоленной и романтичной женщине не могло не польстить, что ради неё два таких приметных лица, как Достоевский и Врангель, предприняли столь рискованное путешествие, обставленное всяческими заговорщицкими обстоятельствами!...
А.Е. Врангель: «Прислуге моей было приказано всем говорить, что Достоевский болен и лежит у нас. Велено никого не принимать. На счастье наше всё высшее начальство, начиная с военного губернатора, только что выехало в степи. Словом, всё благоприятствовало. Благословясь, двинулись в путь в 10 часов вечера. Можно сказать, не ехали, а вихрем неслись, чего, по-видимому, совсем не замечал мой бедный Фёдор Михайлович; уверяя, что мы двигаемся черепашьим шагом, он то и дело понукал ямщиков. Миновав Локтевский завод, мы наутро были в Змиеве. Каково же было разочарование и отчаяние Достоевского, когда стало известно нам, что Мария Дмитриевна не приедет; вместо же неё Фёдору Михайловичу было передано письмо, в котором Мария Дмитриевна извещала, что мужу значительно хуже, отлучаться не может, да и приехать не на что, так как денег нет. Настроение Достоевского описывать не берусь: я только ломал себе голову, каким способом я его успокою. В тот же день мы поскакали обратно, и, отмахав 300 вёрст в 28 часов «по-сибирски», счастливо добрались домой, переоделись и, как ни в чём не бывало, пошли в гости. Так никто никогда в Семипалатинске и не узнал о нашей проделке».[ 7 ]
«Хирел и завядал мой Фёдор Михайлович…»
Роман стал походить на печальный водевиль: смертельно больной и обманутый муж, неверная жена, которая с радостью бы ринулась на назначенную встречу, кабы это можно было сделать совсем незаметно, - и влюбленный Ф.М., примчавшийся во весь дух вместе с высокопоставленным покровителем этой «злосчастной» любви аж за 300 вёрст.
Впечатлительная Исаева была, очевидно, потрясена. Похоже, такая форма любовной связи могла показаться ей несколько авантюрной, однако проза жизни её угнетала, равно как и слишком сильные изъявления страстей.
И - не напоминало ли несостоявшееся свидание в Змиеве те скачки наперегонки, что предположительно устроил Вергунов по пути в Тверь за четой Достоевских всего четыре года спустя! Наверное, и тогда тоже ночи были лунными, и воздух упоительно томным…
А.Е. Врангель: «Казалось, и жизнь семипалатинская становилась как будто сноснее; но настроение это также внезапно, к сожалению, падало в те времена, как и приходило. Достаточно было невесёлой вести из Кузнецка – и всё пропало, хирел и завядал мой Фёдор Михайлович… После долгих просьб мне удалось, наконец, при посредстве военного губернатора, получить согласие батальонного командира на поездку Достоевского со мною в Змеиногорск, куда нас приглашал генерал Гернгросс. Это было недалеко от Кузнецка, и Фёдор Михайлович мечтал о возможности повидать Марию Дмитриевну, да и побывать в кругу образованных людей в Змеиногорске немало прельщало нас… Мы прогостили в Змиеве пять дней; согласно обычаю, нам отвели квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали уж, как нас и развлечь, - и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов, организованный из служащих завода. Все были так непринуждённо веселы, просты и любезны, что и Достоевский повеселел, хотя М.Д. Исаева и на этот раз не приехала, - муж был очень плох в то время, но, впрочем, и письма даже Достоевскому она не прислала в Змиев. А Фёдор Михайлович был на этот раз франт хоть куда».[ 8 ]
«Письмо дышит самой трогательной заботливостью…»
Таким образом, Исаева от встречи с Достоевским опять уклонилась и даже не объяснила причины. Тайные контакты в романтическом духе – это, скорее, в характере Достоевского, нежели Исаевой. Выше мы приводили параллель между попытками Ф.М. «свидеться» с нею в Змиеве и укромными «стыковками» Исаевой и Вергунова по пути в Тверь – если таковые были.
Но странно, что Исаева, как уже сказано, от «подпольных» сношений с Достоевским отказалась наотрез, причем дважды, - то ли храня верность мужу, то ли подчиняясь условностям. Её поственчальные отношения с Вергуновым тоже ничем не доказаны, кроме как свидетельствами Любови Фёдоровны, пересказанными, очевидно, со слов Ф.М.
И тогда – не выдумал ли сам Достоевский встречи Исаевой с Вергуновым по типу планируемых некогда свиданий в Змиеве? Много позже, пытаясь обвинить ее в неверности, он мог приписывать ей поступки, которые были куда более свойственны ему, чем достаточно благоразумной Исаевой (вспомним её отказы от поездки в Змиев!). Не придумывались ли легенды о послесвадебных связях Вергунова с Исаевой лишь для того, чтобы оправдать перед Анной Григорьевной мотивы своих собственных измен «разлюбленной» М.Д…
Но вернёмся к воспоминаниям Врангеля. Он пишет: «Ещё в половине августа, находясь по делам службы в Бийске, я неожиданно получил очень возбуждённое письмо от Достоевского. Он извещал меня о смерти Исаева. Всё письмо дышит самой трогательной заботливостью о Марии Дмитриевне».[ 9 ]
«Личность, как говорили, совершенно бесцветная…»
Нельзя не отметить, что не вовсе благовидные любовные истории (ухаживания за Исаевой у мужа на глазах, «нескромные приглашения» - в Змиев, в Змиев! – а много позже измены ей же) у Достоевского разворачиваются на виду у широкой публики. Свидетелей - предостаточно.
Исаева же, если и была ему неверна, то – блюла осторожность настолько, что прямых улик против нее никто, кроме Л.Ф., привести не может, так что в бесчестности и даже бесчестии куда легче обвинить самого Достоевского (вспомним, что Исаева, по его же рассказам Анне Григорьевне, ругала его «бесчестным каторжником»)…
Потому что представления о «дозволенности» и «недозволенности» у Достоевского должны претерпеть хотя бы некоторые изменения в каторжную пору. Отсюда – подспудная готовность к рисковым поступкам (ведь там, там всё было можно и небеса не обрушивались!), но овеянным утонченным и романтичным флером.
В Достоевском боролись два человека: писатель-творец и сотоварищ преступных изгоев, - среди них он провел долгие годы, со всеми вытекающими отсюда ломками его нравственного мира. Назовем этого второго Ф.М. условно «каторжник».
Но все, что за этим таилось, - «подполья души», которые благонравный и мечтательный Врангель вряд ли мог заметить…
А.Е. Врангель: «Привязанность Достоевского к Исаевой всегда была велика, но теперь, когда она осталась одинока, Фёдор Михайлович считает прямо целью своей жизни попечение о ней и её сироте Паше... Ему хорошо было известно в то время, что Марии Дмитриевне нравится в Кузнецке молодой учитель Вергунов, товарищ её покойного мужа, личность, как говорили, совершенно бесцветная. Я его не знал и никогда не видал».[ 10 ]
Каков был Вергунов, как личность, мы писали подробно в (1996)…
«Забывая о себе, он отдавал себя всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой…»
Итак, Врангель считает, что Достоевский только о том и думал, чтобы Исаевой было как можно «счастливее» и спокойнее. Но странны эти «заботы» - чего стоили попытки «заманить» её на свидание в Змиев при живом еще Исаеве (чреватые для М.Д. потерей честного имени)! Что до писем Достоевского к ней уже во время вдовства, то они лишь бередили её раны. Воистину, Врангель противоречит сам себе.
Он пишет: «Не чуждо, конечно, было Достоевскому и чувство ревности, а потому тем более нельзя не преклоняться перед благородством его души: забывая о себе, он отдавал себя всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой. А как тягостно было его состояние духа, удручённое желанием устроить Марию Дмитриевну, видно из его писем; например, вот несколько строк из письма Достоевского к Майкову от 18 января 1856 года: «Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и наконец посетивший меня, увлёк и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня». Да и все письма ко мне Достоевского, после моего отъезда из Семипалатинска, в этот период его жизни переполнены тревогой о Марии Дмитриевне (письма эти помещаются ниже). Он доходил до полного отчаяния. 13 апреля 1856 года он пишет мне, в каком грустном, ужасном положении он находится; что если не получит от брата нужные для поездки в Кузнецк сто рублей, то это доведёт его до «отчаяния». «Как знать, что случится». Надо полагать, он намекает на нечто трагическое, а что он допускал исход в подобных случаях трагический – возможно предполагать: не раз на эту тему бывали у нас с ним беседы, и в письме ко мне от 9 ноября 1856 года он говорит: «Тоска моя в последнее время о Вас возросла донельзя (я в последнее время сверх того был часто болен). Я и вообразил, что с Вами случилось что-нибудь трагическое, вроде того, о чём мы с Вами когда-то говорили». В письме ко мне от 13 апреля 1856 года он пишет: «Дела мои ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал». В письме от 14 июля 1856 года: «Я как помешанный… теперь уже поздно». В письме от 21 июля: «Я трепещу, чтоб она не вышла замуж… Ей-богу – хоть в воду, хоть вино начать пить». «Если б Вы знали, как я теперь нуждаюсь в Вашем сердце. Так бы и обнял Вас, и, может быть, легче бы мне стало. Так невыносимо грустно. Я хоть и знаю, что если Вы не приедете в Сибирь, то конечно потому, что Вам гораздо выгоднее будет остаться в России, но поистине мой эгоизм: и сплю и вижу, чтоб поскорее увидеть Вас здесь. Вы мне нужны, так нужны!...». Какая высокая душа, незлобивая, чуждая всякой зависти была у Фёдора Михайловича, судите сами, читая его заботливые хлопоты о своём сопернике – учителе Вергунове».[ 11 ]
«На коленях готов за него просить…»
Врангель считает, будто у Достоевского «высокая и незлобивая душа» - и это закономерно: они близкие друзья. Во всяком случае, просьбы помочь Вергунову барон относит именно к самым чистым сторонам характера Достоевского.
Однако нельзя не учитывать иные вероятные мотивы подобных хлопот - о них мы писали выше. Ходатайства о более пристойном жалованье и чине для соперника можно ведь рассматривать и как «отступное»: сойдешь с моего пути - все получишь. Да и как забыть, что «высокая и незлобивая душа» много позже омрачит имя Вергунова на десятилетия вперёд, поскольку обвинит в тайных сношениях с Марией Дмитриевной после её замужества, - а по меркам той поры вот уж что было далеко не к чести обоим! И в этом поклепе некого больше подозревать, - как уже сказано, «тайная связь» никем и ничем не подкрепляется, кроме утверждений Л.Ф., а она могла слышать о том только от матери, а А.Г. – непосредственно от Достоевского, что и отразилось в книге его дочери.
Но Врангель, похоже, на всю жизнь останется под гипнозом возвышенности духа своего друга и старательно подбирает аргументы в пользу далеко не очевидного вывода: «В одном письме ко мне, о котором упоминает Орест Миллер в своём сборнике и которое затеряно, Достоевский пишет: «на коленях» готов за него (за учителя Вергунова) просить. Теперь он мне дороже брата родного, не грешно просить, он того стоит… Ради Бога, сделайте хоть что-нибудь – подумайте, и будьте мне братом родным». Много ли найдётся таких самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого»…[ 12 ]
«Она никогда не имела тайн от меня…»
Итак, Достоевский назван «самоотверженной натурой» из-за желания помочь Вергунову (впрочем, в тех условиях это означало, скорее, – «устранить соперника», или – рискнём покощунствовать! – «подкупить» его упрочением служебного положения, в обмен на отказ от притязаний на Исаеву).
Возвышенная натура, которая «забывала себя для счастья другого», то есть Вергунова, «осчастливит» былого претендента на руку и сердце М.Д. посмертно. Как именно – мы уже знаем, многие произведения великого писателя тому порука…
Однако Врангель пока о сём не ведает: «Но вот 21 декабря 1856 года Достоевский пишет мне: «Если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь, - Вы знаете на ком. Она же любит меня до сих пор… Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на её привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо моё. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности… Ещё летом по письмам её я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если бы Вы знали, что такое эта женщина!». Так благополучно, наконец, завершился роман Достоевского, который захватил его всего, стоил ему бессонных ночей, тревоги, здоровья и денег, но… едва ли дал ему настоящее счастье».[ 13 ]
Смеем утверждать – связь сочинителя Достоевского с Исаевой, уже в её «загробии», длилась до конца его жизни, и её отражения в персонажах его романов с годами не меркли. Ну, - может, порой, трансформировались, в угоду юной и ревнивой Анны Григорьевны…
П.П. Семенов-Тян-Шанский
Стало быть, в мемуарах Врангеля брак Достоевского с Исаевой выглядит весьма романтично, хоть и настораживают его определения: «злосчастный роман», «несчастный роман», «роман, который… едва ли дал ему настоящее счастье».
Врангель молод и эмоционален, в отличие от другого свидетеля «грозного чувства», П.П. Семенова-Тян-Шанского, тоже оставившего потомкам воспоминания о Достоевском. Они кажутся нам более взвешенными – чувствуется, что П. Семёнов очень осторожен в оценках, и, конечно же, о многом умалчивает.
Листаем страницы его записей: «В Копале я пробыл только один день и распростился с дорогим мне Абакумовым, которому был обязан своей интересной поездкой в Кульджу, и после трехдневного беспрерывного переезда по почтовому тракту вернулся в Семипалатинск, где остановился по-прежнему у радушного Демчинского, и на этот раз, пробыв у него дней пять, имел отраду проводить целые дни с Ф.М.Достоевским. Тут только для меня окончательно выяснилось всё его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы всё же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое тёплое участие».[ 14 ]
|
|