| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск первый
Лавиния Мятлева
ЗАПОЗДАЛОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ КНЯГИНИ ВОЛКОНСКОЙ В СИБИРЬ
Страница 1 из 4
1
Искореженный портрет. - Два года тому получила письмо от давнишнего московского приятеля и сомышленника по части собирательства старинных портретов.
У нас по стране бродит великое множество портретов. Вряд ли еще где-нибудь можно встретить такое явление. Причиной тому истинно тектонические сдвиги, сотрясавшие историю России в течение почти всего прошлого века.
После 1918 года новые «правители жизни» появлялись в мирно дремавших дворцах, особняках, особенно же усадьбах, где уклад жизни не менялся чуть ли не два столетия. Хлопали пинком растворенные двери, возмущенно сотрясались хрустальные люстры, вдребезги разлетались зеркала от удара приклада, и вместе с ними как бы развеивались в никуда спугнутые образы вельможных мужчин и прекраснейших женщин, которые некогда отражались в глади зеркал.
Зеркала, как известно, хранят эманации тех, кто в них гляделся в течение веков, - наверное, потому, когда человек умирает, зеркала завешивают от посторонних глаз.
Незримые эманации былых обитателей населяли родовые дома и усадьбы. Но «новые правители» их не ощущали – они в них не верили. Ошарашенные собственной дерзостью и ею опьяненные, они взирали на маленькие тайны чужих гнезд, подымали ненароком кем-то оброненный кружевной платок, торопливо совали в карман дедовскую табакерку с замысловатым вензелем, и ворошили чьи-то письма, иные – пускали на цигарки; рвали чьи-то дневники, и белыми хлопьями носились по опустевшим покоям обрывки мыслей, былых печалей и надежд…
Иные останавливались около стены с портретами, недоуменно глядевшими из золоченых рам на возмутителей векового спокойствия, царившего в мирных жилищах и, казалось бы, неподвластного ни времени, ни событиям…
Кому-то приглянулся бравый офицер – грудь в орденах, кому то – девица, стянутая в рюмочку и удивленно глядящая из под высокой пудреной прически, кого-то привлекла юная дама «в интересном положении», кокетливо скрывавшая, насколько возможно, свое состояние знаменитой пунцовой шалью, сто лет пленявшей, не только «просвещенные столицы», но и самые провинциальные уголки.
Если портрет очень приглянулся, - удар штыка, холст вырезан, скатан, или – чего хуже! – сложен вчетверо и унесен.
Так совершались посмертные убийства давно ушедших из жизни. Мало того, что чей-то для кого-то дорогой образ исторгнут из родового гнезда – разве же это не убийство! – но он, к тому же, навсегда лишен места в череде поколений. Человек, которого чтили потомки, знавшие и помнившие его жизненные деяния, навсегда лишался своего места в памяти. Поскольку мало кому в голову приходило отметить, что портрет, де, унесен из такого-то дома, такой-то усадьбы, из такой-то фамилии.
Так совершалось второе убийство. Человек терял имя. Хорошо, если рачительные потомки на обороте холста некогда начертали, что вот, де, такой-то и такой-то из сельца такого-то был славен тем-то и тем-то и жил тогда-то и тогда-то.
В столицах это случалось реже – подразумевалось, что все и так «знают друг друга в лицо», в усадьбах же – напротив, записывали, бывало, на обороте портрета, чуть не всю родословную и всех членов семьи, Но далеко, далеко не всегда…
Так оказалось, что полчища былых обитателей вздыбленной страны – вельмож, помещиков, обывателей и купцов - отправились в опасное странствие, без руля и без ветрил, по градам и весям, навсегда потеряв память и имя.
И вот уж более ста лет искусствоведы решают ребусы: кто Он, кто Она, или – маются: а действительно ли изображение соответствует написанному на холсте? И где обитал, чем славен изображенный…
Мы столкнулись с этим явлением во всей красе после получения мною названного выше письма. В конверте – две фотографии. На одной – нечто невразумительное, почти черное, некий холст, скукоженный чуть не гармошкой. Единственное читаемое светлое пятно – лицо женщины средних лет, полное достоинства и спокойствия, каким только чудом сохранившееся? На второй фотографии надпись орешковыми чернилами на обороте холста со всеми своеобразиями орфографии 18 века: «Кавалерственная Дама Волконская Александра Николаевна Княжеская дщерь генерал фельдмаршала князя Репнина».
Мы сразу сделали стойку: так ведь это мать декабриста Сергея Волконского, сосланного в Сибирь в 1826 году, где он пребывал с семьей на каторге и поселении до амнистии 1855 года.
Мой приятель писал, что портрет обнаружил у одной пожилой дамы в Питере. Дама о происхождении портрета не распространялась. Вот, мол, в их доме портрет бытовал сколько она себя помнит, но явно не пролетарское происхождение изображенной определило его судьбу. Холст сложили чуть не в восемь раз и хранили в сундуке. Как попал портрет в ее семью? Дама пожала плечами: мало ли как…
Приятель спрашивал: интересен ли портрет и стоит ли отдавать его в реставрацию, если вообще какая-либо реставрация окажется возможной.
Темой декабристов занимаюсь давно. В память о почившем супруге, в роду которого таковые числились. На этой почве с Иркутским музеем декабристов, а именно с «Домом Волконских», поддерживаю многолетние связи. Вот уж скоро целых двадцать лет.
Многие предметы – пришельцы из 18 и начала 19 века, бытовавшие в нашем доме, находятся теперь в этом музее. Так оказался там веер императрицы Марии Федоровны, жены Павла Первого, некогда попавший к сенатору Сергею Сергеевичу Кушникову от вдовствующей императрицы, с которой он был дружен – веер сломался на балу и Сергей Сергеевич, конечно же, пообещал отдать его мастеру в починку. Потом этим же веером и был пожалован. В том же музее находятся парные перстни-печатки Оксинии и Иакова Мухановых 1811 и 1813 годов, из рода декабриста П.А.Муханова; каминный экран, вышитый бисером, и несколько милых бисерных багателей – «никчемушек», вроде подушечки для иголок, игольника, кошелечка и др., - потому что жена Сергея Волконская, урожденная Мария Раевская, бывшая некогда одним из кумиров Пушкина, во время поселения в Иркутске увлекалась бисерной вышивкой и слыла отменной рукодельницей.
… А теперь этот портрет! Разумеется, тут же позвонили директору «Дома Волконских», Евгению Александровичу Ячменеву: интересен ли Вам портрет? Риторический вопрос! Конечно, интересен. Впрочем, что еще покажет реставрация. На которую, как всегда, денег нет.
Однако же – не имей ста рублей, а имей сто друзей. Мой московский приятель отдал портрет в реставрацию и ее оплатил, пообещав повременить с возмещением затрат.
Через несколько месяцев получила от него фотографию отреставрированного портрета. Полная достоинства дама средних лет в переливчатом тафтяном темно-сером платье и черной шали с искусно вышитой каймой, в тончайшем кружевном чепце, сидит на фоне зеленого занавеса, небрежно опустив закрытый веер, прямая, статная, «дворцовой выправки!».
И тут же вопрос: но в самом ли деле это Волконская? Маловажно, что именно так утверждает надпись на обороте - нужны были доказательства!
Некоторые искусствоведы очень сомневаются в роли интуиции, которая много чего подсказывает при атрибуции портретов.
Я в интуицию верю. И она меня никогда не подводила.
Сейчас надо было определить время написания портрета. Ну, уж это, казалось бы, – проще простого! На Аргуновском портрете 1800 года Паша Жемчугов, она же графиня Шереметева, точь-в-точь в таком же чепце. Вот множество портретов в таких чепцах – с 1796 года они в большой моде до 1805-1807. Белый кисейный шарф, заправленный в круглый вырез платья – опять-таки соответствует этому времени, а уж после 1807 года его не увидишь. Но почему шаль – черная? Такая встречается нечасто, и об этом нам еще предстоит узнать…
Листаем пятитомник «Русские портреты 18 и 19 столетий». Авось, найдем изображение княгини. Не нашли. Но зато – портреты ее матери и отца Репниных налицо. Оба - некрасивые. Как, впрочем, и ее красавицей не назовешь. Особенно по меркам ее поры. Это сейчас такое лицо не прошло бы незамеченным. Потому что – личность! Похожа, скорее, на отца, и это не лучший вариант сходства. Попутно удивлялись, как же, однако, Сергей Григорьевич, декабрист, похож на бабушку, мать нашей княгини, урожденную Квашнину! Добродушное, толстогубое лицо – глаза навыкат. Впрочем, декабрист очень похож и на мать, Александру Николаевну.
Листаем альбомы миниатюр и находим портрет сестры декабриста Софьи Григорьевны 1800 года, удивительно похожей на нашу княгиню, но вот она-то – настоящая красавица…
Я знаю, я точно знаю, что изображенная на портрете дама – княгиня Волконская. На груди ее – медальон с портретом не то Екатерины Второй, не то жены Павла Первого, Марии Федоровны. Княгиня пережила трех императриц и честно служила им. Ордена соответствуют кавалерственной даме и обергофмейстерине. Я-то знаю, но все это придется доказывать. Посылаю фотографии в Иркутск. Восторг и восхищение. Но – денег по-прежнему нет. Мой московский приятель спрашивает, что делать с портретом, не возьму ли я его себе, ему известен мой интерес к теме декабристов. И он привозит ко мне загадочный портрет. Соглашаясь ждать с оплатой сколько придется.
И вот Александра Николаевна поселяется у нас. Напротив нее – портрет Павла Первого. С его женой, Марией Федоровной, Волконская была дружна. Она ее статс-дама. Рядом – портрет 1797 года обер-прокурора Николая Александровича Самойлова, который с княгиней «в свойстве», да и с женой декабриста тоже, поскольку он – дядя генерала Раевского, чья дочь вышла замуж за Сергея Волконского.
Могу поклясться, что ночами все они обмениваются впечатлениями о нашем странном веке и о злоключениях, постигших их изображения ранее.
Хочу узнать возможно больше о княгине. Такая лихорадка охватывает всегда при появлении дома нового портрета. «Вгрызаюсь» в воспоминания современников, воспоминания Сергея Волконского, воспоминания его правнука, который про бабушку Волконскую знал лишь по рассказам, поскольку даже его отец Михаил Волконский родился уже в Иркутске, где вся семья пребывала, как уже сказано, до 1856 года. А наша княгиня умерла в 1834 году. Так что до ее правнука уже доходили всего лишь семейные легенды…
Узнаю интереснейшие подробности, не только о самой княгине, но и о ее супруге князе Григории Семеновиче Волконском, отце декабриста; узнаю о его сестре, красавице и оригиналке Софьи Григорьевне, о быте этой очень дружной семьи, и о нравах поры Волконских. Удивляюсь, восхищаюсь, и возмущаюсь. И есть отчего!
Читатель, наверное, помнит: «дан приказ ему на Запад, ей – в другую сторону», что считалось вынужденной жестокостью органичной в эпоху революционных потрясений. Но вот, оказывается, что из 44 лет счастливого супружества, отец декабриста целых 13 лет прожил вдали от нашей княгини, будучи военным губернатором в Оренбурге. Что делать? Служба! Назначили – и поехал. А княгиня – на придворной службе. Она доверенное лицо императрицы Марии Федоровны, первостепенная фигура при дворе Николая Первого.
Это были очень несхожие люди, супруги Волконские.
Григорий Семенович – «человек со странностями», как пишет его правнук, нашедший в своей петербургской квартире семейный архив с 1803 по 1865 год. Впрочем, многое лишь восстанавливает «по памяти» о прочитанном в архиве, ибо, как сказано в его воспоминаниях, подготовленная часть рукописи по семейному архиву «была у меня отобрана уездными властями, в то время, когда все мое имущество было объявлено народной собственностью». В 1925 году делегат от Охраны памятников уже ничего не нашел, поскольку «бумаги, отобранные в бывшем доме Волконских, были израсходованы… там, где вообще расходуется ненужная бумага», - горько иронизирует правнук нашей княгини, Сергей Михайлович Волконский.
Но и по воспоминаниям, Григорий Семенович предстоит перед нами фигурой весьма своеобразной. До того, как стать генерал-губернатором в Оренбурге, он был отъявленным «воякой», заслужившим от самого Суворова аттестацию «неутомимый и трудолюбивый». В его письмах к домашним – все реалии отдаленных степей и экзотика местного быта. Больше всего писем – к любимой дочери Софьи Григорьевне, вышедшей замуж за человека блестящей карьеры, Петра Григорьевича Волконского, князя, фельдмаршала, и впоследствии министра двора, то есть доверенное лицо императора.
Письма – сентиментальные, искренние, простодушные. Отец адресует их дочери, называя «душевным другом» и «ангелом». Текст изобилует «сладчайшими сентиментами к дорогим обжектам». Старик рекомендует дочери: «детей-ангелов держи, голубушка, где их комната, чтоб всегда был чистейший свежий воздух, отнюдь не жарко натопленная печь: никогда у ангелов кашля не будет». Беременность дочери отец называет «благословенным положением».
Из Петербурга ему шлют одеколон, к которому он питал особое пристрастие, оподельдок и жасминную помаду. Дочь посылает новый мундир, который он обновляет по случаю какого-нибудь праздника, а праздников в Оренбурге множество.
Торжественно отмечается всякий раз день рождения Софьи Григорьевны и ее «ангелов-детей». Вселенским угощением и фейерверками «с вензелями вашими матушка княгиня Софья Григорьевна, - сообщает отец дочери, - причем в честь дражайших именин обыватели всеми щербетами угощаемы были… многочисленные за виновницу пили тоасты с громом пушек».
А в Петербург с Оренбуржья шлются экзотические деликатесы и всякие чудности: кофе мокка, икра, белорыбица, и киргизские каурые лошади и калмычата, которых в столицах так модно держать при доме.
Особый сюжет в переписке – кашемировые шали. Одну, белую, особо нарядную, Григорий Семенович посылает для императрицы Марии Федоровны. Шаль понравилась. И даже последовал ответ: «обещаю наряжаться в сию шаль при упоминании о вас, шаль прекрасная, и я очень чувствительна к намерению вашему мне удовольствие сделать».
Иногда подарки случались странные. Князь Григорий Семенович посылает дочери с просьбой поместить в ее доме, пока не разберут по своим домам сановники, «колонию коралькопаков (читай, каракалпаков) – до двух десятков… все угрюмые и нехорошие лицами, все крещеные, и привита оспа». Надо полагать, сановники их быстро «разобрали по домам». Мода!
Губернатор Волконский был добрейшим человеком, но – «ежели откроется корыстность, превращу в ничтожество интересанта». И ему действительно удалось справиться, хотя бы отчасти, с коррупцией, которая свирепствовала в оренбургском крае.
Губернатор Волконский был изрядно чудаковат. Из записок современников известно, что нередко его можно было увидеть в городе, шагающим в халате поверх нижнего белья, причем при всех орденах, из всех своих пеших прогулок он возвращался домой на какой-нибудь попутной телеге…
Но каким же был супругом губернатор Григорий Семенович, проживавший в своем «азиатском одиночестве»? Известно, что дважды навестила мужа Александра Николаевна - визитами она его не баловала. Он же ее приезды превращал в настоящие торжества. В 1805 и 1816 годах он выезжал ей навстречу, как только получал весть, что княгиня всего лишь «приближается к пределам азиатским».
Навещали его и будущий декабрист вместе с братом Николаем в 1818 году, дважды приезжала любимая дочь. В 1807 и 1816 годах, опять же с братом Николаем.
Но понемногу «оренбургское сидение» старику Волконскому наскучило, он все чаще поговаривает, как хорошо бы получить назначение, например, посла в Константинополе…
Все, что рисуется из сказанного выше, ясно проступает в обличьи Григория Семеновича. На портрете кисти Боровиковского – лицо очень доброго, ничуть не заносчивого вельможи, а командира, - «отца родного», бонвивана, причем пребывающего в полном мире с самим собой патриарха…
Иное, иное в облике Александры Николаевны. Прямой, открытый взгляд, «железный корсет» долга и дворцовой службы определяет, не только ее осанку, но и всю внутреннюю суть. Вот уж у кого никаких «сладчайших сентиментов» не сыщешь.
Не взирая на ее высочайшее положение, по выражению лица судя, судьба ее не баловала. Вряд ли брак с Г.С.Волконским был заключен по чувству. По понятиям ее времени, она, скорее, дурнушка. Серые, чуть на выкат глаза, длинноватый нос, узкий рот. Сегодня сказали бы: у нее есть «шарм». В ее времени в моде был «ангельский взор», губки, если и не бантиком, то нежные, пухлые, детские, и прямой нос античной статуи. Ничего этого в ней не было. Комплекс «дурнушки» должен был прочно засесть в ее душе. Ее сестра Прасковья Николаевна, к слову сказать, чрезвычайно на нее похожа, но – почти красавица. Бывают такие странности…
Прасковья замужем за князем Голицыным. Сестру наша княгиня любила. А сестра умерла рано, 28 лет от роду.
Третья, самая младшая, Дарья Николаевна, - хоть и горбунья, а вышла замуж, похоже, по любви, за барона Каленберга, который сперва служил под началом старика Волконского, а потом был воспитателем у будущего декабриста, князя Сергея. Репнин, учитывая физический изъян дочери, наградил ее наибольшей частью имущества. Брак этот Александра Николаевна не одобряла, и чрезмерную щедрость отца – тоже, и огорчалась. Огорчения копились. Не в ее правилах было делиться с кем-либо своими горестями, а потому – лицо замкнуто. Очевидно, не умея и не желая давать волю внешним проявлениям чувств, Александра Николаевна была человеком вполне семейственным, способным и на чувства, и на глубокие привязанности. Тому свидетельство ее нежные и близкие отношения с матерью.
Мать Александры Николаевны, Наталья Александровна, была предметом неизменного обожания супруга, фельдмаршала Репнина. Вот у них-то был истинно счастливый брак, несмотря на вспыльчивость фельдмаршала и на некоторую слабость к красоткам его поры, которую он сохранил до весьма преклонных лет. Из всех своих дочерей Наталья Александровна более всего любила старшую, Александру Николаевну, и была с ней наиболее близка. Она подолгу живала у нее, когда муж отсутствовал в связи со своей военной карьерой, или нередко отлучался по военным делам, причем не на короткие сроки.
В 1792 году фельдмаршал Репнин был назначен вильнюсским, гродненским, лифляндским и эстонским генерал-губернатором. Семья переехал в Гродно, где постоянно обитал и был частым гостем у Репниных король Станислав Август. Дом слыл одним из наиболее открытых и аристократичных.
Александра Николаевна нередко навещала мать. В 1798 году Наталья Александровна получила орден Екатерины Первой степени, в честь коронации Павла Первого. Как мы помним, она была чрезвычайно близка с его супругой Марией Федоровной. Возможно, по этому случаю в летней резиденции Репниных, именуемой Зверинец, близ Вильнюса, у нее гостила любимая дочь.
Вскоре в один и тот же день обе опасно заболели, мать ухаживала за дочерью, но вскоре болезнь усугубилась у нее настолько, что в ноябре, когда Александра Николаевна сама была при смерти, ее мать скончалась.
Год совпадает с нашими предположениями о времени написания портрета. Не отсюда ли странная черная, возможно, траурная шаль нашей княгини?
При дальнейшей атрибуции портрета с помощью различных технических средств выявился темно-синий оттенок шали. И возник вопрос: тот ли это траурный год? – усумнились уважаемые искусствоведы. Как будто людям, причастным к живописи, неизвестно, что искусство художника в том и состоит, что он не напишет черный цвет ваксой, а найдет тот его оттенок, который гармонирует с общей гаммой картины, равно как и белый у настоящего художника не бывает просто белым, а таит в себе множество оттенков.
Итак, к нам попал – интуиция подсказывает – портрет скорбной поры Александры Николаевны. Она еще не ведает, что главная скорбь ее жизни наступит через четверть века, когда любимый младший сын Сергей попадет в беду…
Волконские – родители и дети. – Насколько несхожи были характерами супруги Волконские, настолько по разному складывались их отношения с сыновьями, а сыновей было трое – Николай, Никита и Сергей.
Отец, как мы видели, детей баловал избыточной любовью, вниманием, и неким особым своеобразным «уважением к личности». В письмах к дочери из Оренбурга, поминая сыновей, он писал не иначе, как «наш князь Николай Григорьевич», перечисляя его заслуги, «наш князь Никита Григорьевич», и «наш герой князь Сергей Григорьевич», восхваляя его быстрый рост в военной карьере, награды и воинские подвиги.
«Наш князь Сергей» по праву был предметом гордости отца – в двадцать три года он станет генерал-майором.
Хотя не грех упомянуть, что родовитых отпрысков приписывали чуть ли не с младенчества к различным полкам – князя Сергея, в частности, в 8 лет! – так что фактически вступая на военное поприще, они в весьма юном возрасте уже «были при чинах».
Князь Сергей был крепкий орешек. Их тех «шалунов», что в толстовском романе «Война и мир» привязывают квартального к спине медведя и пускают плыть по реке. Князь Николай, к которому, за неимением у Александры Николаевны сыновей, по желанию деда Репнина, перешла его фамилия, и он стал именоваться Репнин-Волконский, князь Николай был тоже нелегок нравом.
В мемуарах современников сохранилось предание, будто старшего сына отец как-то ударил по щеке, и тот обиделся и закрылся в своей комнате. Отец, будучи человеком мягким и отходчивым, тут же посожалел, что уязвил самолюбие юнца, и тщетно стучался в его дверь. Дверь оставалась закрытой. Наконец, отец воскликнул: «Отопри, я на колени встал!». Дверь открылась, и что же? За порогом в комнате перед дверью на коленях стоял тоже раскаявшийся сын…
Современники посчитали этот случай еще одним чудачеством старика Волконского, и как все его чудачества, - следствием ранения головы в его бесчисленных сражениях. Наверное, они ошибались. Все это было всего лишь следствием его удивительного характера и абсолютной внутренней свободы. Вспоминали: иногда он гулял по Оренбургу, его сопровождали лакеи со сластями на подносах – для угощения всякого встречного. Ибо прежде всего Григорий Семенович был человеком приязненным. Не меньшим чудачеством казался экипаж, запряженный четверкой, увешанный всякой снедью и битой птицей, - это Григорий Семенович отправлялся проведать бедных и помочь им.
Иной была Александра Николаевна. Вот чего у нее не было, так это внутренней свободы. Рожденная в 1756 году в царствование «веселой Елисавет» и в пору наивысшего блеска ее отца Репнина, она впитала в себя все придворные условности и принимала их без сопротивления, как единственно верные единственно возможные правила жизни. Затем, став статс-дамой, приняла все ограничения, связанные с таким положением. Если об ее отце Репнине современники вспоминают, что он был «истинный царедворец», то о ней стоит сказать, что она была «настоящим служакой». Она истово служила трем императрицам, переступая через собственные неудобства, потери, беды, горести. Ей доверяли, и она служила. Что сказывалось на отношении с детьми.
«Обожаемая матушка», как называл ее Сергей, будущий декабрист, сама глубоко вникала в его воспитание. Азы железной дисциплины и чувство службы – от нее. От этого же и последующий внутренний протест Сергея: долой притеснения!
Учился он, конечно же, как почти все его последующие друзья и враги, у знаменитого католического аббата Николя, который эмигрировал в Россию после французской революции. Его педагогический авторитет слыл непререкаемым. Александр Первый ему всячески благоволил, и не зря. В свите государя, в основном, собрались воспитанники пансионата аббата Николя, и, судя по тому, что в формуляре Сергея Григорьевича при вступлении на фактическую военную службу в чине поручика, на вопрос: «Российской грамоте читать и писать и другие какие науки знает ли?» сказано, что «по-российски, французски и немецки читать и писать может, математике, фортификации и географии обучен», - аббат Николь содержал серьезный пансион.
«Обожаемая маменька» строго следила за моральным обликом сына. И было отчего. Как он сам пишет в своим «Записках», уже умудренным опытом человеком: «Моральности никакой не было в них (молодежи, - авт.), весьма ложными понятия о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным».
1812 год был рубежом, за которым начиналось осознание истинного долга и истинной чести, что, однако, вовсе не мешало «шалостям» и диким попойкам, после которых следовали дуэли, во время Александра Первого, никак не порицаемые, если «все шло по правилам».
Странное было время, судя по «Запискам» С.Г.Волконского. Карточная игра была нормой жизни. Но – «шулерничать не было считаемо за порок; хотя в правилах чести мы были бы очень щекотливы. Еще другое было странное мнение – это что любовник, приобретаемый за деньги, за плату (amant entretenu) не подлое лицо»…
Словом, послушный сын Сергей Волконский окунулся в самостоятельную жизнь и, похоже, весьма рьяно. Судя по описываемым «шалостям».
Вот что он пишет: «До поездки в армию я был посетителем гостиных, не так по собственному желанию, как по требованию матушки моей. Я вернулся освобожденным от слепого повиновения моей матери. Прежде сидел на квасе и на подкрашенной воде (с вином), теперь – бокал в один глоток и чупурку водки также. Прежде куда едет обедать маменька, и я туда следом. Приехав из армии – иное: помню, как удивило матушку мою, что пью за фриштыком водку, за обедом голое вино, а уж чтоб следовать за ней, этого не было. Не хвалю вовсе себя, но не хвалю и прежнюю надо мной взыскательность; то и другое должно иметь меру».
Отсюда, может быть, укоренившееся напряженное выражение в лице нашей княгини, ибо бедная Александра Николаевна все время настороже. Тем более, что для Сергея военная службы проходит куда легче, чем для многих других. У него в запасе сестра Софья Григорьевна, одна из первых дам высшего общества, а, главное, ее муж Петр Михайлович, доверенное лицо Государя, который «протолкнет», вызволит, поддержит…
Впрочем, положение матери при дворе было настолько прочным, что по одному ее слову перед сыном открывались все двери. А выручать его Александре Николаевне приходилось нередко…
Шалости. – Молодым полковникам и генералам, которые понюхав пороху, почувствовали себя героями, в свободное от службы время хотелось шалить. И они шалили.
Ну чего же, в самом деле, не доставить себе такого удовольствия, и не пустить камнями в зеркальные окна французского посольства? Окна – вдребезги, шалуны разбежались и, как пишет сам Сергей Волконский, вряд ли когда-либо открылось, кто виновники. Примчались на санях, умчались на них же…
И почему бы не покуражиться в ловкости? Для этого заставляли специально обученную собаку при команде «Бонапарт» снимать шляпы и шапки с прохожих, причем тут же, рядом, в палатке, содержались на цепи два медведя, которые грозно рычали…
А если добавить кавалькаду полураздетых храбрецов на лошадях без седел, к дому своего командира Давыдова, который обещал присутствовать на пирушке, но почему-то скрылся, и насильственное «извлечение» его из спальни жены, то стоит ли удивляться, что слухи доходят во Дворец.
Они додумывались даже до того, чтобы устроить серенаду для императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Государя, для чего приплыли на двух лодках к Каменному Острову и едва успели уйти от погони, по воде же.
Все это князю Сергею в глазах высшего света и Александра Первого симпатий не добавляло.
И, наконец, - великая тревога Александры Николаевны за влюбчивость сына! Молодых героев в аристократическом Петербурге привечают, салоны и сердца для них открыты. Сергей влюблен в троюродную сестру, княжну Лобанову-Ростовскую, и вызывает на дуэль соперника Кирилла Нарышкина. Но тот клянется, что на руку княжны не претендует, дуэль не состоится, инцидент кончается очередной попойкой.
Однако, неудачный роман «не вразумил мое пылающее молодое сердце, - которое воспламеняется новой восторженностью любовной», - читаем в «Записках». На сей раз чуть было не дошло до женитьбы. Так как свой «объект» князь Сергей часто встречал в свете, в частности, в родственных гостиных. Чувства оказались взаимными, но избранница, «приятная собою, не имела денежного состояния, а мать моя столь явно и гласно выказывала ее родным, что она не желала этого союза, что мать той, которую я не называю, просила меня приехать к ней, хотя я и не ездил к ним в дом», - пишет князь Сергей. Можно представить, с какой надеждой ответил он на приглашение, но разговор получился совсем иной, нежели он ожидал.
Хозяйка дома объявила восторженному влюбленному, что явное противодействие Александры Николаевны «против исполнения моего соискания, которое она, впрочем, очень ценит», поставляет ей в обязанность просить меня прекратить мое ухаживание за ее дочерью и что она никогда не согласится передать свою дочь в другую семью, где бы ее не приняли радушно», - сетует князь Сергей, впрочем, очень скоро утешившийся, «и по влюбчивости моей недолго мое сердце было свободно и воспламенилось снова и опять с успехом» к некоей таинственной Е.Ф.Л.
Затем последовали новые влюбленности, которые уж вовсе заставили Александру Николаевну «принимать меры». Из воспоминаний самого князя Сергея узнаем, что прибыв в Москву, мать известила его о назначении в штаб главнокомандующего Молдавской армии графа Николая Михайловича Каменского. «Неожиданное мое назначение волонтером при новом главнокомандующем армии Молдавской было следствием попечения моей матери, как я полагаю, и, вероятно, из убеждения, что образ жизни моей в Петербурге и расположение к влюбчивости мне не в пользу», - догадывается князь Сергей.
Удаление в Молдавию – это уже была крайняя мера. До того, чтобы образумить сына, Александра Николаевна даже отправила его к отцу, в Оренбург, вместе с братом Николаем, Оба были истые молодцы, Николай прославился при Аустерлице, а Сергей радовал отца рассказами о том, что повидал в сражениях в 1806 и 1807гг. Старик лелеял любимых сыновей, и все бы хорошо, но и в Оренбурге были премилые барышни, так что…
Словом, князь Сергей отправился в Бухарест, где попал на постой к некоему боярину Роллети, у которого были двое сыновей и две славненькие дочки. Дочки ухаживания не приняли, и потому князь Сергей и друг его Валуев, стоявший тут же на квартире, узнав, что барышни гораздо снисходительнее «к каким-то молдаванам», прознали также о грядущем свидании и оповестили отца и братьев ветрениц. Последовал скандал в боярском семействе. Разборок не случилось, но когда князь Сергей в следующем году вновь прибыл в Бухарест, Роллети слезно просил, чтобы его к нему на постой не определяли…
Последствия турецкой компании. - Слухами о кутежах и проказах Петербург полнился. К князю Сергею, казалось, охладел даже государь. Однако турецкая компания выручила. Может, и не блистательное взятие крепостей Силистрия, Шумла и Рущук, в которых участвовал князь Сергей, сыграли решающую роль в «смягчении отношений», а исподвольное влияние Александры Николаевны при дворе. И – случай.
Казалось, акции князя Сергея понизились до того, что его «изживают» из армии, послав простым курьером в Петербург от турецких событий подальше. И он едет. «Не как вестник какого-либо удалого военного действия, но как «выжитый» - пишет князь Сергей.
Но вот – случай! Пока он собирался в путь, «неожиданно вовсе приехал курьер из Малой Валахии и привез несколько трофей от удачной стычки с турками» и были эти трофеи вручены князю Сергею «для отвоза государю», и тем хоть в отношении мнения петербургской публики его приезд был покрыт какой-то благовидной причиной, - по крайней мере, он так считал, о чем и пишет.
Только он зря беспокоился. Почву для почетного возвращения в Петербург, как он тоже вскоре узнал, Александра Николаевна уже успела подготовить. В пути его встретил фельдъегерь из Петербурга и, узнав, что он – Сергей Волконский, сообщил, что по просьбе Великой княжны Екатерины Павловны, «по расположению Ее к моей матери, при которой она была гофмейстериной» - догадался князь Сергей, - он назначен флигель-адъютантом при Государе.
В Петербурге, побывав у военного министра, он переоделся и «поехал к матушке, которая тогда имела постоянное пребывание в Аничковом Дворце. Радостная была встреча и от бесценной моей матери и для сыновних моих чувств; обожаю эту беспримерную мать мою по теплоте чувств и попечению своим детищам», - восклицает воспрявший, было, духом князь Сергей.
Но радоваться было рано. Александр Первый не злопамятен. Но он – памятлив. Бесчисленные проказы своего подопечного молодняка оценивает трезво. Кутежи, картеж, даже дуэли – что ж, молодо зелено. Но есть некая черта «вольности», нарушение которой император, не напрасно именуемый «византийцем» в европейских кругах, прозорливо примечает. Князь Сергей не единожды к такой черте приближался…
Вернувшись в Петербург, казалось бы, что бы ему поутихнуть. Но – нет! Новая выдумка: во время, когда «весь Петербург» прогуливается по так называемому Царскому кругу, то есть по Дворцовой набережной мимо Летнего Сада, по Фонтанке до Аничкова моста и по Невскому проспекту опять до Зимнего, император, обычно с 2 до 3.30 проезжал или прохаживался пешком по этому же маршруту. Собственно, тем и были вызваны прогулки петербуржцев. Дамы чаяли привлечь высочайшее внимание туалетами и манерами, а прочие царедворцы или искатели выгодных мест, вытаптывали себе почву к возвышению.
Иной была цель нескольких дружков – князя Сергея сотоварищи. Они появлялись по названному выше маршруту, держась об руку, «чтоб посмеяться над ищущими приключений и столь дорого ими ценимыми, и частью, чтобы и им царю показать, что вне службы мы не зависимые люди. Понял ли сам это царь или передана была ему довольно гласная и неосторожная наша болтовня, но мы убедились, что царь, издалека завидев нас, уже в миновении встречи с нами, оборачивал голову в другую от нас сторону, и не отвечал учтивостью на деланный нами фронт и подвеску руки к шляпе», - вспоминает князь Сергей.
Знаменательно, что высокое негодование постигло и командира проказников Депрерадовича, коему было передано, что он, де, составил царю «не корпус офицеров, а корпус вольнодумцев»…
Итак – слово «вольнодумцы» произнесено. А при памятливости Александра Первого…
И все же флигель-адъютант князь Сергей продолжал проказничать. Хотя сам признается, «что, будучи на приеме у Государя, убедился в весьма сухом его отношении к себе».
И что же? Сергей Волконский свидетельствует: «Станислав Потоцкий созвал многих в ресторан обедать, под пьяную руку мы поехали на Крестовский. Это было в зимнее время, был день праздничный, и кучи немцев там были и забавлялись. Нам пришла мысль подшутить над ними. И как садится немец или немка на салазки, толкали салазки из под них ногой - любители катания отправлялись с горки уже не на салазках, а на гузне»…
Шутки шутками, а немцы разбежались, и, разобидевшись, подали жалобу полицмейстеру Балашову. Шалунов была целая ватага, но генерал-губернатор Петербурга вытребовал к себе именно князя Сергея и объявил ему от имени государя «высочайший выговор». Иные-прочие, похоже, не пострадали…
Александра Николаевна пристально следила за «громким» образом жизни сына, который обитал в ее доме на Мойке на нижнем этаже. Тем не менее, ничто не служило «младшенькому» наукой. Он и тут умудрился «нашуметь», причем нешуточно. В этом же доме проживала француженка, любовница Ивана Александровича Нарышкина, которого князь Сергей почему-то невзлюбил. Нарышкин имел глупость «реквизировать» у своей жены комнатную собачку и подарить ее француженке. Князь Сергей, недолго думая, выкрал собачку и спрятал у себя, намереваясь вернуть законной владелице с соответствующими комментариями. Француженка всполошилась и послала к нему своего приятеля и соотечественника. Как не отнекивался князь, а собачка вдруг предательски залаяла, визитер возмутился, на что князь Сергей пригрозил спустить его с лестницы и притом кричал вслед: «Люди, в шею этого гольгуза!».
Оскорбленный француз отправился опять же прямо к Балашову, письменный рапорт тут же последовал к государю и князя Сергея посадили на три дня под комнатный арест, после чего вполне мог бы воспоследовать «большой взыск», но и тут помогли связи Александры Николаевны и зятя Петра Михайловича Волконского.
Мария Антоновна Нарышкина, полновластная владычица сердца Александра Первого, будучи в каком-то «свойстве» с покровителями князя, а более всего из уважения к Александре Николаевне, устроила все полюбовно: князя из-под ареста выпустили, «но все эти оказии не были мне сручны в мнении о мне государя», - признается князь Сергей.
У Сергея Волконского было множество приятелей. Но мало друзей. Самая тесная дружба завязалась у него, как ни странно это покажется сейчас, с Александром Христофоровичем Бенкендорфом, тоже в то время флигель-адъютантом. Остается удивляться парадоксам судьбы. О Бенкендорфе Сергей Волконский пишет: «чистая его душа, светлый его ум имели это ввиду, что жандармская служба (к которой он вначале попытался склонить и князя Сергея), и потом, как изгнанник, я должен сказать, что во все время моей ссылки голубой мундир не был для нас лицами преследователей а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследований»…
Симптоматично, что в 1826 году, находясь в Петропавловской крепости, князь Сергей составил завещание, которое передал на хранение именно Бенкендорфу, а последний, очевидно, крепко памятуя прошлые узы дружбы, старался всячески облегчить участь декабриста.
Но пока беда еще не грянула, князь Сергей вращается в высших кругах Петербурга, однако же понемногу молодой флигель-адъютант «заражался хорошими манерами и умением жить», поняв, что оказывая мелкие услуги и любезности, можно значительно упростить и облегчить придворное бытование. Все знали, например, что когда государь танцует с Марией Антоновной полонез, то музыка должна звучать бесконечно. Впрочем, и тогда, когда государь приглашал на танец «хорошенькую молодую даму, но если государь ведет какую-нибудь старуху, взятую им из приличия, то если можно, то польский (полонез) должен продолжаться лишь полкруга залы и никогда более целого круга». Обо всем этом, в частности, заботились именно флигель-адъютанты.
Война 1812 года упрочила позиции князя Сергея, он вновь обласкан государем и, несмотря на то, что любимый сын был в гуще великих событий, Александра Николаевна, «служака», могла быть спокойна. Воевать – его обязанность и его служение. А уж как судьба повернется, - никто не волен судьбе противиться.
Сын более не позорил ее положение при дворе, и это было главное. Впрочем, это ее положение вряд ли что либо могло поколебать…
В конце 1812 года князь Сергей вынужден по болезни на время удалиться из действующей армии и он едет лечиться в Прагу, где тогда находилась великая княжна Екатерина Павловна, при которой, как уже сказано, Александра Николаевна была гофмейстериной и, конечно же, великой княгине князь Сергей был представлен, заметим, - по просьбе княгини, «из расположения к моей матери» - конечно же.
Но кончилось лечение и Александра Николаевна вновь теряет сына из вида. Бои следуют за боями, битвы за битвами – князь Сергей снискал славу «героического воина». Теперь прежняя беспечность и разгул – забыты. По крайней мере, на время военных действий.
Добрались до Франкфурта. И что же? «Встретившись с товарищами моей молодости столичных берегов Невы и московскими, с товарищами бивачными войн, в которых я участвовал в 1806, в 1807, в 1810 и 1811 годах, с товарищами 1812 и частью 1813 года, при безделии и отдыхе от служебных занятий, чем наполнить день за день свой быт при беспечности молодых лет, как не разгулом – и он был полон, - честно признается князь Сергей, – но ныне, при зрелых моих летах и с приобретением опытности и перенеся многие испытания, не понимаю, как ни столкновения с людьми, стоющими изучения, при мысли, что предстоящие новые военные действия и возможности положить жизни не отвлекают от порывов страстей, разгула, просто скажу разврата…».
15 сентября 1813 года 23-летний князь Сергей был произведен в генерал-майоры, а во Франкфурте – в кавалеры ордена Святой Анны 1 класса. Теперь Александра Николаевна сыном могла гордиться. До того у него уже был орден Святой Анны 2 степени, «а потом с бриллиантами, третьего класса Владимир, Георгиевский крест… конечно, все это выше моих заслуг». Князь Сергей явно скромничает. Он действительно свои награды заслужил.
Теперь двор вполне высоко оценил такую его скромность, иначе – князь Сергей, как флигель-адъютант Государя, не присутствовал бы на Венском Конгрессе. Развеселой венская жизнь для вчерашних вояк не была. Александр Первый сразу же заметил, как отстали его «орлы» в манерах и светскости от цвета венской аристократии и «обходился с ними крутенько». Но они веселились на свой лад, то есть обычным манером. Впрочем, князь Сергей и здесь тоже успел, что называется, «наступить на грабли».
Война войной, а в тайне души он был ярым поклонником Наполеона, которого воспринимал как символ французской революции, коей всегда сочувствовал. Так что в Вене он принялся собирать коллекцию портретов Наполеона от самой осады Тулона до отречения императора в Фонтенбло. О чем, конечно, немедленно узнал канцлер Меттерних, а, стало быть, и Александр Первый. Отчего последовала «мне головомойка» - пишет князь Сергей.
Переплетенная in folio коллекция была им «поручена на хранение командору Лобанову, но он, вероятно, мысля, что я не возвращусь из Сибири, почел ее своей собственной, и, наверное, продал», – предполагает декабрист Волконский.
Но до Сибири пока далеко, князь Сергей в Вене почувствовал себя неуютно и отправился в Париж. Здесь он, конечно, наперехват – местная аристократия и российские блестящие салоны обласкивают и привечают молодого генерал-майора, «который все видел своими глазами!».
Один из русских наиболее блистательных центров – салон графини Лаваль, с которой дружит Александра Николаевна. Графиня – мать Каташи, будущей княгини Екатерины Трубецкой. Мог ли предположить князь Сергей, вальсируя в салоне графини, что его будущая жена последует за ним в Сибирь вместе с дочерью графини Лаваль…
Из Парижа, как ни переправиться в Англию, и вот уж князь в Лондоне, где он – частый гость в салоне жены русского посла Ливена. И вдруг известие: Наполеон высадился во Франции. Начинаются знаменитые «сто дней». Ливен в тревоге предостерегает: теперь всех иностранцев велено будет из Франции выслать, так что не вздумал бы князь туда отправиться, но он конечно объявляет, что он, де, – частное лицо, и именно сейчас во Франции всего интереснее.
Конечно, Александр Первый узнает об этой затее незамедлительно. Реакция была предсказуема. «Я могу понять, что мсье Серж (так он называл меня в отличие от других членов нашей семьи, которые входили в его военную свиту) захотелось самому посмотреть, что твориться во Франции. Но если он по свойственной ему горячности возьмется за какое-нибудь поручение Наполеона ко мне, прямо в Петропавловскую крепость», - читаем в записках будущего декабриста Волконского.
Итак – «Петропавловская крепость» произнесено.
До «событий» - неполных 10 лет. В крепости князь Сергей побывает.
Слухами жив Двор и Александра Николаевна не может не знать об очередном неудовольствии Государя, но в полной мере она и представить не может, какую беду ей предстоит пережить. Сам же князь Сергей, как обычно, вновь сгустившихся облаков не замечал. Осторожность была ему чужда.
В Париже события разворачивались стремительно. разгром Наполеона при Ватерлоо и возвращение Бурбонов. Расправа над «изменниками». Одним из коих был некий Лабедуайер, ранее пребывавший в близком окружении Наполеона. Его судит Королевский суд и приговаривает к расстрелу, за то, что при высадке Наполеона он перешел опять в его армию.
Как тут было не вмешаться князю Сергею, при его всеми признанной «горячности»! он срочно пишет сестре Софии Григорьевне – пусть бы она посодействовала, ведь она вхожа к герцогине Ангулемской, пусть бы ее супруг фельдмаршал Петр Михайлович походатайствовал. Он просит и супруг своих братьев Николая и Никиты помочь несчастному Лабедуайеру, которого, конечно же, расстреляли.
Но памятливый Александр Первый против имени «мсье Сержа» в памяти своей внес еще одну зарубку.
В «Записках» читаем: «Император… поручил князю Петру Михайловичу выразить его негодование, сказав, что я не только сам, но и сестер увлек к недолжным действиям и чтоб я перестал бы вмешиваться в дела Франции, а обратился бы к России. Исполню ли я мне предназначенное, это увидим в исходе повествования моей политической жизни».
Если бы суд над декабристами случился бы при Александре Первом, то при исключительной памятливости императора князю Сергею жизни бы не сохранить, несмотря на все его военные заслуги.
Но маловажно, что судом «рулит» Николай Первый, главное – во Дворце и в Обществе – «есть мнение». Участники Судебного Комитета, многие из коих – бывшие друзья Сергея Волконского и в близкой свите Александра Первого, о суждениях последнего были наслышаны. Они тоже – памятливы…
А пока жизнь шла, однако же, своим чередом, победоносные воины кутят, ссорятся по пустяковым поводам, что в ту пору случалось чаще всего, потом мирятся, или стреляются на дуэлях.
В Житомире князь Сергей вызывает весьма приметного в польских кругах житомирского губернатора Варфоломея Каетановича Ижицкого, и конечно же, по малозначительному поводу. Ижицкий слыл стрелком отменным и князь Сергей перед дуэлью пишет два письма: «одно на имя государя, другое на имя моей матери, в которых изъяснял все обстоятельства дела, подавший повод к поединку. Не скрою, что второе письмо писал со скорбью в сердце, зная, какое горе нанесет ей моя смерть, но выказывал ей, что она поймет, что я принял вызов по долгу не только светских приличий, но по долгу гражданина, и что я уверен, что если судьба моя нанесет ей горе, она поймет, что, не напрашиваясь на это происшествие, я приведен был к оному силой обстоятельств».
Однако, секундантам удалось уладить конфликт, противники примирились. Все закончилось банкетом.
После 1818 года князь получает заграничный отпуск. За последние десять лет он много чего повидал, многому поудивлялся и сделал для себя неутешительные выводы о безнадежной отсталость России от Европы во всех отношениях. Теперь ему хотелось повидать Америку. Не сбылось…
|
|