| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава шестая. ТОЛКОВАТЕЛИ
Страница 3 из 7
Заметим, что автор трактует события из жизни Достоевского приблизительно также, как сам великий писатель. Иными словами – выводы и оценки Достоевского подаёт как свои. Это видно хотя бы по объяснению причин, по которым Достоевский хлопочет за Вергунова, что полностью сходится с уже известным по письмам Ф.М. В подобных совпадениях особого зла, конечно, нет. Однако такая позиция некритична. Биографу не следует безоглядно идти на поводу источника. Но это – на наш сегодняшний взгляд. В 60-е же годы налицо были лишь зачаточные элементы критики и весьма робкие отдельные попытки сопоставления точек зрения, что, впрочем, никогда или почти никогда не перерастало в полемику. Поэтому неудивительно, что столь непрозрачный во многих отношениях эпизод, как кузнецкое венчание, всегда вызывавший кривотолки, описывается П. Косенко так, как будто никаких споров и двусмысленностей на этот счёт не существовало… Читаем:
«Здесь было новое и решительное объяснение с Марией Дмитриевной, объяснение с Вергуновым, которого Фёдор Михайлович, вернувшись домой, всячески расхвалил в письме к Врангелю, хотя превозносить его, собственно, было не за что: молодому учителю ничего другого не оставалось, как потихоньку стушеваться.
Всё было решено. Дело оставалось за малым – за деньгами. Их же совсем не было ни у Исаевой, ни у Фёдора Михайловича. Ему не на что было экипироваться после производства в офицеры, выручил вечный Врангель, приславший каску, полусаблю и офицерский шарф…
На пути в Кузнецк Фёдор Михайлович остановился в Барнауле у Семёнова. Находился он, как свидетельствует учёный, в самом лучшем расположении духа и был проникнут твёрдой верой в счастливое будущее…
Заботы по устройству свадьбы взяла на себя жена исправника Анна Николаевна Катанаева, очень расположенная к Марии Дмитриевне. Благодаря её хлопотам (да и не только хлопотам – Анна Николаевна приняла на себя и значительную часть расходов) церемония получилась весьма пышной. В церковь собрался чуть не весь Кузнецк, а праздничный стол отличался исключительным изобилием даже по масштабам сибирского хлебосольства.
Короткие дни, проведённые молодожёнами в Кузнецке до отъезда, принадлежат к немногим безоблачно светлым в жизни Достоевского. Фёдор Михайлович был спокойно счастлив, угрюмость и хмурость его словно испарилась; кузнецкое «общество» было им очаровано. Он постоянно бывал с женой на вечерах, много танцевал (танцором он был превосходным), шутил, охотно играл в карты по маленькой. Днём возился с Пашей Исаевым, который заметно подрос и превратился в изрядного озорника. Много гулял с Марией Дмитриевной по городским улицам, накинув военный плащ, и никак не мог с ней наговориться».[ 49 ]
П. Косенко обнаруживает знакомство со статьёй Валентина Булгакова «Ф.М. Достоевский в Кузнецке». Прогулки Марии Дмитриевны, карты, военный плащ – означенные «пассажи» автором не выдуманы, а заимствованы и переданы своими словами, но без каких-либо упоминаний о названной публикации. Конечно, можно возразить, что в литературном сочинении ссылки не обязательны. Но, на наш взгляд, соответствующая оговорка в тексте не помешала бы. Это только украсило бы повествование, а оттенок достоверности был бы гораздо явственней.
Самое «притягательное» место в книге Павла Косенко, пожалуй, - то, где он пытается объяснить, почему связь писателя с Исаевой стала несчастливой. Он полагает, что практически никто из биографов Достоевского до него истинных причин неудачности первого брака Ф.М. не касался. Очевидно, мнение Любови Фёдоровны, которая видела корни бед в многолетних изменах Исаевой, в расчет не принимаются. П. Косенко выдвигает свою версию: ответ на вопрос надо искать в несостыковке психологий супругов, равно и во взглядах на институт семьи у Достоевского - жена должна быть кроткой, «неэмансипированной»:
«Странно, - пишет П. Косенко, - что никто, кажется, из писавших о первом браке Достоевского, не указал на истинные причины того, почему он оказался неудачным. Фёдор Михайлович – и в этом-то, может быть, ярче всего проявились те его мещанские черты, всосанные с материнским молоком, о которых говорила Штакеншнейдер и которые в сфере мысли и творчества совершенно подавлялись глубиной его гения, - равенства в семье не признавал. Рыцарское преклонение перед любимой женщиной парадоксально сочеталось у Достоевского с требованием безусловного духовного подчинения женщины ему, даже растворения, так сказать, её личности в нём. В многочисленных своих позднейших выпадах против женской «эмансипации», духовной самостоятельности женщины писатель теряет даже остроумие, которое вообще-то отличает его полемическую борьбу против враждебных ему взглядов, даже когда он явно несправедлив…
Мария Дмитриевна к «кроткому» типу никак не относилась. Она и по характеру была человеком сильным, гордым, а тяжёлая жизнь приучила её особенно и даже навязчиво подчёркивать свою самостоятельность. «Растворяться» даже в человеке, которого она искренне любила, она не могла. И когда Достоевский убедился в этом, он наглухо отгородил её от главного в себе – от своей духовной, творческой жизни.
Будь Мария Дмитриевна просто недалёкой и малообразованной провинциалкой (образ, создавшийся в воображении второй жены Достоевского), она бы просто не заметила этого. Будь её духовный мир хоть как-то сомасштабен интеллекту писателя, может быть, ей хватило бы силы войти в грандиозный творческий мир писателя. Этого не произошло. И в то же время Мария Дмитриевна была достаточно умна, чтобы понимать, что мир этот огромен, что для её мужа он главный и что ей входа в него нет. И здесь источник мучений Марии Дмитриевны, порой страшно ожесточавших её против мужа.
И всё-таки после смерти Марии Дмитриевны он вспоминал о ней с пронзительной болью, горчайшим сожалением о том, что так страшно исковеркало себя сильное и глубокое чувство».[ 50 ]
Процитированное место примечательно во многих отношениях. Во-первых, Косенко отваживается «вспомнить» о мещанском происхождении Достоевского. «Мещанство, всосанное с материнским молоком» - сказано сильно! Но более всего впечатляет другое. Выходит, что М.Д. Исаева -достаточно эмансипирована для того, чтобы не понравиться в браке Достоевскому, но не доросла до него интеллектом, чтобы осознать важность его внутреннего мира как творца, сочинителя. Однако зададимся вопросом: была ли «интеллектуальнее» Полина Суслова, с которой у Достоевского – бурный роман в Европе? А ведь Полину Достоевский предпочитает умирающей Исаевой. Или, может, Аполлинария Суслова - менее «эмансипирована», нежели Исаева, чем и завоевывает писателя? (Но едва ли, конечно, к «эмансипации» стоит приравнивать откровенную распущенность с примесью цинизма…).
Очень даже возможно, что «интеллект» и «эмансипация» имеют прямое отношение к «счастливости» брачных уз. Но размышляет ли о сих отвлечённых предметах Достоевский, изменяя Исаевой в последние годы её жизни? Упомянутые П. Косенко факторы, влияющие на сживаемость двух характеров, важны, но для Ф.М., судя по «чувственным всплескам» вне лона семьи, они едва ли являлись определяющими.
Яростно оппонируя книге Любови Фёдоровны и отбивая ее атаки на Исаеву («прелюбодейку», «негритянку»), Павел Косенко все же выставляет «застрельщицей» послевенчальных конфликтов именно М.Д. На с.117 намекает, что Исаева беспричинно ревновала к дочке семипалатинского поляка Ордынской Марине, «реконструируя» раздумья Достоевского по этому поводу: «Жена – жена рядом. Спит в соседней комнате. Рядом – и далеко. Нет с ней лада, покоя, счастья. Он любит её, да мало радости в этой любви. В выдуманном мире живёт Мария Дмитриевна, и хорошо ей там, вечно какие-то нелепости происходят в том мире: самые благородные помыслы оборачиваются драмой иль фарсом, или тем и другим вместе».
Получалось, что виновница супружеской «несчастливости» - только Исаева. Достоевский – вне критики. Хотя тональность отзывов о первой жене Ф.М. применительно к их семипалатинскому периоду у Косенко, в целом, если не восторженная, то, во всяком случае, благожелательная. Но он становится в жесткую оппозицию к М.Д., начиная с переезда в Тверь. Коли к Исаевой охладел Достоевский – охладевает и автор: «Видимо, в Твери Мария Дмитриевна окончательно перестаёт играть мало-мальски заметную роль в жизни своего мужа. Он охвачен нетерпением, он лихорадочно строит огромные планы и торопит их осуществление, он возобновляет старые знакомства, а что делать ей? Круг интересов узок, знакомых нет. Пустоту Мария Дмитриевна заполнила начавшейся именно в Твери с приезда Михаила Михайловича ревнивой, упрямой и мелочной ненавистью к братьям и сёстрам мужа. Ненависть принесла ей много мучений – никто, и в первую очередь сам Фёдор Михайлович, к этому всерьёз не относился, никто с ней ответно не враждовал, все снисходительно согласились считать чувство Марии Дмитриевны извинительным капризом больной женщины – можно представить, как это мучило Исаеву при её гордости и самолюбии!..».[ 51 ]
Но что стоили «капризы» Марии Дмитриевны по сравнению с изменами Достоевского, которые она терпела – об этом мало кто пишет. Сказано ведь – «малоинтеллектуальная» и слишком эмансипированная, к тому же больная. А посему – вспоминая романы с Апполинарией Сусловой и другими, и всячески подчёркивая утончённость чувств, испытываемых Достоевским, об Исаевой как-то забывали. Потому что «высокое» - для гения, а для прочих – «извинительный каприз», в лучшем случае. Тем не менее, описывая предсмертный период Исаевой, Павел Косенко решается в последний раз повоевать с Любовью Фёдоровной, объявляя «диким вымыслом» сообщаемую ею легенду о связях Вергунова с Исаевой, в чём якобы та призналась Достоевскому перед кончиной. Но источником «дикого вымысла», конечно же, объявляется не Любовь Фёдоровна и не Достоевский, а – всё та же «капризная Исаева с узким кругом интересов, упрямой и мелочной ненавистью». Былого сочувствия к М.Д. автор уже явно не испытывает, ограничиваясь лишь жалостью к «психически неуравновешенной» женщине: «Фёдор Михайлович несколько раз упоминает о том, что больная жена стала исключительно раздражительной. В книжке дочери писателя говорится, что незадолго до смерти Мария Дмитриевна призналась мужу: она была любовницей Вергунова, провела с ним ночь перед венчанием, затем Вергунов поехал за ней из Сибири в Россию, и она постоянно с ним встречалась и в Петербурге, и во Владимире. Разумеется, всё это дикий вымысел (причем вымысел опять-таки в духе повестей Марлинского): никуда из Сибири Вергунов не уезжал и в романтические любовники совершенно не годился. Но не исключено, что больная женщина с абсолютно расстроенными нервами действительно могла сделать Фёдору Михайловичу такое «признание»…».[ 52 ]
Известно: человек «у черты», перед тем, как уйти из жизни, лгать не будет. Он - кается, но выдумывать тяжких вин, никогда им не совершенных, не станет. И посему возможны два варианта: либо Исаева говорила правду (что не подкрепляется никакими прямыми дополнительными источниками, и лишь в незначительной степени – косвенными), либо дезинформация исходила от Достоевского, вкладывающего в уста супруги «не те» слова.
Ведь если «признание» Исаевой оказалось ложным, то она совершает двойной грех, возлагая ответственность за несуществующие прелюбодеяния не только на себя, но и на ни в чем не повинного Вергунова. Вряд ли Исаева, весьма щепетильная в вопросах чести (вспомним её отказы встречаться с Достоевским в Змиеве при живом ещё Исаеве!) могла «слукавить» в свой последний час. А мы не знаем ровно ни одного документа, из коего следовало бы, что Исаева когда-либо совершала поступки, идущие вразрез со строгими этическими канонами ее века. Достоевский же, «бывший каторжник», - явный враг условностей. Змиев – лучшее тому подтверждение. И таким ли уж нарушением приличий покажется ему унизить Исаеву посмертно, когда «подспудный бес» подначивает: ничего, небеса не обрушатся! И разве не он наделил Личность правами, намного превосходящими мораль «простых смертных»?
Л. Гроссман
Выход книги П. Косенко – событие знаменательное. Основное её достоинство - не в фактологической стороне, а в том, что им выдвигаются любопытные и достаточно спорные версии. Трактовка первого брака Достоевского выглядит, по сравнению с 50-ми годами, свежо и смело, хотя сегодня выводы автора кажутся, напротив, робкими. Однако в целом написанное свидетельствует о возвращении к уже давно забытым подходам, основанным на «переваривании» и безусловном следовании воспоминаниям Врангеля, что было принято в среде местных сибирских историографов первой четверти века, вроде Б. Герасимова.
Как безусловный позитивный факт, надо отметить, что роль Исаевой в жизни Достоевского отражена в 1960-е годы даже в специальных справочных изданиях, что для сталинской поры нехарактерно. В «КЛЭ» (1964) читаем: «Ещё в ссылке Достоевский пережил болезненно-страстную любовь к жене сибирского чиновника М.Д. Исаевой, которая после смерти мужа стала женой Достоевского (умерла от туберкулёза в 1864)».[ 53 ]
Одна строчка об Исаевой в энциклопедии – много это или мало? Во всяком случае, после известной статьи А. Кирпичникова в словаре Брокгауза и Ефрона, в справочниках, адресованных массовому читателю, М.Д. поминали крайне редко.[ 54 ]
Представители старой школы, «выпестованной» при Сталине, в 60-е гг. по-прежнему авторитетны. «Оттепель» сопровождалась открытием новых имен – например, Павла Косенко, но и «ветераны» достоевсковедения - такие, как Л.П. Гроссман (публиковался ещё в начале 20-х!) продолжают активно печататься. В 60-е дважды в серии «Жизнь замечательных людей» выходит обобщающий труд Гроссмана «Достоевский» (1962, 1965). История «кузнецкого венца» изложена в нем довольно бегло, менее спорно, но вместе с тем не так занимательно, как у П. Косенко. Л. Гроссман, как никто другой, буквально следуя письмам и высказываниям самого Достоевского, превращает его в кумира. Что так контрастирует с некоторыми местами из работы Косенко (вспомним попытки проследить «мещанские корни» в поведении Достоевского семипалатинской поры!). Л. Гроссман, по сравнению с Косенко, более лаконичен; чувствуется, что биографию Достоевского он оценивает глазами «внутреннего цензора» (очевидно, по привычке, сложившейся в «морозные времена»). Вот его видение периода «грозного чувства»:
«По приезде в Семипалатинск Достоевский познакомился с одним скромным таможенным чиновником Александром Ивановичем Исаевым и женой его Марией Дмитриевной, рождённой Констан, по деду француженкой.
Жизнь её сложилась несчастливо. Дочь начальника астраханского карантина, она вышла замуж за алкоголика, не способного регулярно работать, дружившего со всякими отбросами общества, обрекавшего жену и сына на острую нужду. Достоевский застал его уже «ужасно опустившимся»…
Контрасты такой натуры заинтересовали писателя. «Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден», - писал Достоевский об Исаеве, послужившим ему отчасти прообразом для Мармеладова.
Возникает первый личный роман Достоевского – чрезвычайно сложный и мучительный. Мария Дмитриевна болела туберкулёзом, но, как многие чахоточные, была страстно привязана к жизни, к её радостям и соблазнам. Семейная обстановка её была поистине ужасающая. Муж в пьяном виде доходил до буйства, и ей приходилось непрерывно охранять ребёнка от невменяемости отца. Всё «порядочное» общество отвернулось от них. Сохранилась лишь компания Исаева, которую Достоевский характеризует в одном из своих писем как грязную, отвратительную, кабацкую. Гордо и безропотно несла свою участь Мария Дмитриевна, по определению её нового друга, «дама ещё молодая, хорошенькая, образованная, умная, грациозная, с великодушным сердцем».
Несколько позже, в 1856 году, когда он ближе узнал её во всей сложности её характера, он определял её ещё глубже и разностороннее…
Натура мятущаяся и порывистая, самобытная и окрылённая, возвышенная и смелая – такой представляется Достоевскому его первая любовь. Вот почему он видит её на краю гибели, и его сердце полно тревоги…
В то время ей было двадцать шесть лет. Миловидная блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная – так описывает её Врангель… Познакомившись с ней гораздо позже в Петербурге и только мельком видевший её, Н.Н. Страхов отмечает, что Мария Дмитриевна произвела на него очень приятное впечатление бледностью и нежными чертами своего лица, хотя и отмеченного уже смертельной болезнью.
На сохранившемся её портрете перед нами молодая женщина с умным и волевым взглядом, высоким лбом и чувственными губами. Такое лицо в оживлении разговора, в споре, в смехе могло казаться одухотворённым и даже красивым.
Отношения Фёдора Михайловича с его будущей женой получили сразу какой-то неправильный и взаимно мучительный характер…
Уже в первую пору их близости Достоевский испытывает приступы необычайной ревности к своей новой подруге. Отсюда же сомнения в любви к нему Марии Дмитриевны, что особенно сказалось в момент разлуки.
После двухлетней отставки и почти нищеты Исаев получил, наконец, новую должность заседателя по корчемной части (то есть по управлению трактирами), что даже было «очень унизительно», замечает Достоевский. К тому же предстоял переезд в страшную глушь, за 700 вёрст, в дикий сибирский городишко Кузнецк Томской губернии…
Пришлось всё распродать, уплатить неотложные долги, занять денег на дорогу, пуститься в дальний путь не в кибитке, а в телеге.
Отчаяние Достоевского, по рассказу Врангеля, было беспредельно; он ходит как помешанный; при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной ему казалось, что всё для него в жизни пропало…
Уехали в конце мая вечером…
Друзья решили провожать Исаевых лесной дорогой. Стояла чудная майская ночь. Врангель напоил Исаева шампанским и усадил в свой экипаж, где тот и уснул непробудным сном. Достоевский пересел к Марии Дмитриевне. Долго мчались сосновым бором, пронизанным светом… Наконец, остановились, распрощались. Дёрнули лошади, еле стала видна повозка…».[ 55 ]
Удивительно, что в 60-е годы, перелагая своими словами (иногда – с редкими цитатами) воспоминания Врангеля, исследователи не всегда оказывались на высоте в трактовке событий. Изложение более всего напоминает хронику – день за днём, месяц за месяцем. Кажется, что литераторы перворядно озабочены одним – как бы так переставить предложения Врангеля, чтобы не походило на плагиат. Шестидесятники - хорошие систематизаторы и «хроникёры», но, увы, особыми философскими и аналитическими достоинствами их работы не отличаются. К тому же, переписывая Врангеля, они лишают поэтичности его рассказ, ибо как художники слова - гораздо слабее его. Такой «канцелярский» подход к «грозному чувству» Достоевского контрастирует с его авантюрной и романтической составляющей. Поражает также иное: стремление к архи-взвешенному, «академическому» подходу подвигает Л.П. Гроссмана лишить повествование двух эпизодов, очень важных с психологической точки зрения, а именно – попыток Ф.М. встретиться с Исаевой в Змиеве еще при живом муже, тайком от него. Какая характерная деталь, парадоксально отражающая внутренний мир писателя! И – как же «цензурный» самоконтроль должен ограничивать автора, если он опасается поведать читателю то, что любому образованному россиянину начала XXв. было прекрасно известно по публикации Врангеля!.. Однако продолжим чтение главы, посвященной кузнецко-семипалатинским дням Достоевского:
«Возникает переписка, быть может, ещё более мучительная, чем личные отношения. Мария Дмитриевна и на расстоянии не перестаёт томить Достоевского своими жалобами на лишения, на свою болезнь, на печальное состояние мужа и безрадостную будущность. Но ещё сильнее, конечно, волновали и мучили Достоевского жалобы его корреспондентки на невыносимое одиночество и потребность отвести с кем-нибудь душу... Когда же в письмах всё чаще и всё восторженнее начало мелькать имя нового знакомого в Кузнецке – «симпатичного молодого учителя», обладателя редких качеств и «высокой души», Достоевский впал в окончательное уныние, бродил, как тень, и даже забросил «Записки из Мёртвого дома», над которыми работал в ту пору с редким увлечением.
В августе 1855 года Достоевский получил от Марии Дмитриевны извещение о смерти её мужа. Она сообщала ему, что Исаев скончался в нестерпимых страданиях. Переезд оказался для него роковым… Овдовевшая женщина сообщала, что мальчик её обезумел от слёз и отчаяния и сама она измучена бессонницей и обострёнными припадками своей болезни; она рассказывала далее, что похоронила мужа на чужие деньги, что у неё ничего не осталось, кроме долгов, что кто-то прислал ей три рубля…
Достоевский отдаётся всецело устройству Марии Дмитриевны. Он достаёт у Врангеля деньги, он пробует устроить в корпус восьмилетнего Пашу, он с героическим самопожертвованием хлопочет и даже «на коленях готов просить» за своего соперника – кузнецкого учителя Вергунова (по свидетельству Врангеля, «личности совершенно бесцветной»).
Но всё это бессильно, по-видимому, переродить дружескую жалость Марии Дмитриевны к Достоевскому в ответное чувство…
Для этого личного романа Достоевского характерна та атмосфера взаимного мучительства, которая так присуща его творческим фабулам…
В июне 1856 года Достоевский совершает служебную поездку в Барнаул и заезжает самовольно в Кузнецк… Он проводит здесь два дня с Марией Дмитриевной. Она рассказывает ему о своём чувстве к Вергунову. Свидание было грустным, но не безнадёжным…
Мария Дмитриевна настаивала на объяснении Достоевского с Вергуновым. Колеблясь в своём выборе, она, видимо, рассчитывала, что они без неё смогут легче договориться и разрубить гордиев узел её судьбы. Но этого не произошло… Рассуждать и уговаривать Достоевский не хотел, понимая всю бесполезность таких попыток решать рассудочно вопросы человеческих страстей и отношений.
Но из Семипалатинска он написал одно большое общее письмо ему и ей вместе…
Достоевский писал о трагизме создавшегося положения… Вергунов счёл себя обиженным и ответил резким письмом.
Она же горячо его защищала, но после первых вспышек обратилась снова к Достоевскому, «опять нежна, опять ласкова», опять любит обоих…
Достоевский решает пожертвовать собой и устроить её счастье. Это означало осуществить в жизни благородный идеал самоотверженных влюблённых, как Жак, Сакс, Девушкин. Он обращается к влиятельному Врангелю с просьбой устроить служебную карьеру Вергунова для жизненного счастья Марии Дмитриевны… Ведь он получает только 400 рублей ассигнациями в год (это составляло всего около 10 рублей серебром в месяц). Где тут обеспечить семью, дать счастье такой женщине, как Мария Констан! Нужно поговорить с генерал-губернатором, отозваться о Вергунове как о молодом человеке, достойном, прекрасном, со способностями. Следует написать о нём и главному начальнику Алтайского округа…».[ 56 ]
Достоевский идёт на самопожертвование, когда в августе решает устроить «судьбу его и её»? Возможно. Однако автор игнорирует слова Ф.М., сказанные им много позже, – о том, что летом 1856 года он уже знал наверняка: Исаева будет его женой. И, значит, «самоотверженность», о которой так убеждённо рассуждает Гроссман, превращается в миф? Что же это за жертва, если жертвующий заранее предвидит выгоды в будущем? Увы, Достоевского нужно очень и очень «уметь» читать, и мы бы не спешили выносить суждения, бросающие тень на избранницу Достоевского. Ибо выпад против Исаевой в книжке Гроссмана все же содержался – а как иначе трактовать его ироничное замечание, что Мария Констант не могла быть счастливой при муже с доходами в 10 рублей серебром? Так или иначе, мотивы поступков Ф.М., якобы «забывавшего» себя ради счастья Исаевой с Вергуновым, далеко не прозрачны, а образное сравнение Гроссмана, назвавшего известное письмо с заботами о сопернике «драгоценным источником нравственной биографии» великого писателя, раскрывается перед нами, сегодняшними, во вполне явственном двусмысленном контексте. Но вернёмся к Л.П., восхищающемуся «моральной красотой» личности Достоевского:
«Это письмо к Врангелю от 14 июля 1856 года – выдающийся человеческий документ и драгоценный источник нравственной биографии Достоевского. Это показатель высоты, какой могла достичь в жизни его горячая и неудержимая в своём полёте душа. Моральная красота его личности выступает здесь во всей своей чистоте.
Вскоре он проявит и подлинное мужество, и высшую жизненную энергию, готовность сильного человека на борьбу за любимую женщину.
Все трудности создавшейся психологической ситуации восходили к бесправному положению Достоевского как всё ещё наказуемого государственного преступника – «бессрочного солдата». Непременным условием к столь вожделенной женитьбе являлось производство в офицеры…
Ещё в начале 1856 года Мария Дмитриевна поставила перед Достоевским вопрос – как быть, если ей сделает предложение человек пожилой, служащий и обеспеченный? Он немедленно же отвечает, что умрёт, если лишится её…».[ 57 ]
Итак, Гроссман рассуждает о «моральной красоте» личности Достоевского, о его «горячей и неудержимой в своём полете душе». Тогда понятно, почему он лишает повествование двусмысленного сюжета, когда писатель посещает Змиев дважды, уповая на тайные встречи с Исаевой, которая должна была, солгав и «извернувшись», покинуть ради свиданий с ним Кузнецк и больного мужа. О «моральной красоте личности» в данном случае говорить как-то рискованно, равно как и при описании последних лет жизни Исаевой: Достоевский заводит роман за романом, ей же не предоставляет ни малейшей возможности облегчить болезненное состояние хотя бы кратковременным пребыванием в более мягком климате, а лучше бы – в Италии, где сам бывал нередко в обществе знаменитой «сердцеедки» Апполинарии Сусловой. Но он, напротив, «выдергивает» Исаеву из Владимира и буквально увозит умирать в Москву. И каким контрастом ко всему, уже известному по иным источникам, выглядит сообщаемое Гроссманом о чувстве Достоевского к Исаевой!... Читаем:
«В последних числах ноября Достоевский в офицерском мундире приезжает в Кузнецк. Он «честно и откровенно» объяснил ей (Исаевой то есть, - авт.) свои обстоятельства – отсутствие материальной обеспеченности, неопределенность своих авторских прав, но и большие надежды на возврат в литературу. Его твёрдая уверенность в конечной победе убедила, наконец, Исаеву, что перед нею человек с будущим.
Но оставалось одно препятствие – её любовь к Вергунову, не угасившая всё же и её чувства к Достоевскому…
Мария Дмитриевна металась и томилась в поисках спасения из этого гибельного водоворота столкнувшихся влечений: писатель Достоевский или полунищий учитель из глухого угла, но молодой и красивый.
Глубокий знаток человеческой психики верит, что подлинное чувство этой умной и сильной женщины не может принадлежать ограниченному и бесцветному существу, неспособному подняться до её духовного уровня…».[ 58 ]
Исаеву убедила в необходимости брака с Достоевским «его твёрдая уверенность в конечной победе»? А не проще ли сказать: решающим аргументом становится невысокая, но тем не менее офицерская должность, которой удостоился «бывший каторжник» за несколько дней до побывки в Кузнецке? Так что «подлинное чувство умной и сильной женщины» влечет ее к молодому и красивому Вергунову, а в нервном, больном Достоевском Исаеву прельщают надежды на стабильность и почти гарантированные доходы, связанные с его известностью на литературном поприще. Похоже, Достоевский это понимает, коли поездка в Кузнецк по времени точь-в-точь совпадает с получением чина. Союз с Исаевой зиждется на обоюдном, - скорее всего, подсознательном, - расчете. В письмах некий оттенок сделки не очень-то и скрывается. В отношениях же Исаевой с Вергуновым нет места никаким корыстным соображениям – они в равной степени бедны. И, значит, - истинная любовь? Такой расклад ситуации Гроссмана, вероятно, не устроил бы, хотя он вполне уловил мотив «мены» в поведении Достоевского: с Вергуновым заключен «братский» договор - ты уступаешь мне Исаеву, а я устраиваю твою будущность.
«Не кощунством ли было бы замкнуть этот богатый мир порывов и дум в кругозор глухого уездного училища? – задается вопросом Л. Гроссман.
Достоевский снова решает объясниться с Вергуновым. Но на этот раз сама жизнь на стороне писателя. Мария Дмитриевна, видимо, принимает решение в его пользу. Учитель уступает. Достоевский стремится отблагодарить его за понесённую жертву. Он «на коленях» умоляет Врангеля устроить судьбу незадачливого Вергунова… Побратавшиеся соперники – это одна из главных тем будущего «Идиота».
В начале декабря Достоевский уезжает из Кузнецка с решением сыграть свадьбу до великого поста…
27 января 1857 года Достоевский выезжает в Кузнецк для устройства своей свадьбы.
Это был убогий посёлок звероловов и золотоискателей при древнем остроге…
Здесь Достоевский пережил своё первое счастье, здесь произошло одно из важнейших событий его личной биографии. 15 февраля 1857 года он повёл к алтарю местной одигитриевской церкви горячо любимую женщину…».[ 59 ]
Рассказ Гроссмана содержит неточности. Свадьба состоялась не 15 февраля, а 6-го. Название церкви напечатано с маленькой буквы – очевидно, литератору, «набравшему вес» еще при Сталине, в «культовые» тонкости вдаваться не хотелось. Кузнецк, конечно, не был «поселком звероловов и золотоискателей». Золото добывали не в городе, а на приисках, которые находились от него за десятки вёрст. Никакого «древнего острога» в Кузнецке времен Достоевского не существовало: Кузнецкая Крепость, построенная на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий, ничего общего с острожными укреплениями семнадцатого века не имела. Вообще, эта глава из книги – из наиболее слабых. Автор приписывает уже побеждённому Вергунову некие «задние мысли», якобы посетившие того на бракосочетании. Но Гроссман не может открыто повторить то, о чем сообщала Любовь Фёдоровна – невеста, мол, накануне венца провела ночь с возлюбленным в тайне от жениха! Приходится ограничиваться красноречивыми недомолвками: имя дочери Ф.М. по-прежнему составляет негласное табу. Об ее откровениях говорить не принято, однако она незримо присутствует в кабинетах писателей.
«Свадьба, - продолжает Гроссман, - была очень скромная и малолюдная: у Достоевского в Кузнецке почти не было знакомых, Мария Дмитриевна, как бедная вдова, жила очень замкнуто. Всё же посаженными были местный исправник с исправницей. Венчал «молодых» отец Евгений Тюменцев. Шафера были, по свидетельству Достоевского, «тоже порядочные довольно люди, простые и добрые», да ещё явились два знакомых семейства, вероятно, из соседей.
Были ещё официальные участники обряда: четыре поручителя. Среди них и учитель Вергунов.
Это, несомненно, сообщало большую напряженность бракосочетанию и раскрывало в празднике венчания сложную внутреннюю драму соперничества, ревности, вражды, и страсти.
Всем присутствующим были известны эти отношения, но им никто не придавал большого значения. И только великому писателю, изживавшему свою драму любви в кругу захолустного мещанства, были видны глубокие подводные корни целой драмы чувств, уже отлагавшейся в его творческом сознании».[ 60 ]
Откуда Гроссману знать, придавали ли значение кузнечане связи Исаевой и Вергунова? Тем не менее, об этом сказано с завидной категоричностью. Возможно, рассуждения про «глубокие подводные корни драмы чувств», которые великий писатель разглядел «в кругу захолустного мещанства», призваны нейтрализовать сообщаемое Любовью Федоровной, хотя читатель недоумевает: если Достоевский такой «ясновидец», то как же он не заметил измену Исаевой в свадебную ночь? И не противоречит ли Гроссман источникам? Так, например, его тезис о «большой напряжённости бракосочетания» в какой-то мере контрастирует со свидетельствами действительных участников и очевидцев «кузнецкой коллизии», отраженных в . Они утверждали, что в Кузнецке Достоевский был в крайнем благорасположении, весел, шутил. Насколько тональность написанного Гроссманом адекватна психологическому фону события? Читаем:
«Мария Дмитриевна стояла под венцом, быть может, близкая всем своим существом не к жениху, а к своему шаферу, стоящему тут же рядом. Кто угадает внутреннюю драму этого отверженца, его обиду, ревность, отчаяние, гнев – быть может, и жажду мести? К какому жестокому и грозному финалу мог бы привести такой накал страстей? К бегству невесты из-под венца, к убийству мучительницы её любовником, к сумасшествию покинутого жениха? Ведь больше всего Достоевский опасался гибели Марии Дмитриевны от произвола пылкого и бездушного Вергунова с его «дурным» и упрямым характером. «Не позовёт ли он её к смерти?» - спрашивает Достоевский 14 июля 1856 года в письме к Врангелю. Через двенадцать лет он увековечит эту драму в своём гениальном романе о грешнице, полюбившей праведника и убитой сладострастником. Кузнецкая свадьба 1857 года развернётся в потрясающую картину беспримерной брачной ночи князя Мышкина…».[ 61 ]
И опять Гроссман неточен. Вергунов - поручитель не по невесте, а по жениху (Достоевскому). Что касается фразы «не позовёт ли он её смерти» (переиначенную Гроссманом на «позовёт к смерти», - это в корне меняет смысл), то действительно схожая коллизия произошла, но не с Вергуновым, а с самим Достоевским, когда Исаева умирала от чахотки (о чем выше). Вообще, множество искажений и чрезмерная утвердительность, которой уместнее предпочесть предположительную форму изложения, - слабое место исследуемой главы в книге Гроссмана. Вероятно, чувствуя шаткость и неубедительность использованных аргументов, он стремится подчеркнуть авторитетность своих утверждений ссылками на личное знакомство с Анной Григорьевной Достоевской, - она находила, что «к концу жизни Исаева была и психически не вполне здорова», о чем рассказала автору, оговариваясь, правда, что к первой жене у Достоевского «было настоящее сильное чувство со всеми его радостями и муками». Из сказанного Анной Григорьевной Гроссман делает вывод, что любовь к Исаевой в Достоевском угасла уже в год венчания. Он полагает, что М.Д. после припадка эпилепсии, случившегося с Достоевским по пути из Кузнецка в Семипалатинск, посчитала его неспособным к любой работе. Эти предположения зиждутся непонятно на каких основаниях. Очевидно, как раз с подобным подходом полемизирует неоднократно поминаемый нами П. Косенко. Возможно, именно Л. Гроссману П. Косенко адресовал такие слова: «Некоторые биографы Достоевского этому злосчастному припадку (эпилепсии, - авт.) приписывали чуть ли не роковое значение, им объясняли то, что брак писателя, которого он с таким желанным упорством добивался, очень скоро оказался несчастливым. Дескать, Мария Дмитриевна была настолько напугана болезнью мужа, что испуг убил в ней всякое чувство к нему, и от супружества она уже не ждала ничего хорошего. Порой к этому прибавляется и такой, весьма романтический, мотив: Достоевский, мол, узнав, как тяжело он болен, сознательно решил отдалить жену от себя, чтобы его возможная смерть не принесла ей особенной боли».[ 62 ]
Напомним, что Косенко, при некоторых издержках его работы, в описании брачных торжеств точнее, чем Гроссман, - во всяком случае, приводит верную дату венчания. Круг используемых им источников шире (в отличие от Гроссмана, например, у него задействована упомянутая статья Булгакова). В повести Косенко нетрудно обнаружить следы явной полемики с Гроссманом – их позиции подчас диаметрально противоположны. У Косенко чувство к Исаевой в Достоевском «умирает» в начале 1860-х, Гроссман же считает, что оно угасло почти сразу после свадьбы (как следствие припадка эпилепсии, якобы отвратившего Исаеву от собственного мужа).
Причины разногласий названных авторов, конечно, отнюдь не только в некоем «местническом» патриотизме, но все же: Семипалатинск – город казахстанский, и связанные с ним события алма-атинским литератором Павлом Косенко подаются романтичнее, чем у Гроссмана. В том числе – и перипетии «кузнецкого венца». Косенко более лиричен, оттого и берет так охотно себе в союзники впечатлительного Врангеля. Гроссман же – жестче, прямолинейнее. Вот не вовсе убедительное место (не вполне согласующееся с Врангелем), где он пишет о роковом влиянии болезни Достоевского на роман с Исаевой:
«Через несколько дней после свадьбы Достоевские выехали из Кузнецка в Семипалатинск. Путь шёл хвойными лесами, запорошенными снегом, на юго-запад, через Алтай к степям Киргизии. По пути путешественники остановились в Барнауле у Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского, которого Достоевский очень ценил и уважал…
Барнаульский врач тотчас же определил «настоящую падучую» и предсказал, что в один из таких припадков больной задохнется от горловой спазмы и умрёт! Достоевский жалел, что при такой серьёзной болезни он женился.
Так, видимо, считала и Мария Дмитриевна: новый муж её неизлечимо поражён тяжёлой мозговой болезнью, препятствующей военной службе, а, может быть, и всякой работе…
Работа отвлекает Достоевского от непредвиденных горестей его семейной жизни. Желанного и чаемого счастья он в своём браке не нашел…
Уже в Семипалатинске начались драмы ревности, впоследствии совершенно подорвавшие семейное согласие.
Любовь Достоевского, которая ещё в декабре 1855 года пылала костром в его письмах, явно перерождается уже в 1857 году и перестаёт ощущаться в его существовании…».[ 63 ]
|
|