|
языковой лагерь в подмосковье Это улучшит его память, словарный запас и разговорную английскую речь. При этом в детский лагерь в Московской области становится местом ненапряженного обучения – ребята не испытывают нагрузку, подобную школьной. Детьми занимаются специалисты с хорошим педагогическим опытом и прекрасными душевными качествами.
|
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск первый
Лавиния Мятлева
ЗАПОЗДАЛОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ КНЯГИНИ ВОЛКОНСКОЙ В СИБИРЬ
Страница 2 из 4
2
Каторга. - Судьба распорядилась иначе. Князь Сергей станет участником событий 14 декабря 1825 года и попадет в Сибирь, сперва на каторгу, а потом на поселение до амнистии 1855 года, по случаю коронации Александра II.
Царствованию Николая I, который и заслал декабристов в Сибирь, князь Сергей свидетелем не был. Зато именно в этот период проявились несправедливо недооцененные потомками удивительные свойства характера Александры Николаевны, матери декабриста.
Об этом времени немало суждений о Александре Николаевне высказывает в своих «Воспоминаниях» Сергей Михайлович Волконский, внук декабриста и правнук нашей княгини, которую он, естественно, никогда не видел, поскольку она умерла в 1834 году, и мог знать о ее внешности, настроениях и действиях после ареста князя Сергея, только понаслышке, преимущественно от своего отца, а тот – от Марии Николаевны Волконской, урожденной Раевской, его матери.
Очевидно, вопреки «обожательному» отношению декабриста к Александре Николаевне, в его семье к ней царило отношение скорее холодное и, похоже, во многом несправедливое. Ее супруг Григорий Семенович Волконский, отец декабриста, который после «оренбургского сидения», то есть после 1816 года, никаких видных постов не занимал, и даже слыл как бы в немилости, однако числился все же членом Государственного Совета – отец декабриста умер в 1824 году, не «дожив до позора». Умер он в Петербурге на 82-м году жизни и Александра Николаевна велела похоронить его в Александро-Невской лавре, где приготовила место и для себя, но за супругом последовала лишь через десять лет.
Наверное, это были самые тяжелые десять лет ее жизни.
Правнук ее прочувствованно задается вопросом, что сталось бы с Григорием Семеновичем, если бы узнал, что «герой наш князь Сергей» поднялся на царя? Он, который писал дочери Софье Григорьевне, сестре декабриста, «утешаюсь, матушка, что ты беспрерывно занята наилучшими в жизни упражнениями при высочайшем Дворе!»
Но ведь и Александра Николаевна, которую в своих письмах детям супруг называл, не иначе как «ваша добродетельная мать, моя дражайшая супруга княгиня Александра Николаевна», и которая, очевидно, и была главой семьи Волконских, со всеми отсюда вытекающими неудобствами и обязанностями, должна бы придерживаться точно таких же взглядов, как и Григорий Семенович. Она и придерживалась.
Но когда речь зашла о судьбе любимого сына, которого про себя она называла «повесой», - сработали иные стимулы. Потому что то, что он был участником 58 сражений и вся грудь у него в орденах настолько, что, по воспоминаниям современников, придя в оперу, он не снимал шинели, а на вопрос «почему» отвечал: «из скромности», и когда распахнул все-таки шинель – все застыли в изумлении от сверкания его наград - все это, в общем, было в порядке вещей.
Дворянское звание обязывало служить и воевать, а дворянская честь велела воевать героически. Так что вся юная поросль Александрова царения сверкала орденами и вошла в историю беспримерными подвигами.
Родителям, конечно, в радость, - князь Сергей действительно был истинным героем. Но то был другой князь Сергей – «официальный», принадлежавший Двору, служебной карьере, а ее, Александры Николаевны, князь Сергей, был просто неопытным, доверчивым, влюбчивым молодым человеком, которого следовало постоянно оберегать, остерегать и выручать вовремя сказанным словом высочайшим покровителям, поскольку он постоянно попадал впросак.
Теперь, после его ареста, ей надлежало наметить для себя ту линию поведения, которая в постигшей его беде могла быть ему наиболее полезной. И она выбрала. Не по велению «сладчайших сентиментов», а – разума. Чем вызвала недоумение родственников и скрытое, а потом и явное порицание в семействе Раевских, то есть – родственников снохи.
Как пишет ее правнук, пока шел допрос декабристов и князь Сергей сидел в Петропавловской крепости, Александра Николаевна пребывала в Москве, поскольку готовилась коронация Николая I и ей надлежало сопровождать императрицу Марию Федоровну, мать будущего государя. С легким ли сердцем, - остается лишь догадываться…
Правнук, утверждая, что ее стимулами были только этикет и дисциплина, признает, однако, что «события 14 декабря поставили ее в трудное положение: первая дама в империи и сын – каторжник…».
К тому времени она уже давно переселилась в Зимний Дворец, а дом на Мойке, где потом жил Пушкин, как уже было сказано, предоставила детям.
Пока «наш князь Николай», «наш князь Никита» и «наш герой князь Сергей» воевали, разъезжали по Европе, добивались высот служебной карьеры, она пребывала в холодноватой, расписанной по часам атмосфере Зимнего, наиболее созвучной ее строго уравновешенному и упорядоченному строю души.
Александра Николаевна – человек малочисленных привязанностей. По крайней мере, по воспоминаниям правнука, настоящая сердечная привязанность была у нее одна: ее компаньонка француженка Жозефина Тюрнанже, которая, по мнению правнука, была как бы вторым центром семьи. Она переписывалась со всеми многочисленными членами большого семейства Волконских и сообщала им все домашние новости. Но самое важное – она сообщала обо всех новостях светской жизни Петербурга далеким изгнанникам, тем самым оберегая от одиночества и оторванности от общества.
Но письма Жозефины, которую князь Сергей зовет «моя сестра» - это, по сути, письма самой Александры Николаевны. Каждую пятницу, с методичностью, столь ей присущей, она посылала письма в Сибирь. Помолвки, свадьбы, родины, крестины, первые зубки младенцев – все подробно описано, как будто сибирские Волконские вовсе из Петербурга не отлучались.
Как относился Двор к гофмейстерине Волконской? Внучка Александры Николаевны, дочь Софьи Григорьевны, сестры декабриста, Алина, сообщала своей матери, что императрица была весьма добра к Александре Николаевне в период допроса декабристов и даже предлагала своей гофмейстерине оставаться в своих апартаментах, если ей так удобнее. «Но – пишет Алина, - бабушка ради этикета все-таки присутствовала на представлении дам». А как бы иначе? Дальновидная и трезвого ума, искушенная в правилах дворцовых отношений, надо полагать, она представила, что ей не раз еще придется прибегнуть к благосклонности высочайшей власти. И – прибегала.
Иначе чем объяснить, что «мсье Серж», как называл его почивший в бозе Александр I, арестованный в Умани и привезенный в Петербург, был помещен в Алексеевский равелин, в одной из камер Петропавловской крепости, а именно в номер 4, и отсюда числился как «заключенный номер 4». Почему, - об этом ниже.
Несмотря на все строгости к узникам, переписка князю Сергею запрещена не была и у его внука в семейном архиве сохранилось множество писем, адресованных декабристу в Петропавловскую крепость. Писали ему все родственники, и, конечно, в первую очередь, «обожаемая маменька», Александра Николаевна. Сохранилось 4 ее письма, написанных по-русски, видимо, ею самой, а не Жозефиной, и множество других – по французски, очевидно, продиктованных ею компаньонке. Русские письма написаны до ее отъезда на коронацию в Москву, куда «угодно было императрице Марии Федоровне меня назначить ехать с собой», как она сообщила своей дочери.
Как чувствовала себя княгиня, чего ожидала? О том можно судить по письмам ее внучки Алины к разным адресатам:
«Бабушка вчера много плакала, сегодня почти не спала….
«Императрица была у бабушки, утешала ее»…
«Государь (Николай I, - авт.) просил бабушку утешиться, не смешивая дела семейные с делами службы – одно другому не помешает»…
И, действительно, не мешает. В день коронации Александра Николаевна получает орден Святой Екатерины 1 степени с бриллиантами.
Императрица Мария Федоровна чувствует себя перед княгиней крайне неловко. После 13 июля, когда казнены были «те пятеро», императрица несколько дней с княгиней не встречалась вовсе, а 18 июля написала ей ласковую записку, в которой признается, что сама мысль встречи с ней причиняет ей боль, и просит Александру Николаевну «принять ее благожелательно», не забывая о их старой дружбе.
О старой дружбе, очевидно, не забывали обе стороны. Почему-то же 13 июля, в день казни декабристов, с разрешения Николая I, Алина внучка Александры Николаевны, посещает дядю, князя Сергея, в крепости, а она была его любимой племянницей, и пишет матери, что при свидании присутствовал Александр Христофорович Бенкендорф и всячески ее поддерживал.
Это при том, что до последнего дня семьи прочих декабристов оставались в неведении, какова будет судьба заключенных. Волконские почему-то же надежды не теряли и сестра декабриста, Софья Григорьевна, пишет Александре Николаевне, строя планы, в какую именно комнату они поместят князя Сергея, когда его освободят из крепости. Настолько они были уверенны, что с ним ничего дурного случиться не может.
Как же, однако, не любит прабабушку Александру Николаевну ее правнук Сергей Михайлович Волконский, если пишет об этом времени: «никто не смел замолвить слова; старуха княгиня боялась вздохнуть, и только исполняла совет императрицы – берегла себя». Притом, что 15 июля Екатерина Николаевна Орлова пишет своим сестрам Раевским: «императрица сказала княгине Волконской, что Сергей останется жив». Кто-то, значит, не побоялся замолвить словечко, и не такова была Александра Николаевна, чтобы она «боялась вздохнуть»…
В это же время наша княгиня объявляет, что поедет в Сибирь повидать сына. Об этом пишет матери опять же внучка Алина. А сама Александра Николаевна сообщает эту весть своей невестке Марии Николаевне, урожденной Раевской.
Нелюбящий правнук иронично замечает, что это, скорее, всплеск эмоций, чем намерение, ведь легче чем отправиться в Сибирь было бы навестить сына в Алексеевском равелине, но она написала ему, что не может это сделать, боясь такого потрясения для себя и для него и, кроме того, «императрица настоятельно просила ее беречь себя».
Надо полагать, императрица Мария Федоровна, прожившая насыщенную потрясениями жизнь, своей гофмейстерине давала продуманные советы. Заглядывая далеко вперед…
До всего этого жена князя Сержа, Мария Николаевна Раевская, побывала в Петербурге и получила свидание с мужем в крепости. Помогал, чем мог, Бенкендорф, принявший ее как супругу бывшего школьного однокашника и товарища по оружию, но необходимо было разрешение Николая I, и такое разрешение Мария Николаевна получила. Кто бы замолвил за нее столь веское словечко, что по велению государя с ней даже поехал врач на случай, если она почувствует себя плохо…
Такова была, видно, судьба Александры Николаевны. Не вызывала она в пору «чувствительных сердец» симпатию у своих близких.
Неприязнью дышат высказывания Николая Николаевича Раевского, удрученного решением дочери Марии поехать к мужу в Сибирь. Он и впоследствии, после ее отъезда, писал дочери Екатерине, что жена князя Сергея поступила так не столь по чувству, сколько следуя «влиянию Волконских баб, которые похваляли ее геройству и уверили ее, что она – героиня, и поехала, как дурочка»…
Между семьями Волконских и Раевских – необъявленная война. Отец и братья Раевские винят Александру Николаевну и ее дочь Софью Григорьевну в провокационных письмах к Марии Николаевне, жене князя Сергея. Старший брат Марии Николаевны, Александр, вообще вскрывает письмо Софьи Григорьевны и пишет ей, что отец ему велел блюсти спокойствие сестры и потому он вскрыл это письмо, и оно не было и не будет передано адресатке.
Но Волконские не сдавались. Узнав постепенно из разных источников, что Раевские затеяли своего рода «заговор» против переписки с женой князя Сергея, они стали посылать письма с оказиями, притом в нескольких экземплярах. Каждая из семей считала, что страдательной стороной является ее отпрыск.
Софья Григорьевна писала Александре Николаевне о братьях Раевских, называя их не иначе, как «исчадием ада», виня в том, что они «обошли» (то есть обманули) князя Сергея. А Раевские считали, что нежность и расположение матери и сестры декабриста – всего лишь уловка, чтобы убедить Марию Николаевну поехать в Сибирь, потому что «такое решение Волконским было, конечно, приятно», - пишет злоязычный правнук Александры Николаевны.
О странной недоброжелательности Сергея Михайловича Волконского к прабабушке Александре Николаевне можно судить, хотя бы по его описанию ее внешности, ничуть не согласующееся с известным нам портретом, живущим сейчас в иркутском музее декабристов.
Сергей Михайлович пишет, что у него была «прелестная картина», на которой в гостиной, в Зимнем Дворце, изображена Александра Николаевна в кресле на колесах.
К слову сказать, это кресло попало потом к возвратившемуся из ссылки князю Сергею, а до того верно служило парализованному зятю его Молчанову, мужу любимой дочери Елены Сергеевны.
Так вот, на упомянутой картине в достопамятном кресле княгиня сидит, раскладывая пасьянс, а рядом с ней ее верная компаньонка. Александра Николаевна, по словам автора воспоминаний, «грузная, в белом атласном платье, а напротив нее – тоненькая, в клетчатом шелковом платье ее компаньонка Жозефина Тюрнанже. Обе в широченных чепцах. Только чепец Жозефины легкий, кисейный, а чепец княгини с тяжелыми атласными лентами и бантами, которые как пламя расходятся вокруг большой некрасивой головы. У нее было красное лицо с мясистыми щеками, небольшим крючковатым носом и большими навыкат глазами. Она ходила грузной походкой, говорила, судя по странной привычке в письме удваивать согласные, сухо, чеканно. В суждениях ее чувствовался обычай, уклад, неоспоримость того, что установлено обычаем, освящено привычками».
Как не удивиться ряду деталей в этом описании? Вряд ли на «прелестной картине» княгиня была изображена с «красным лицом и мясистыми щеками». Всякий художник стремился облагородить портретируемого, особенно если это столь высокопоставленная особа, как княгиня Волконская. Сергей же Михайлович – уже вполне «современный человек». Вряд ли в начале 20 века он мог представить, что огромные чепцы, ленты и банты соразмерялись с положением женщины в обществе. Но – все это о картине.
О том же, как грузно ходила княгиня и об особенностях ее речи, по картине было не судить, об этом он мог слышать только от родителей. Вряд ли, от самого декабриста. Судя по его отношениям с матерью, он не стал бы так нелицеприятно описывать ее. Думается, скорее Мария Николаевна, невольно проникнувшись тенью неприязни всего ее семейства к Александре Николаевне, могла рассказывать свои впечатления сыну, а тот Сергею Михайловичу.
Хотя – отметим парадокс! – поездка Марии Николаевны в Сибирь, которую долго запрещал отец, состоялась отчасти после заявления Александры Николаевны, что она намерена повидать сына. И старик Раевский, конечно, нисколько не поверил намерениям княгини, и именно поэтому заявил: «старуха едет к сыну, чему я не верю». И – «поедет свекровь, может ехать и она» (дочь). Будучи убежден, что Александра Николаевна никуда не поедет, и стало быть, он, Николай Николаевич, не отпустит и свою дочь, сделал он столь непродуманное заявление.
Так или иначе, Мария Николаевна в Сибирь отправилась. Оставив новорожденного сына Николеньку на попечение бабушки и тетки. И сестра ее Софья Николаевна пишет в Сибирь: «старая княгиня, по-видимому, очень любит твоего сына, если вообще можно сказать, что она кого-нибудь любит, кроме своей внучки Алины».
После смерти маленького Николеньки Александра Николаевна велела похоронить его в Александро-Невской лавре, рядом с его дедом Григорием Семеновичем Волконским, и где было приготовлено место ей самой.
Удивительно, насколько все-таки непонята была при жизни близкими ей людьми княгиня Волконская. Например, следует напомнить, что она Марии Николаевне устроила аудиенцию у императрица Марии Федоровны. И неискушенная в придворных правилах игры, молодая женщина удивляется, почему Александра Николаевна заверяла ее в расположении императрицы. Потому что беседа шла о пустяках и о погоде.
Как же, о пустяках…
Может, именно вследствие этого «никчемного визита» князь Сергей и остался жив…
По пути в Сибирь Мария Николаевна опять побывала в Петербурге. Ее шурин, муж Софьи Григорьевны, князь Петр Михайлович Волконский фельдмаршал «заехал за мной, чтоб везти к себе обедать, - пишет много позже Мария Николаевна, - я заехала обнять свекровь, которая велела мне вручить как раз столько денег, сколько нужно было заплатить за лошадей до Иркутска».
Ничего не сказано – много сказано. «Как раз столько» - значит, ничуть не больше. Маленький шип, о котором Мария Николаевна, видно, не забывала, когда рассказывала о свекрови детям…
Правда, она расскажет им и об оживленной переписке с Александрой Николаевной, и обо всех своих поручениях, которая старая княгиня истово исполняла. Расскажет и о том, как сняли с узников кандалы в 1829 году. Очень не привечавший прабабушку, Сергей Михайлович сообщает, что Мария Николаевна мечтает лишь обо одном – поселиться с мужем, что казалось и вовсе невозможным. Она многажды писала отцу, чтобы он похлопотал, пусть бы с узников хотя бы сняли кандалы. Из ответного письма генерала Раевского видно, что он хлопочет, но не очень одобряет затею.
И тут Мария Николаевна обращается к свекрови. Ждать пришлось долго. Видно, княгине нелегко дались хлопоты. Но в 1829 году кандалы с декабристов все-таки сняли, а что касается поселения Марии Николаевны вместе с мужем, княгиня из Царского Села прислала наконец долгожданное письмо, в котором пишет, что она читала государю письмо Марии Николаевны и тот ответил, что просьба будет исполнена, «как только камера Сергея это дозволит». И тут, не жалующий Александру Николаевну автор воспоминаний все-таки отдает ей должное: «кто знает придворную жизнь, тот знает, как подобные шаги трудны, как они были в особенности труды в те времена. Кто знает отношение Николая I к декабристам, тот знает, как должно быть страшно подойти к нему с заступничеством за тех, кого он хотел забыть и о ком помнил до последнего дня своего».
Дело казалось безнадежным. И, однако же, старая княгиня сумела исхлопотать то, о чем так слезно молила Мария Николаевна. Осенью тридцатого года ссыльные были переведены в Петровский завод, в выстроенный для них огромный каземат. Здесь Мария Николаевна разделила с мужем камеру номер 54.
Что ж, некрасивая, грузная, в нелепых чепцах прабабушка оказалась дважды заступницей, не только за «младшенького», но невольно и за всех его сотоварищей…
И все, все же! Неприязненность правнука проявляется в самом тоне упоминаний о старой княгине – например: «Портретов ее у меня было пять-шесть; между прочим, один «акварельный», писанный ею же самой и подаренный сыну Никите в день его рождения. Ни на одном из портретов не выглядят так страшно ее большие навыкат глаза, ни на одном пестрые банты чепца не стоят таким алым пожаром вокруг красного лица и не на одном не сияют таким блеском ордена, знаки отличия и обсыпанные алмазами медальон с портретами императриц». И тем не менее – «у меня хранилась прядь ее волос, белой, совершенно серебряной седины» - пишет правнук.
Александра Николаевна умерла в 1834 году, будучи 78 лет от роду. Стало быть, в 1825 году ей было 69 лет. Такой запомнил ее князь Сергей и Мария Николаевна, которая встретилась со свекровью в 1826 году, как мы уже знаем. Ну какова же могла быть ее походка в такие годы, кроме как грузной…
Удивляет, что, сохраняя прядь волос княгини, ее правнук в своей маленькой портретной галерее, где собрал в начале 20 века чуть ли не всех своих предков по линии Волконских, начиная с Григория Семеновича и его отца, а также многих Раевских и даже Бенкендорфов, с которыми Волконские породнились, поскольку сын декабриста женился на внучке Бенкендорфа, равно и портреты Репниных, родителей Александры Николаевны – ее портрета в этой галерее не было.
Мы уже говорили, что по канонам ее времени, она считалась, очевидно, дурнушкой и, наверное, позировать художникам не стремилась. Несколько изображений, имевшихся у Сергея Михайловича и исчезнувших при конфискации его архива после революции – не в счет.
А вот неприязненное описание ее внешности сыграло злую шутку три года назад, когда возникла необходимость иконографически идентифицировать портрет Александры Николаевны, ныне иркутский.
Все, сказанное правнуком, никак не вязалось с тонким благородным лицом статной величественной дамы с портрета. И много хлопот досталось директору иркутского музея декабристов Евгению Александровичу Ячменеву при получении экспертиз аж из трех источников, подтвердивших: да, это она Александра Николаевна Волконская. Поскольку в обиходе первоначально имелась всего лишь миниатюра написанная с 75-летней женщины, - в самом деле, в пышнейшем чепце. На иркутском портрете, по подсчетам, Александре Николаевне 45-46 лет. За последующие тридцать с ней произошло все, что и происходит с человеком с годами. Впали и втянулись губы, увеличился подбородок, - впрочем, стоит ли описывать разрушительную работу времени…
Но мы отвлеклись от темы. Надо отдать справедливость Сергею Михайловичу, в том, что он привел удивительно трогательные подробности об участии Александры Николаевны в ссылочном быту Волконских: «Доктор прописал Сергею Григорьевичу, сильно ослабевшему в каторжных работах, вино, по рюмке в день. Начальство разрешает. Мария Николаевна пишет свекрови, старуха высылает – но бутылки приходят разбитые. Целый год проходит в ожидании второй посылки (что не вина Александры Николаевны, а средств связи России с Сибирью той поры). В январе 1831 года Мария Николаевна просит свекровь выслать судков для пересылки пищи мужу, а то по пути из ее жилища в острог пища стынет, а разогреть в остроге - посуда лопается. «Не знаю, когда прибыли судки, но в январе 1832 года княгиня (Мария Николаевна, - авт.) их еще не получила)». Не мудрено, мы уже знаем по истории с вином, что посылка, вернее, «обоз» добирается до острога примерно год.
Впрочем, Мария Николаевна тоже отдает свекрови дань благодарности. Опять же не мудрено, - из членов ее собственной семьи, то есть из клана Раевских, ей писали хоть изредка, а из клана Волконских – не писали вообще. «Только старуха Александра Николаевна каждую пятницу писала свои малосодержательные, но с точностью часового механизма отсылаемые письма», - сообщает правнук.
Заметим это «малосодержательные»! Но ведь он сам же отмечал, что из петербургской почты декабристы узнавали, каково бьется пульс столичного общества, ведь не могла же, в самом деле, компаньонка Жозефина сообщать многие светские подробности, а также маленькие происшествия домашнего и усадебного барского быта «старухи княгини». Ей они просто не могли быть известны и, очевидно, Александра Николаевна диктовала Жозефине то, что хотела сообщить.
Далее читаем: «переписка со свекровью становится руслом, по которому мы можем проследить течение материальной и практической жизни, все заботы о муже, о его здоровье восходят к Александре Николаевне и удивляться приходится готовности и заботливости, с какой старуха исполняет поручения: сама ездит, сама выбирает, сама укладывает». Это тем более удивительно, что в эту пору, во время отсылки судков для пищи, княгине уже 76 лет!
Для Марии Николаевны, наверное, особо дорогими должны были быть в ту пору отношения со свекровью, так как Раевские хоть и писали, но не часто и без особой нежности – не могли простить ее отъезд в Сибирь. Еще реже приходили от них посылки. «Я получила «обоз» с провизией, - пишет Мария Николаевна в своих «Записках», - сахар, вино. Прованское масло, рис и даже портер; это единственный раз, что я имела это удовольствие; позже я узнала причину невнимания этого рода; мои родные уехали за границу».
Остальные декабристские жены, Трубецкая, Муравьева, Нарышкина получали «обозы» ежегодно и делились с остальными. Марию Николаевну выручала, конечно, свекровь. Без вина князь Сергей не оставался. «Во время свиданий, - пишет его жена, - Сергей клал по две бутылки в карманы и уносил с собой; так как у меня их было всего пятьдесят, то перенесены они были скоро». Надо полагать, это было еще до вселения в «семейный номера», иначе – какие свидания?
Александра Николаевна посылает по просьбе невестки разные снадобья и даже семена для огорода, поскольку князь Сергей увлекся общением с природой и решил завести огород.
Но время неумолимо – 23 декабря 1834 года Александра Николаевна умирает, оставив после себя завещание, которое опять-таки послужило облегчению жизни декабристов. Она просит Николая I вернуть князя Сергея из ссылки, что тот, конечно, исполнить не мог. В письме, приложенном к духовному завещанию, княгиня просит царя «облегчить участь сына, принадлежащего к числу государственных преступников, по происшествию 14 декабря 1825 года, и вывести его из Сибири, где он доныне находится в каторжной работе, дозволив ему жить под надзором в имении».
13 февраля 1835 года военный министр Чернышев, бывший сотоварищ князя Сергея по наполеоновским войнам, и наиболее придирчивый допросчик во время следствия над декабристами, тем не менее, не преминувший, обращаясь к князю Сергею, сослаться на прежнюю дружбу, сообщает Александру Христофоровичу Бенкендорфу, что Николай I посчитал невозможным выполнить полностью просьбу Александры Николаевны, но «из уважения к памяти покойной княгини» повелевает: «государственного преступника Сергея Волконского освободить ныне же от каторжной работы, обратив в Сибирь на поселение». Более того, князю Сергею даже предоставляется выбор: «желает ли он остаться в Петровском заводе, свободным от работ, или переехать в Баргузин на поселение».
Князь Сергей пожелал остаться на Петровском заводе. – теперь он мог жить в собственном доме, который уже прикупила Мария Николаевна. Но она с мужем не согласна: она желает, чтобы семья отправилась на поселение в Урик, где уже находится доктор Вольф – вся семья постоянно нуждается в его наблюдении. О своем желании она сообщает письмом Бенкендорфу и, хотя речь шла о том, что Волконских надобно поселить вдали от прочих декабристов, Бенкендорфу все-таки удается найти нужные доводы и получить монаршее согласие на поселение в Урике.
Однако, князь Сергей имел свое мнение, отличное от Марии Николаевны. Так что Бенкендорф получает сразу же после получения разрешения жить Волконским в Урике, донесение от генерал-губернатора Восточной Сибири, что князь Сергей желает все таки остаться на Петровском заводе.
На донесении генерал-губернатора – карандашная пометка: «вот опять новое?» Конечно, на этот раз уже никто не посмеет обратиться к монарху за новым решением, так что Волконские отправляются в Урик. Теперь их дальнейшая жизнь потечет уже вне покровительственной ауры Александры Николаевны, но отголоски ее влияния они почувствуют еще не раз.
Александра Николаевны уже давно нет, но незримо тень ее еще бродит по залам и коридорам Зимнего. Так что, когда Елена Сергеевна, дочь декабриста, захочет поехать с мужем в Петербург, препятствий не возникнет. Более того, здоровье Марии Николаевны в Сибири сильно пошатнулось, она решает отправиться в Москву посоветоваться с врачами, и ее дочь, Елена Сергеевна, такое разрешение для нее получает через посредство великой княгини Марии Николаевны. Правда, - государь уже не тот…
На троне Александр II, Александр Николаевич. Отношение его к декабристам самое благожелательное. Например, после возвращения из ссылки, Мария Николаевна Волконская обращается к высочайшей власти с просьбой вернуть княжеский титул ее сыну Михаилу Сергеевичу, а также сыну Трубецких Ивану Сергеевичу. Титул был возвращен по особому ходатайству молодой императрицы, жены Александра II. Помнили, помнили, видно, при дворе бывшую гофмейстерину…
Странности и парадоксы. – Известно, что, узнав о смерти Николая 1-го, князь Сергей, который, казалось бы, должен был испытывать великое удовлетворение, принял эту весть с отчаянием. И более того, он оплакивал почившего императора так искренне и горько, что Мария Николаевна пишет сыну Михаилу, бывшему в отлучке: «твой отец плачет, я третий день не знаю, что с ним делать».
О чем же плакал князь Сергей, ведь не о человеке же, который исказил всю его жизнь? Может, сам того не осознавая, он в тайне души был прежде всего, не только отпрыском, но и послушнейшим воспитанником матери, под влиянием которой оставался до 14 лет, а она была прежде всего – «человеком государственным», что в то время отождествлялось с понятием «слуга государя».
Мы знаем также, что, несмотря на дело декабристов, омрачивших начало правления Николая I, в стране он был популярен и имел много адептов как «носитель порядка» и «олицетворение силы». Впрочем, для того, чтобы отличить «силу правления» от неприкрытого гнета, нужен был взгляд со стороны. Книга маркиза де Кюстина, посвященная николаевской России в 1839 году, тому свидетельство…
Но князь Сергей был частью России, причем представитель придворной ее части. И слово «монарх» имело для него особый смысл и отождествлялось с понятием «божий помазанник», по крайней мере по канонам, преподанным с детства, - Александра Николаевна воспитывала сына по своему образу и подобию. Впрочем, и она тоже вряд ли «декабризм» младшего сына воспринимала как проявление серьезного протеста. Скорее, - как очередное его заблуждение и промах по беспечности, на которые он был мастер. И другие два ее сына считали точно также.
Сохранилось ее письмо к князю Сергею в крепость, а также письмо брата Никиты: «Милый мой Сережа, … откровенно признайся во всем государю и твоим чистым раскаянием перед ним возврати мне, твоей несчастной матери, в тебе сына утешительного». Никита Григорьевич пишет брату в том же духе, умоляя не забывать о традициях семьи и помнить о деде, фельдмаршале Николае Васильевиче Репнине: «Уверен я, - пишет брат, - что ты на все собственно до тебя касающемся, уже решительно отвечал и открыл всю жизнь свою, не скрывая, но боюсь, чтоб не завлекся ты понятием о дружбе и чести в ложную стезю… ты должен позабыть все связи дружбы и помнить, что ты обязан верностью государю».
Уговаривал князя Сергея сознаться и раскаяться также и тесть, генерал Николай Николаевич Раевский: «Ты называешь меня отцом – то повинуйся отцу! Благородным полным признанием ты окажешь чувство вины своей, им одним уменьшишь оную! Не срамись! Жены своей ты знаешь ум, чувство и привязанность к тебе. Несчастного – она разделить участь, посрамленного… - она умрет. Не будь ее убийца!».
Письма, надо полагать, возымели некоторое воздействие, недаром же для загадочного узника номер 4 Петропавловской крепости было сделано исключение во многом. Как мы уже знаем, ему, едва ли не одному из всех, разрешена была переписка, а стражникам велено было держать в тайне, кто именно - узник из камеры номер 4.
Можно предположить, что Николай I прежде всего хотел скрыть от армии и от высшего общества, что представители знатнейших фамилий, таких как Волконские и Трубецкие – к тому же Сергей Волконский еще и признанный и всем известный герой наполеоновских войн - оказались причастны к «событиям». А если учесть к тому же, что его мать – одна из первых дам на дворцовых горизонтах, а зять - фельдмаршал, - положение было щекотливым.
В недрах Зимнего неутомимая Александра Николаевна, опираясь на близость с императрицей Марией Федоровной, методично вела свою игру. И если она не пришла к узнику номер 4 в крепость на свидание, которое мало чем облегчило бы его участь, то зато «князь Сергей остался жив». Это притом, что, если верить правнуку, Александра Николаевны, «старуха княгиня боится вздохнуть»…
Так, понемногу, мы узнавали все больше о достойной даме с нашего портрета и все больше убеждались, что жить ей – в Иркутске, в доме сына, то есть – в «Доме Волконских». Коль скоро при жизни она не могла позволить себе повидаться с ним и навестить его в Сибири – нужнее была ему во Дворце, вблизи от тех, кто могли осложнить или облегчить его судьбу – пусть же, наконец, совершит свое запоздалое путешествие…
Реалии. – Но в Иркутске по прежнему денег не было, платить за реставрацию и приобретение портрета было нечем, пошел второй год ожидания, и мы решили, что уж раз такова судьба княгини – пусть бы осталась у нас, в кругу портретов близко знакомых ей людей из ее блистательного прошлого.
Однако, в ноябре 2001 года из Новосибирска позвонил директор иркутского музея декабристов, Евгений Александрович. Он был радостно возбужден и сообщил преинтереснейшие вести. Оказывается, ранней осенью в Иркутске побывал президент страны. Которому, конечно же, показали один из наиболее приметных центров культуры в городе – «Дом Волконских». С интересом осматривал президент все показанное и выслушал все то, что так увлекательно умеет рассказать о «своем доме» Е.А.Ячменев. Визит затянулся значительно дольше намеченного. Показана была фотография с портрета княгини Александры Николаевны Волконской и рассказано о ее роли Провидения в судьбе сына декабриста. Конечно же, ясно, что портрету этому место здесь, в кабинете князя Сергея. «Но – денег нет! – вздохнул Ячменев. И случилось невероятное: Президент обещал этот портрет подарить музею.
В ноябрьском телефонном разговоре мы узнали, что сейчас Ячменев находится в Новосибирске на какой-то музейной конференции и обговаривает с федеральным представителем президента по Западной Сибири «дело о портрете». Евгению Александровичу очень хотелось бы взглянуть на портрет въяве, так нельзя ли приехать к нам? «Мы всегда рады!» - последовал ответ, и каково же было наше удивление, когда на следующий же день Евгений Александрович, прибыв в Кемерово вместе с новосибирским представителем на его самолете, появился у нас.
Два дня мы с ним любовались портретом княгини. Определяли время написания. Предполагали, кто бы мог портрет написать. Сравнивать было не с чем – изображений Александры Николаевны, помимо упомянутой выше миниатюры, вроде бы не имелось. Листали альбомы.
Портреты и миниатюры рассматривали скрупулезно, искали факты биографии княгини, которые нам, может, были еще неизвестны. Пришли к тем выводам, о которых сказано в начале очерка, основанным на интуитивном сопоставлении чешуек мозаики, что складывались из покроя платья, цвета шали, а, главное, выражения лица.
То есть – к тому, к чему в финале пришли, на основании разнообразных методов исследования, специалисты из реставрационного центра Грабаря, Русского музея, Исторического музея…
Евгений Александрович вкрадчиво смотрел в глаза. А нельзя ли прямо сейчас увезти для временного экспонирования портрет Александры Николаевны? Учитывая все сложности сообщения между Кемерово и Иркутском? Поскольку он, Ячменев, уже тут. Нам было очень жалко расставаться с княгиней, которую мы полюбили, но – справедливость велела : пусть хоть временно побудет в доме сына.
Евгений Александрович развернул бурную деятельность. Поскольку портрет был помещен в массивную раму резного дерева, являвшую собой самостоятельное произведение искусства – как портрет провезти в самолете? И - прежде всего, как его в Новосибирск доставить, откуда отбывал самолет на Иркутск? Прямого сообщения с нашим городом нет.
Серия звонков Евгения Александровича в Новосибирск и в приемную губернатора нашей области. Выход найден. Несмотря на праздничные дни (октябрьские праздники), последовала команда из областной администрации и в назначенное время к нашему дому подкатила особая машина, в которой удобно разместился портрет в его невероятной раме. В Новосибирске в аэропорту, тоже по команде из нашей областной администрации, Ячменеву была оказана достойная встреча и всяческое содействие.
Княгиня Александра Николаевна Волконская прибыла в дом сына. И, казалось бы, справедливость восторжествовала. А это было главное. Хотя «низменные», то есть финансовые вопросы, не сдвигались с места и в последующие два года. Но это уже другая история…
Пока же на очередной какой-то конференции в Новосибирске некий господин Решетняк из Федерального представительства, ведающий вопросами культуры, на встрече с прессой, опубликованной в новосибирской газете, объявил, что некоторые музеи злоупотребляют стремлением президента покровительствовать культуре, так, например, работники иркутского музея декабристов «чуть было не подставили президента», представив ему некий портрет, который вовсе не соответствует высокой оценке «частных искусствоведов».
Конфуз! Евгений Александрович предвидит подвох и даже находит ему весьма правдоподобное предвыборное объяснение. Но – что делать! На чужой роток не накинешь платок. Выход один: запастись обоймой экспертиз. Что и было сделано, как сказано выше.
Так что Александре Николаевне, которой сейчас уже все 250 лет, пришлось совершить еще ряд путешествий: в Москву, в Петербург, опять в Москву, и вернуться в Иркутск уже победоносно и на самых законных основаниях.
Но к путешествиям ей было не привыкать. Ведь мы уже знали из «Воспоминаний Александры Осиповны Россет», тоже фрейлины Марии Федоровны, что в 1830 году, то есть в свои 74 года, Александра Николаевна в очередной раз сопровождает императрицу в очередное путешествие в Москву. «Прежде всех должна была ехать вдовствующая императрица со статс-дамой княгиней Репниной-Волконской (она была очень стара)… итак, они отправились, императрица со своей княжной; у старухи Волконской беспрестанно был понос (я скажу, что она чересчур омерзительна), она говорила «Permetez Madame!», из заднего экипажа, где сидели камер и юнгферы, вносили трон, гайдуки из своих ног делали ширмы и «тортунья» (ее звали la tortue, потому что она едва передвигала ноги) освобождалась»…
Дерзкая юная фрейлина Россет и во сне не видела тот крестный путь, который выпал на долю старой княгини, и без всякого почтения к ее более чем преклонному возрасту и всегдашней готовности исполнить любые служебные обязанности и куда угодно сопровождать императрицу, резво хихикает над старческой походкой княгини и ее физиологическими слабостями.
Поистине sic transit gloria mundi. Во времена Россет уже никто из молодежи не оказывает почтения старой княгине, тогда как она только что добилась того, что с сибирских узников сняли кандалы и готовит свое завещание, где попросит государя «привести из Сибири ее сына Сергея»…
Но это так – попутно. Это к тому, что совершать длительные и малоудобные поездки в любом состоянии княгине было не привыкать…
Однако, хорошо все то, что хорошо кончается. После ярых боев Евгений Александрович, добившись получения всех «верительных грамот», читай экспертиз, в которых, по сути, подтвердилось все то, к чему мы с ним и сами пришли два года назад чисто интуитивно и просто-напросто «вычисляя» события и сопоставляя портреты родителей Александры Николаевны, ее дочери и сыновей, ее сестры Прасковьи, - заручившись «бумагами», портрет Александры Николаевны он водрузил вновь в зеленый кабинет князя Сергея и 3 марта 2003г. состоялось торжественное «открытие» портрета в присутствии представителей Партии жизни и председателя совета Федерации Сергея Миронова. В дальнейшем финансовые вопросы уладились сами собой, а ряд наших областных журналистов, каждый в своей манере, в большей или меньшей степени исказив суть события, рассказали о водворении княгини Александры Николаевны Волконской в доме сына декабриста в Иркутске.
Этот очерк хотелось бы закончить чрезвычайно емкими и выстраданными высказываниями Сергея Михайловича Волконского в его «Воспоминаниях»: «Вырванные из своих семейных гнезд, из той атмосферы родственного внимании, в которой они хранились, архивы наши потеряли, безвозвратно потеряли именно то благоухание, которое было самым ценным их свойством. Они его потеряли потому, что оно было не им присуще, а сообщалось им сыновьею любовью родственно связанного с ними потомка. Для тех людей, которые сейчас ими занимаются, это не живые страницы далекого, но близкого прошлого, а только «документ».
Все, что будет на основании этого документа написано, будет не более как сводка; все, что будет к нему прибавлено, будет либо догадка, либо вымысел».
Все, сказанное выше, в полной мере относится и к «бездомным портретам», о которых мы писали в начале нашего очерка.
3
Армеец Каховский и другие. - Страница пушкинской рукописи. Причудливое плетение профилей. Виселица. На ней пятеро. «И я бы мог…». Оборвалась мысль, ужаснувшая автора…
178 лет тому назад, 13 июля 1826 года, они стояли около виселицы на бруствере Петропавловской крепости. Пестель, Рылеев, Бестужев, Муравьев, Каховский. Перед казнью четверо обнялись по-братски. По сохранившемуся устному преданию, пятому, Каховскому, якобы не подали даже руки. На это предание ссылается ряд авторитетных источников.
Этот эпизод всегда казался загадочным.
Сейчас, только что закончив очерк о княгине Александре Николаевне Волконской, в связи с передачей иркутскому музею декабристов портрета матери Сергея Волконского, невольно возвращаешься к полузабытой теме.
Знакомясь возможно подробнее с «Записками» самого декабриста и с «Воспоминаниями» его внука Сергея Михайловича Волконского, поражаешься ранее не впечатлившим штрихам из жизни «золотой молодежи» начала 19 века, той молодой поросли Александрова царения, которая, «понюхав пороху в наполеоновских войнах и к 25 годам, надев полковничьи и генеральские погоны, преисполнилась «молодечества», толкавшего на самые дерзкие «шалости», - как вспоминает уже в зрелые лета князь Сергей Григорьевич-декабрист.
Чем-то, стало быть, отличался мелкопоместный обедневший дворянин, армеец Каховский, от своих сотоварищей по столь рисковой «шалости», как бунт против царя.
Почему-то укореняется убеждение, что для всех их, кроме Каховского, это и было очередным проявлением «молодечества», но уже не в столь юном возрасте, когда, подобно Долохову из Толстовского романа «Война и мир», взбираются на подоконник бог весть какого этажа и, запрокинув голову, выпивают залпом бутылку рома, чтобы доказать – упасть не боюсь, а упаду – так ведь известно: «жизнь – копейка»…
Нет – это «молодечество» повзрослевших полковников и генералов, много чего повидавших, воевавших с Наполеоном, как велела дворянская честь слуг государевых, но и долголетне восхищавшихся им, за то, что «нес свободу Европе», и все же убедившихся в косности и отсталости России, по сравнению с европейскими странами.
Они понимали: что-то же должно измениться, ведь жизнь – в развитии.
Им очень хотелось и самим поучаствовать в развитии Отечества.
Но как это сделать, они не знали. Казалось, что как не раз бывало в наполеоновских походах, все решит дерзкая вылазка.
Тем более, у всех – крепкие тылы. Бесчисленные тетушки, дядюшки, сестры и кузины, - свои люди во Дворце, так что в случае неудачи – выручат…
У Каховского, в отличие от Сергея Волконского, например, не было зятя фельдмаршала и не имелось в роду всеми почитаемой и близкой с императрицей Марией Федоровной, матери будущего государя Николая Павловича, гофмейстерины, каковой была Александра Николаевна Волконская, мать декабриста, князя Сергея…
И потому армеец Каховский с самого начала был обречен. Впрочем, и сотоварищи его по казни тоже не могли рассчитывать на такой могущественный тыл, как Сергей Волконский или князь Трубецкой.
И они погибли. От искреннего желания «что-то изменить», от полного непонимания – что именно, а также – как и когда это можно сделать, но и просто от бурлившего в них «молодечества».
Прошло без малого два века. Нам хорошо известен медаль-он, задуманный для обложки герценовской «Полярной Звезды». «На обложке «Полярной Звезды» будет изображено созвездие Малой Медведицы, полярная звезда – свет, а 5 других звезд – вокруг медальона с 5 профилями Пестеля, Муравьева, и др., внизу надпись: «убиты 25 июля 1826 года». 5 звезд созвездия. Точно соответствуют числу казненных» – 8 июля 1855 года, Герцен.
«Известно, что эту «победу» над пятью в Москве отметили торжественным молебствием. Среди Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийство». (Герцен).
Пятеро казненных ушли, многого не досказав истории и многого не узнав. Не знали они, что в доме около Сенатской площади, тесть Сергея Трубецкого граф Лаваль по-прежнему дает балы, которые по-прежнему же посещают члены царской семьи. Хотя уже сбирается в путь будущая некрасовская героиня, Екатерина Трубецкая, которую домашние и друзья ласково называют Каташей. Хотя именно около этого дома ищут убежища бунтовщики в день восстания, по словам очевидцев, «прячась между колоннами и выступами цоколей, тогда как картечь прыгала от стен к стенам и не щадила ни одного закоулка».
Не узнают они также, как добирался до дома своей тетки Ланской юный поэт Саша Одоевский, тот самый, что накануне 14 декабря сказал «мы идем на смерть… но на какую смерть!» В поисках убежища, «он два раза падал в прорубь, два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал». В доме Ланских ему не дали ни отдохнуть, ни поесть. Ланской отвез его немедленно во дворец, а после ссылки Одоевского Ланские завладели всем его имуществом. Что, впрочем, было не уникально. Точно так Александр Иванович Чернышов, заседавший в комитете по делу декабристов, засудит двоюродного брата Захара Ивановича Чернышова «в каторгу», дабы завладеть майоратом этого рода…
В ссылке Одоевский написал прекрасные стихи «Бал», кончающиеся строфой:
Глаза мои в толпе терялись;
Я никого не видел в ней;
Все были сходны, все смешались:
Плясало сборище костей.
Ибо на Фонтанке наискосок (то есть по ту сторону канала) от дома большой и дружной семьи Муравьевых, где Никита Муравьев работал над «Русской конституцией», стоял особняк В.П. Кочубея, председателя Государственного Совета, «ничтожного человека», которого не добром поминал Пушкин: «такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить».
Ничто не изменилось в привычном образе жизни этого дома после 14 декабря. Хотя, напротив, через канал, добрые знакомые и соседи, люди, с которыми годами Кочубеи встречались в родственных домах и модных салонах, оплакивают повешенного на кронверке Петропавловской крепости Сергея Муравьева, а также застрелившегося после провала восстания Ипполита, равно обреченного на двадцать лет каторги Никиту, и еще шесть членов этой богатой «вольнодумцами» семьи. У Кочубея давали бал. В конце Фонтанки показалась длинная вереница сопровождаемых жандармами кибиток. Кибитки остановились – им мешали кареты, стоящие у Кочубеевского подъезда. В кибитках сидели декабристы. Некоторые – в кандалах. Среди них был Одоевский. Вероятно, впоследствии, в ссылке, они не раз вспоминали роковой случай, заставивший их, еще вчерашних участников всероссийского дворянского ликования, взглянуть на бальные огни из оков и по пути в Сибирь.
Да что иллюминация во Дворце Кочубеев… Пройдет так недолго и брат Марии Волконской, «декабристки», Николай Раевский (младший) описывает бал-маскарад – особое светское увлечение тридцатых годов, - 8 января 1830 года в доме Великой Княгини Елены Павловны – очередной маскарад. Детали скрупулезно приводит Екатерина Тизенгаузен в письме к своей сестре «австрийской посольше» Долли Фикельмон (о которой мы поминали ранее), подчеркивая, что в этом странном действе участвовал и престарелый баснописец И.А. Крылов, изображавший музу Талию. Итак: «здесь принц Альберт Прусский (брат императрицы Александры Федоровны)» и далее: «несколько дней тому назад был устроен для императрицы сюрприз, который очень удался – это был род шуточного маскарада; весь Олимп карикатурен, женщины представляли богов, мужчины – богинь. Граф Лаваль был «Грацией» вместе с Анатолием Демидовым и Никитой Волконским»…
А между тем, брат Никиты, декабрист Сергей Волконский, погружен «во глубину сибирских руд» и вот уже четыре года как Каташа Трубецкая, урожденная Лаваль, носит горячие обеды мужу в рудник, не подозревая, что ее отец, «старый, замечательно безобразный и сильно подслеповатый», потешает маскарадное общество в тунике Грации…
Такова уж была русская аристократия. «Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплые слова о родных, друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь взяты. Напротив, являлись фанатиками рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно» (Герцен).
И как тут не вспомнить вновь бессмертную, на наш взгляд, книгу французского путешественника маркиза де Кюстина, о его пребывании в России в 1839 г., в которой слово «рабство» мелькает чуть не на каждой странице, равно применительно к дворянству, как и прочим сословиям…
За пятью профилями, изображенными на примелькавшемся медальоне, и ставшими, волею истории, похожими друг на друга, стояли еще несколько сот человек – и это только те, о которых пока известно. Убеждены, - многие имена еще вскроются с годами. Искра свободомыслия всколыхнула ту часть русского дворянства, которая после войн с Наполеоном и пребывания за границей, как бы прозрела. Оказалось, что легкомысленная искра зажигала не только соломенные всполохи, но и костры возмущения, там, где и не ожидалось…
Бунтовщики были молоды, вполне дети своего века и своей касты. Но для всех одинаково жизнь поделилась надвое: до и после восстания. А были они очень сходные и очень разные…
Двойная дуэль. – В 1817 году Петербург всколыхнула оригинальная дуэль. Стрелялись две пары, из коих одна – Якубович-Грибоедов. Объект дуэли – известная танцовщица Истомина. Зачинщик – корнет лейбгвардии Уланского полка Якубович. Арестован, переведен в армию и сослан в «теплую Сибирь», на Кавказ. Яркая личность. Кумир Пушкина – «герой моего воображения» называет его поэт. Отложенная на год дуэль все-таки состоялась в Тифлисе, где оказался служащий Коллегии иностранных дел Грибоедов.
В 1822 году Якубович был личностью, сумевшей всполошить Петербург. Поклонник балета, переодетый сбитенщиком, он пробирается за кулисы и угощает воспитанниц театральной школы горячим шоколадом. Это его извлекают из знаменитой «зеленой кареты», развозящей по домам воспитанниц школы.
В 1825 году, близкий к членам Тайного Общества, Якубович предлагает взять на себя убийство Александра Первого и арест царской семьи. Конечно, сгоряча. Из удальства. Даже если бы Александр Первый не скончался преждевременно в Таганроге, вряд ли Якубович поднял бы на него руку. Тем не менее, за одну лишь неосторожную похвальбу осужден на ссылку в Сибирь, где после 15 лет каторги умер в Енисейске.
«Когда я вру с женщинами, - пишет Пушкин, - я уверяю, что разбойничал с Якубовичем на Кавказе, простреливал Грибоедова…». В 1831 г. начат «роман на кавказских водах». В основе – «скандал в благородном семействе». В 1828 году дочь Карамзина Екатерина, в замужестве Мещерская, пишет Петру Андреевичу Вяземскому, о котором мы тоже вспоминали ранее: «Слыхали ли Вы о похищении госпожи Корсаковой каким-то черкесским князем? Если б это была правда, какой прекрасный сюжет для Пушкина как поэта и как поклонника». Верно. Пушкин, бывший поклонник Александры Римской-Корсаковой. Похищена она или нет, теперь ему все равно. И кто похитил – не в том суть. Созрел план романа. Притом, в реальности, никто иной, как Якубович, похищает героиню, Алину Корсакову, и стреляется с ее братом на дуэли. Нет, Пушкин Якубовича не забыл. Знал ли о Пушкинском плане «романа на кавказских водах» Якубович в Сибири?
|
|