| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава пятая. ПОТОМКИ
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Но там, где, казалось бы, кончается строгое научное исследование, начинается свободное и одухотворенное искусство духовного видения; там, где отказывает палеография, должна стать пригодной психология, логически обоснованные вероятности которой часто стоят больше, чем голая истина актов и фактов.
Стефан Цвейг
Валентин Булгаков
Процитированные выше воспоминания, касающиеся брака Достоевского с М.Д. Исаевой, весьма сдержанны. Оно и понятно: очевидцы и современники, хотя и знали немало «подноготного», однако считались с приличиями или руководились иными мотивами, и потому «вспоминали» с оглядкой на общественное мнение и на здравствующих родственников покойного Достоевского. Куда менее осторожны Анны Григорьевна и Любовь Фёдоровна.
Но прошли годы и десятилетия - эра свидетелей сменяется охочими до истины потомками, которые лично с Ф.М. Достоевским знакомы не были, но тоже хотели высказать своё суждение о его личности. Новые исследователи стремятся выказать беспристрастность, чего у прижизненных друзей и недругов Достоевского не наблюдается. Один из первых обратил внимание на «кузнецкий венец» именно в исследовательском, а не в мемуарном плане Валентин Фёдорович Булгаков (последний секретарь Льва Толстого). Будучи ещё очень молодым человеком, он публикует в 1904 году статью под названием «Ф.М. Достоевский в Кузнецке». Начинается она так: «В этом маленьком городке Томской губернии Ф.М. провёл всего лишь несколько недель, но здесь совершилось важное событие в его жизни, именно женитьба на Марии Дмитриевне Исаевой. Нынешним летом мне удалось собрать в Кузнецке кое-какие сведения о самом писателе, а также о его невесте. Я пользовался при этом воспоминаниями некоторых старожилов и, кроме того, в архиве церкви, где происходило венчание, нашел интересный документ – «выпись» из так называемого «брачного обыска». Полагая, что для всех, кому дорого имя покойного Ф.М., будет не безынтересно познакомиться с лишней страничкой из его жизни, я решился собранные материалы предать печати».[]
«Без всяких средств к жизни…»
В книжке подробно рассказано о пропаже «Обыска брачного», на который ссылался Булгаков, держа в руках лишь копию с него. Некоторые новые сведения относительно сего загадочного факта мы приводили также немногим выше. Очевидно, и сам Булгаков интересовался таинственным исчезновением документа, раз он в своей статье нарочито делает акцент на «затерявшейся неизвестно где» бумаге. Читаем дальше: «С М.Д. Исаевой Ф.М. познакомился ещё в Семипалатинске, когда, отбыв срок каторжных работ и прослужив четыре года солдатом в тамошнем Сибирском линейном №7 батальоне, он был, наконец, сделан прапорщиком. Муж Исаевой был чиновником особых поручений при каком-то важном лице. Он в то время вёл безобразную жизнь, злоупотребляя спиртными напитками. Переведённый вскоре в Кузнецк корчемным заседателем, Исаев скончался здесь в мучениях, оставив жену и двух малолетних детей без всяких средств к жизни».[]
Нельзя не напомнить читателю, что в ряде публикаций ошибочно упоминалось о двух детях Исаевой – на самом деле на руках у неё был один Паша…
«Он, говорят, был неравнодушен к М.Д.»
Булгаков в своей статье ссылается на текст «выписи» брачного обыска и на свидетельства Т.М. Темезевой и Д. Окорокова. Полагаем, однако, что он был также знаком и с некоторыми письмами Ф.М., или воспоминаниями о нём, «некузнецкого» происхождения. Обилие точных фактов, изложенных у Булгакова, наталкивает на мысль, что он знал куда больше, чем решился опубликовать в печати. Впрочем, уже то, что Булгаков рискнул в маленьком очерке несколько раз помянуть имя Вергунова, знаменательно… Булгаков: «Ф.М., извещённый о смерти Исаева, немедленно выслал Марье Дмитриевне значительную сумму денег, которую, говорят, сам достал с трудом. Тогда же он начал хлопотать о приёме её старшего сына (другого вообще не было, - авт.) на казённый счёт в учебное заведение. Много помогала Исаевой жена местного исправника, богача и хлебосола, Анна Николаевна Катанаева. Она ценила в М.Д. её воспитанность, ум и высокую образованность. Большой поддержкой являлись для семейства Исаевых деньги, которые М.Д. зарабатывала частными уроками. Между прочим, она преподавала французский язык учителю местного приходского училища Вергунову. Он, говорят, был неравнодушен к М.Д. и, так же как и Достоевский, всеми средствами старался облегчить её тяжёлое положение. Известно даже, что Ф.М. ревновал М.Д. к Вергунову, но потом вполне убедившись, что она его любит, взял отпуск и поехал из Семипалатинска в Кузнецк. Здесь он остановился у Исаевых, которые в то время квартировали в небольшом домике портного Дмитриева. Домик этот, изображённый на прилагаемом рисунке, помещается на Полицейской улице, три года тому назад переименованной, впрочем, в улицу Достоевского. Он состоит из двух маленьких комнат, коридорчика, передней и кухни. Недавно обшили его тёсом».[]
«Дамы были все разнаряжены…»
Булгаков, по понятным причинам, в оценках сдержан. Вернее – у него мы не найдем их вовсе: ни одобрительных, ни хулительных. К пристрастным выводам склонны лишь родственники, знакомые, либо исследователи более поздней поры, сопоставляющие множество источников «постфактум». Когда же память о писателе ещё, что называется, «не остыла», приходится быть очень осторожным… Булгаков: «Брак был решен. Но требовались издержки, а между тем средства как жениха, так и невесты были крайне ограничены. Начались соображения, откуда достать денег. Тут явилась на помощь опять А.Н. Катанаева; она упросила бракосочетающихся все труды и хлопоты по устройству свадьбы предоставить ей. Весть о том, что на Исаевой женится какой-то приезжий офицер-писатель и что свадьбу эту устраивает Катанаева, быстро облетела весь город, так что 6 февраля 1857 года, в день, назначенный для бракосочетания, Одигитриевская церковь оказалась наполненной народом. В самом деле, благодаря участию Катанаевой, свадьба вышла весьма пышная. Вот что рассказывает Т.М. Темезева, которая присутствовала в церкви. «За народом едва можно было протолкаться вперёд… Конечно, присутствовало в церкви и всё лучшее кузнецкое общество – Анна Николаевна всех пригласила. Дамы были все разнаряжены… В церкви – полное освещение. Сначала, как водится, приехал жених. Конечно, внимание всех на него обратилось. И я смотрю с любопытством, хоть мне и было только лет 16, но я слышала, что он не простой человек – писатель… Он, помню, был уже не молодой, лет тридцати восьми, довольно высокий, выше, пожалуй, среднего роста… Лицо имел серьёзное. Одет он был в военную форму, хорошо, и вообще был мужчина видный. Жениха сопровождали два шафера: учитель Вергунов и чиновник таможенного ведомства Сапожников. Скоро прибыла и невеста, также с двумя шаферами, один из них был сам исправник Иван Миронович Катанаев. Худенькая, стройная и высокая, Марья Дмитриевна одета была очень нарядно и красиво, - хотя и вдовушка… Венчал священник о. Евгений Тюменцев в сослужении с дьяконом (по «брачному обыску» - о. Петром Углянским). Были и певчие. После совершения таинства молодые и гости отправились на вечер в дом, кажется, Катанаевых. Я не была там…». Почти то же сообщил о свадьбе другой очевидец, Д.И. Окороков».[]
«Он всегда бывал в очень весёлом расположении духа…»
Булгаков просто описывает некое красочное действо, каким свадьба всегда слыла в народе. Он не ведает ни о «грозном чувстве», ни о баталиях Достоевского во завоевание Исаевой, не знает и о позднейших признаниях его, что брак был несчастным. А уж увидеть Исаеву в прототипах героинь, описанных, порой, с нескрываемым раздражением, а, случалось, даже ругательно, ему и в голову не приходит… Булгаков: «Он ( то есть Окороков, - авт.) был лично знаком с Ф.М. и часто встречался с ним на вечерах, которые устраивались ещё до свадьбы у Катанаевых. Д. присутствовал на них вместе с невестой. По словам Окорокова, он всегда бывал в очень весёлом расположении духа, шутил, смеялся. Это сообщение должно для нас быть особенно интересным. Как известно, Ф.М. отличался характером необщительным, даже мрачным».[]
«Чувствовал себя если не счастливым, то удовлетворённым более или менее…»
И всё же – Булгаков, очевидно, о многом наслышан. Как иначе толковать его слова, что Достоевский в Кузнецке «чувствовал себя если не счастливым, то удовлетворённым более или менее». Булгаков сомневается, что в Кузнецке Достоевский вполне счастлив? Любой ценитель творчества Достоевского той поры написал бы прямо: «На свадьбе был счастлив». Булгаков же однозначной оценки избегает. Не потому ли, что знает о некоем «облачке» - о том самом, о котором сообщала Любовь Фёдоровна в своей книге? Он явно что-то утаивает. Щадит память писателя?... Булгаков: «Очевидно, здесь, в Кузнецке, под влиянием близости любимого существа, вдали от служебных обязанностей, от места неприятных, тяжёлых воспоминаний, Ф.М. чувствовал себя если не вполне счастливым, то удовлетворённым более или менее. Этим и можно объяснить его хорошее расположение духа, о котором говорит и на котором, нужно прибавить, прямо настаивает Окороков. Когда устраивались карты, Ф.М. не отказывался принимать участия, случалось ему, как другим, выигрывать и проигрывать, сам Окороков не раз играл с ним. Нередко видели Ф.М. в его военном плаще, гуляющим по улицам города вместе с Марией Дмитриевной».[]
Несомненно, Булгаков приводит это важное свидетельство ещё и для подтверждения торжества Достоевского, победившего соперника – пышная свадьба состоялась!
«Прислал в подарок свою автобиографию…»
Окороков – церковнослужитель, но открыто признаётся, что играл в карты. К слову сказать, в начале века в томских газетах появлялись публикации, осуждающие фривольное поведение некоторых иереев. Если, например, священник имел отношение к постановке спектаклей, допустим, по пьесам Островского, сразу же начиналось консисторское разбирательство (примеры см. в книге ). А тут - Окороков «гуляет» на свадьбе (да и с Тюменцевым Достоевский пивал отнюдь не только чай и кофе!). Прослеживающаяся в статье Булгакова как бы апология вольного образа жизни представителей сословия, славящегося особым консерватизмом, должна была неизбежно вызвать резонанс. Надо полагать, связь священнослужителей с бывшим каторжником тоже, наверное, не все одобряли.
Между тем, Булгаков пишет, что Достоевский отцу Евгению Тюменцеву «прислал в подарок автобиографию». По сей день неясно, что это за «автобиография». Впрочем, не подразумевались ли вообще под «автобиографией» вполне автобиографические «Записки из Мёртвого дома», напрямую связанные с Сибирью?... Булгаков: «Посещал он (то есть Достоевский, - авт.) часто венчавшего его священника о.Евгения Тюменцева, которому после прислал в подарок свою автобиографию. В этих посещениях знакомых, прогулках, вечерах, картах проходило время, срок отпуска, данного Д-му, истекал. Скоро он, вместе с женою, действительно покинул Кузнецк. Перед самым отъездом была на могилу Исаева, где стоял лишь деревянный крест, положена чугунная плита, изготовленная по распоряжению М.Д. Я был на местном кладбище, отыскал могилу и прочёл эпитафию. Мне кажется, едва ли Ф.М. и его жена предпринимали что-нибудь тогда, не посоветовавшись предварительно, а если так, то мы имеем основание предполагать, что Ф.М. участвовал в составлении этой эпитафии или, по крайней мере, видел и одобрил её. Она не длинная, и я позволю себе её привести: «Аз есмь воскресение и живот, веруй в Мя имать живот вечный». Здесь покоится тело Александра Ивановича Исаева. Он умер 4 августа 1855 года».[]
«Аз есмь воскресение и живот…»
Большевики, как известно, снесли кладбище, на котором находились могилы помнивших Ф.М. людей, очевидцев его бракосочетания, уничтожили и упомянутое надгробие с надписью в церковно-славянском стиле, выбранной, по версии Булгакова, возможно, самим Достоевским. Между тем, из воспоминаний Врангеля, как уже было сказано, мы узнаем, что Достоевский «попов, особенно сибирских», не терпел и к обрядам в храмах относился отнюдь не ревностно. Однако в Кузнецке его поведение несколько изменяется. Он общается с местными церковно- и священнослужителями (Окороков, Тюменцев), исправно посещает богослужения и даже выбирает для Исаева вполне каноническую эпитафию. И всё это – чтобы расположить к себе отца Евгения, покрывающего подлог «обыска брачного»?…
Д.А. Поникаровский
Одновременно с Булгаковым обращается к теме бракосочетания Достоевского с Исаевой довольно известный в Кузнецке чиновник и краевед Дмитрий Алексеевич Поникаровский, связанный с императорским Географическим Обществом. В своем «Историческо-географическо-статистическом описании г. Кузнецка» он упоминает о «проживании» Достоевского в этом городе, относя его почему-то к 1858 году. Работа Поникаровского написана в 1904 году - вероятно, до того, как в томской газете появилась статья Булгакова (опровергающая упомянутую ошибку в дате). Для Поникаровского пребывание Достоевского в Кузнецке – только эпизод, причём довольно малозначительный, о нём автор поминает лишь вскользь – возможно, впечатленный недавним переименованием улицы Полицейской, где жила Исаева, в Достоевскую в 1901 году, или зная об интересе Географического Общества к сибирскому периоду биографии великого писателя (подробнее см. «Загадки Провинции», 1996). Такое внимание могло быть стимулировано и географом П. Семёновым-Тян-Шанским, ещё здравствующим в ту пору видным учёным, лично знакомым с Достоевским. Особо примечательно, что к Достоевскому проявляет заинтересованность именно «географическое» сообщество (напомним: ведь копия «обыска брачного» в том же 1904 году затребована не откуда-нибудь, а из Семипалатинского подотдела ИРГО)…[ 8 ]
Кузнецкий совдеп
После октябрьского переворота новая власть пыталась записать Достоевского себе в «союзники», даже вопреки известному мнению Горького, что роман «Бесы» был самой злой пародией на революционное движение. Социальный статус Достоевского сибирской поры (ссыльный, «простой» солдат), а также постоянно испытываемые писателем материальные затруднения могли быть использованы Советами и их идеологами «в нужном свете». Однако для канонизации Достоевского не пришло еще время и, как уже сказано, оценки Горького этому мешали. Автор «Буревестника» никому не хотел уступать литературного олимпа, - хотя бы и Достоевскому.
Началась соответствующая пропагандистская кампания, призванная нести Достоевского в массы «как надо», то есть как велит партия. Изучение его творчества и биографии продолжалось под другим углом зрения, но нельзя не признать, что двадцатые годы по сравнению с дореволюционными в достоевсковедении во многом оказались «прорывными». До революции каторжное прошлое известного писателя прощали ему, наверное, не все. Хотя – Достоевским в первые годы соввласти занимались именно те исследователи, которые были увлечены им еще до переворота. Например – семипалатинский священник Б.Г. Герасимов (о нём – ниже).
На сибирском уровне новые веяния проявлялись весьма своеобразно. Петроградское издание «Грядущее» в 1918 году сообщило о выделении Наркомпросом Совдепу Кузнецка 3000 рублей на памятник Ф.М. Достоевскому. Мотив понятен: если уж при царе Полицейскую улицу переименовали в Достоевскую, то при Советах, конечно, бывшему каторжнику следовало ставить монумент, - не иначе. Но, несмотря на выделенные субсидии, из этой затеи ничего не получилось. Что при желании можно объяснить и обстоятельствами гражданской войны. Так, красные партизаны (роговцы) по отношению к местам пребывания Достоевского в Кузнецке повели себя варварски: Одигитриевскую церковь, где проходило венчание, спалили, а на кладбище, где похоронены были свидетели «кузнецкого венца», да и сам А.И. Исаев, прототип героя «Вечного мужа», устроили погром и перевернули плиты тыльной стороной вверх.
После гражданской «эйфория» угасла – о памятнике Достоевскому просто забыли…[ 9 ]
Андрей Кручина
Тем не менее, оживление в исследовательской среде - явное. Замечены были творческие поиски Л.П. Гроссмана, опубликованы воспоминания Л.Ф. Достоевской (правда, в сокращённом виде), увидели свет и свидетельства Анны Григорьевны.
В Сибири двадцатые годы прошли под знаком кропотливых изысканий Бориса Герасимова (бывшего священника). Известен также очерк журналиста «Советской Сибири» Андрея Кручины «В глухом углу, в Кузнецке», в котором он (возможно, со слов местного краеведа Дмитрия Ярославцева) сообщает о запущенном состоянии памятников города, связанных с Достоевским, и требует «подумать о них», сопровождая всё это удивительным комментарием - Достоевский, де, прожил в Кузнецке аж пять лет: «Одноэтажный, потемневший от времени, продолговатый кряжистый домик. Слегка покосился, но долго ещё проживёт… Лиственный дом, крепко сработан, по-сибирски. В этом доме жил Фёдор Михайлович Достоевский. Сейчас в нём живёт внучка петрашевца – Михаила Дмитриевича Дмитриева. Дмитриев был старый знакомый Достоевского, и когда последний приехал в Кузнецк – предоставил ему комнату в своём доме. Вскоре Достоевский женился и снял себе квартиру в доме Вагина по Картасской ул., в которой прожил пять лет. Дом Вагина сгорел, и на его месте теперь цветёт чей-то огород. Дом петрашевца Дмитриева находится на ул.Достоевского под №23. Раньше улица называлась Большой Береговой. Наименованием улицы в честь писателя только и отмечено пребывание Достоевского в Кузнецке. И узнать, что именно в доме Дмитриева жил писатель Достоевский, можно только от таких старожилов, как Ярославцев. Остальных жителей это, по-видимому, не интересует. Охраной памятников старины здесь вообще не интересуются. Следовало бы, конечно, этот домик купить на средства государства, открыть в нём библиотеку имени писателя и т.п. или, по крайней мере, хоть доску медную прибить к дому с указанием, что здесь жил Достоевский. Подумать об этом некому! Не то, что некому, а вернее лень, столь свойственная всему и во всём в жизни Кузнецка, этой поистине захолустной дыре».[ 10 ]
А. Кашина-Евреинова
Таким образом, в Сибири о романе Достоевского с Исаевой как бы забыли – работы Герасимова и Булгакова не на слуху, а столичные издания доходят до провинции с трудом. Вероятно, книгу Л. Достоевской, вышедшую за год до появления статьи Кручины, тот не читал. Возможно, именно поверхностность суждений Кручины и некоторых других подвигла Герасимова (и не только его) вновь обратиться к теме «Достоевский в Кузнецке» на страницах альманаха «Сибирские Огни» (о чём ниже). В Петрограде же все находятся под впечатлением перевода с немецкого сенсационных откровений Любови Фёдоровны, в связи с чем, конечно же, в самых разных трактовках мелькает имя Исаевой. Своеобразной, не вовсе благосклонной реакцией на эту публикацию была брошюра А. Кашиной-Евреиновой «Подполье гения: сексуальные источники творчества Достоевского» (Петроград, 1923). Отношения писателя с Исаевой излагаются автором с явной оглядкой на психоанализ по Фрейду. Кашина пишет: «Психические недуги прекращаются у Достоевского ещё, может быть, потому, что сразу по выходе из каторги он сходится со своей будущей женой – Марией Дмитриевной, которую его дочь характеризует, как женщину «восточных страстей», в жилках которой бурлила кровь её предков – страстных мамелюков. Что это были за страсти, что за любовь – мы можем только догадываться».[ 11 ]
«Завела, помимо претендентов на её руку, любовника…»
Конечно, «психические недуги» Достоевского отнюдь не прекратились с женитьбой на Исаевой – в этом Кашина ошибается. Однако её работа выгодно отличается от книги Л.Ф. Достоевской тем, что она считает мотивы и психологию первого брака писателя неразгаданной загадкой, тогда как Любовь Фёдоровна свои выводы делает, напротив, категорично. Иными словами – Кашина более деликатна, хотя и вторгается в область весьма интимную. Продолжим чтение: «Связь длилась с 1854 по 1857 год. Мария Дмитриевна успела за это время овдоветь, собраться замуж за Достоевского, потом переменить решение, чуть не выйдя за другого, тем временем завела, помимо претендентов на её руку, любовника (домашнего учителя из Кузнецка) и, наконец, сочеталась браком с Достоевским в феврале 1857г.».[ 12 ]
«Провела ночь со своим любовником…»
А. Кашина не ограничивается использованием «кастрированного» (обрубленного наполовину) изложения книги Любови Фёдоровны на русский язык, осуществленного в 1922г., и прибегает к подлинному немецкому изданию, причём её перевод соответствующих «параллельных» фраз, касающихся Исаевой, представляется нам в отдельных местах вопиюще неверным. Читаем: «Если судить по свидетельству Любови (Aimee) Достоевской, то (Исаева, - авт.) это какой-то дьявол в юбке. Достаточно указать, как она невестой проводит вечер накануне свадьбы: Am Vorabend ihrer Hochzeit hatte M.D. die Nacht bei ihrem Liebhaber einem, kleinem Hauslehrer, zugebracht (Вечером перед свадьбой М.Д. провела ночь со своим любовником, маленьким домашним учителем)».[ 13 ]
«Нападала на него, не имея сил сдержаться…»
А. Кашина «отяжеляет» своё исследование, приводя цитаты из немецкого издания. Она чересчур щепетильна, и прежде всего, казалось бы, пытается соблюсти точность перевода. Однако - стараясь чуть не дословно воспользоваться немецким текстом, прибегает к чудовищно искажённому русскому изложению. Читаем дальше: «А вот поездка супругов Достоевских из Сибири в описании дочери: «Auf jeder Station Hinterliess sie ihm einige eilige geschriebene Liebworte, teilte ihm mit, wo sie die Nacht zubringen wurden, befahl ihm, auf der vorgehenden Station anzuhalten, um sie nicht zu uberhelen. Was mag diese weisse Negerin fur ein Vergnugen daran gehabt haben, das kindlich gluckliche Gesicht ihres armen Dichtergatten zu betrachten». (На каждой станции она передавала ему (учителю) торопливо написанное любовное послание, сообщающее ему, где она проведёт ночь, уже при приближении очередной станции нападала на него, не имея сил сдержаться [А следовало: «…Наказывала ему задержаться на предыдущей станции, дабы не опередить её». Что, согласимся, придаёт написанному совершенно иное значение, - авт.]. О том, что вытворяла эта белая негритянка для удовлетворения своих необузданных страстей, несчастный муж – писатель мог прочитать на её счастливом личике).[ 14 ]
Неточность перевода просто ошеломляет. Следует читать: «… Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка при виде детски-счастливого лица своего бедного мужа-сочинителя»…
«Темперамент безмерен, необуздан, … она хитра, злобна…»
А. Кашина справедливо задаётся вопросом: как же Достоевский, при его «сверхинтуиции», не разглядел роман Исаевой с любовником, о чем та поведала, де, чуть ли не на смертном одре? Мы, в свою очередь, удивляемся тому же, присовокупляя ещё и сомнение: а не выдумана ли эта связь самим Достоевским, потому что его «сверхинтуиция» могла вполне трансформироваться в сверхподозрительность (ведь интуитивность и провидение где-то близкородственны, а, не сомневаясь в собственной сверхинтуитивности, легко уверовать и в дар провидения)… Читаем: «Такова в изображении Любови Достоевской первая жена писателя. Темперамент безмерен, необуздан, кроме того, она хитра, злобна. Прожив 7-8 лет с Достоевским, находясь всё это время в связи с любовником (домашним учителем), она, наконец, озлобленная тем, что любовник её бросил, раскрывает ничего не подозревающему мужу, наивно верившему в её чистоту, тайну своей связи и, бесстыдно-циничная, заключает словами: «Eine Frau, die etwas auf sich halt, wird niemals einen Mann lieben konnen, der vier Jahre in Gesellschaft, von Dieben und Morder im Zuchthause gearbeitet hat». (Женщина, находящаяся при тебе, ощущает себя в тюрьме, работает в обществе воров и убийц четыре года, она никогда не сможет любить одного мужчину)».[ 15 ]
Переводчик опять сослужил Кашиной дурную службу. Следует читать: «… Женщина, хоть сколько-нибудь себя уважающая, никогда не сможет полюбить мужчину, который четыре года работал на каторге в обществе воров и убийц…».
«Уж не ошибается ли «осведомлённая» Любовь Фёдоровна…»
Кашина одной из первых подвергает сомнению написанное Любовью Фёдоровной о личности Исаевой. Правда, выдвигаемое ею собственное объяснение и «расшифровка» коллизий, сопутствующих первому браку Достоевского, вряд ли близко к истине. Кашина считала, что об изменах Исаевой он знал задолго до её предполагаемых откровений, сделанных чуть ли не на смертном одре. Но - мирился «в силу тех или иных обстоятельств», причем они сводятся Кашиной прежде всего к его сексуальной ориентации. Полагаем, что автору явно вредила чрезмерная (но в те поры – модная) увлечённость Фрейдом. Однако критический настрой к источникам можно только приветствовать… А. Кашина: «И семь лет чуткий, обладавший сверхинтуицией Достоевский не подозревал этого (то есть измен, - авт.). Уж не ошибается ли «осведомлённая» Любовь Фёдоровна в объяснении психологии Достоевского и не было ли у Марии Дмитриевны Исаевой-Достоевской иных оснований «любовников заводить» и так ненавидеть своего мужа, как она ненавидела, и не мирился ли с этими изменами сам Фёдор Михайлович в силу тех или иных обстоятельств».[ 16 ]
То есть имеется ввиду, что деликатный и романтичный писатель с трудом терпел чрезмерную пылкость жены, которой не мог соответствовать, но был понятлив: потому она «любовников заводит».
Несколько лет назад мы выдвигали, как один из мотивов охлаждения столь вожделенного брака, элементарное несоответствие темпераментов супругов. Но в отличие от версии Кашиной роли «действующих лиц», скорее всего, прямо противоположны: как сказано выше, судя по откровениям А.Г. Достоевской, её муж был страстной и даже грубой натурой. М.Д. Исаева – женщина хрупкая, к тому же больная, и чувственная агрессия Достоевского заставляет её постоянно ссылаться на недомогания. Отсюда – «жена всё хворает». Большая духовная близость у этой четы еще не успела зародиться, а тут – переезд Вергунова в Семипалатинск. Условия для семейных неурядиц наличествуют. Драма не замедлит разыграться…
«Влечение к новой, более молодой, более интересной женщине…»
Главный посыл Кашиной в изучении биографии и творчества Достоевского, как уже сказано, - анализ событий по Фрейду, «жажда эротических переживаний». Полагаем, однако, что Достоевскому всю жизнь только и приходилось заниматься тем, чтобы подобные «переживания» в себе гасить. И он должен был уметь это делать – каторга научила. С другой стороны, в романах и повестях Достоевского зову плоти уделено явно второстепенное место, причём описание любовных коллизий сводится им отнюдь не к «африканским страстям», а к некой философии и рассмотрению мотивов «под лупу». Так что первее всего получался рассудок, хотя и завуалированный флером романтики, о чем можем судить, как ни странно, и по письмам Ф.М. поры «влюблённости» в Исаеву… А. Кашина-Евреинова: «Следуя дальше описаниям Л. Достоевской любовных драм её отца, мы узнаём, что абсолютно чуждый женщин (!) до сих пор (кроме жены, конечно), Достоевский решил мстить ей той же монетой, т.е. изменой (а не было ли это просто влечением к новой, более молодой, более интересной женщине, потому что какая же месть, если новый роман должен был быть сохранён в строжайшей тайне от жены – объекта мести!). Он сходится с молодой, «свободомыслящей», своей слушательницей, очень «пикантной», красивой девушкой - Полиной Н… Вернувшись снова вместе с Полиной осенью в Петербург, он узнаёт, что Мария Дмитриевна безнадёжно больна, и отправляется за нею в Тверь, чтобы отвезти её в Москву. Он окружает её заботами в Москве и проводит сам всю зиму там до самой её смерти (16 апреля 1865г.). Связь с Полиной, однако, не прекращается, пока последняя (по словам Л. Достоевской), разочаровавшись в Достоевском после ругательного приёма «Преступления и наказания», в 1866 году не бросает его. Итак, связь с Полиной длилась приблизительно 4-5 лет, правда, с продолжительными перерывами».[ 17 ]
«Нет дыма без огня…»
Нельзя сказать, что, описывая связь с Полиной, да и другие увлеченности Ф.М. в момент, когда жена умирала, А. Кашина-Евреинова, опираясь на мнения современников, явно подводила читателя к мысли, что он был развратен. Хотя с ее выводами, подкрепленными ссылками на Страхова, мы соглашаемся: порок ведь тоже может быть источником вдохновения и творчества. Читаем: «Ещё маленькое прибавление: два впечатления лиц, знавших Достоевского. Страхов характеризует его: «… он был зол, завистлив, развратен… Заметьте, что при животном сладострастии у него не было никакого чувства женской красоты и прелести. Лица, наиболее на него похожие, это герой «Записок из подполья», Свидригайлов и Ставрогин» (!). Насколько это впечатление изложено беспристрастно, я не знаю, но сказано поистине сильно. Руковожусь здесь только одной житейской незыблемой истиной: нет дыма без огня. А из такого столба едкого дыма, как обвинение Страхова, беру за правду, которая неизбежно должна в нём таиться, тем более что Страхов был одним из его ближайших друзей и именно с этой стороной его характера был хорошо знаком».[ 18 ]
Трудно Страхову не поверить, нас тоже поразило разительное сходство обстоятельств в «Вечном муже» и особенно в «Записках из подполья» с реалиями связи Достоевского с Исаевой…
«Увлечения вполне низменного порядка…»
Свидетельство Страхова на многое открывает глаза. И на фактическое «убиение Исаевой» (нелечением за границей в то время, как Ф.М. пребывал с Полиной, в частности, в Италии, куда срочно надлежало везти Исаеву!), и на неблаговидную позицию в отношении Исаевой и Вергунова, обвинённых им в прелюбодействе (ибо обвинитель – только Достоевский, и никем больше их вина не доказывается), и на меткую характеристику Исаевой, подметившей «каторжные», бесчестные мотивы поступков ее мужа. А. Кашина, впрочем, осторожна. Она воздерживается высказываться более определённо, ограничиваясь лишь ссылками на авторитеты: «Чешихин-Вертинский во вступительной статье к книге о Достоевском замечает на ту же тему: «… молодость Достоевского богата одинаково и страстями, всепокрывающим тяготением к миру духовных интересов и, по-видимому, увлечениями вполне низменного порядка… В нём, как в его Мите Карамазове, бушевал Содом и рвался наружу, чтобы поругать и осквернить образ Мадонны». Почтенный критик, имевший, несомненно, известные основания к такой характеристике молодости Достоевского, не поясняет, к сожалению, в каких границах понимается им молодость».[ 19 ]
Оговорки
А. Кашина-Евреинова, похоже, несколько опасалась собственной смелости – решилась опубликовать столь нелицеприятные для Достоевского свидетельства. Однако сегодня выводы Кашиной представляются хоть и не лишёнными основания, но достаточно робкими. В заключение своей работы она, - вероятно, убоявшись возможных критических нападок в защиту «великого писателя» и «светоча русской литературы», приводит также ссылки на иные источники, из коих следует, что Достоевский иногда на себя наговаривал ужаснейшие вещи. И считает, что он часто, так сказать, «лгал с натуры». Но одно дело – когда «тень» касалась лично его, а совсем другое – памяти, возможно, ни в чём не повинных Вергунова и Исаевой. Потому что сейчас, по прошествии лет, правду от истины так трудно отделить именно потому, что Достоевский как бы запутался в «сочинительстве». Что до «самооклеветания» (дескать, в приступе болезни, вызванной пребыванием на каторге), то к «кузнецкому венцу» и первому браку это вряд ли относились. Ведь измены его – не ложь, а «подталкивание» Исаевой к кончине – данность. Действительные, невыдуманные события обличали Достоевского куда явственнее, чем самый изощрённый самооговор…[ 20 ]
Рассказ Зазубрина
Таким образом, в столицах в 1920-е годы существовало сразу несколько направлений достоевсковедения, затрагивающих «кузнецкий венец»: ортодоксальное (основанное на пунктуальном следовании «благопристойной» биографической канве писателя, заданной его письмами и отчасти книгами А.Г. и Л.Ф. Достоевских), идеологизированное (пытающееся приспособить творения и имя Достоевского к задачам «революции») и скептическое (А. Кашина-Евреинова). В провинции же, в Западной Сибири, факты накапливались и фиксировались медленнее. «Столичные» источники тут были мало известны, зато собирались местные, сибирские: свидетельства очевидцев или их потомков. Однако за давностью венчания воспоминания точностью не блистали, и авторы допускают множество ошибочных суждений. Мы уже сообщали о журналисте «Советской Сибири» А. Кручине, который писал о пятилетнем «житии» Достоевского в Кузнецке. Ему вторит известнейший литератор В.Я. Зазубрин, побывавший в Кузнецке и опубликовавший очерк «Неезжеными дорогами» в «Сибирских Огнях» в 1926 году. На этот раз речь идёт не о пятилетнем пребывании Достоевского в городе, а «всего лишь» о двухгодичном: «Мы едем к местному культуртрегеру Д.Т. Ярославцеву. Я хочу записать всё, что ему известно о жизни здесь Достоевского. Вот рассказ Ярославцева.
- Два месяца Фёдор Михайлович жил на Большой улице в домике Дмитриева. Большая улица теперь названа улицей Достоевского. Хотя правильнее было бы назвать его именем Картасскую, на которой он жил два года. На Картасской улице (угол Блиновского переулка) Достоевский жил в доме Вагина.
Домик был одноэтажный, старинный, на две «стопы» (два сруба, соединённые сенями), крыт был драньём, с низенькими потолками, с маленькими окошечками в разноцветных стёклах. Дом, к сожалению, не сохранился – разобран на дрова. На его месте теперь пустырь.
Шатровый одноэтажный дом Дмитриева на Большой улице тоже не сохранился в том виде, как он был при Достоевском. Дом перестроен, перекрыт.
В Кузнецке Достоевский был дважды…».[ 21 ]
|
|