| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Анатомия мифа
Ложь обойдет полсвета прежде, чем правда успеет надеть башмаки.
Английская пословица
Леонид Лопатин
ЖИТЬ ВО ЛЖИ
Советское образование и воспитание в пятидесятилетних наблюдениях школьника, студента, учителя, профессора
Леонид Николаевич Лопатин (р. 1946г.) – доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории и психологии кемеровской государственной медицинской академии, председатель кемеровского регионального общественного фонда «Исторические исследования». Автор девяти книг и полутора сотен научных и публицистических статей, известных в стране и за рубежом.
Вступление
В компании друзей встречали новый 1980 год. Под очередной тост мой школьный товарищ Александр Рядинский в стиле «вот бы» помечтал о встрече с нашими одноклассниками. Однако надеяться собрать людей через 18 лет после выпуска (1962г.) было делом малоперспективным. Тем более, что мы с ним жили в Кемерово, а наша родная школа №84 находилась на железнодорожной станции Калзагай в г. Киселевске. Теперь это Красный Камень.
Было бы желание. Как ни удивительно, но мы вскоре разыскали почти всех. Чьи-то адреса знал соклассник Владимир Власов (учитель), кого-то разыскала Вера Тимченко (референт пожарной части), также жившие в Кемерово. И уже на майские праздники в Калзагай съехалось полкласса. Через два года, на двадцатилетие выпуска, нас заметно прибавилось. Потом мы ещё не раз устраивали такие встречи. А в 2004г., на 42-й годовщине нашего выпуска, решили встречаться ежегодно. Этому способствовали любезность и гостеприимство директора школы Ольги Ильиничны, работающей в этой должности с 1963г., и завуча Тамары Константиновны.
На этих встречах не было только двух человек. Светлану Фоменко не удалось разыскать. А Владимир Арыков (один из наших двух серебряных медалистов) почему-то упрямо отнекивался.
В нашем 10-м классе училось всего 15 человек. Конечно, это не очень много для того, чтобы разыскать их и поддерживать с ними постоянную связь. Но, проработав 40 лет преподавателем (2 года в школе, 38 – в вузе), прочитав или пролистав тысячи книг и даже написав почти десяток своих, я что-то не могу припомнить случая подобной школьной корпоративности.
В чем тут дело?
В ответе на этот вопрос легче всего сбиться на идеологический штамп в духе «ностальжи» о будто бы замечательной советской педагогике, как первопричине такого школьного братства. Можно пытаться объяснять и особым временем, будто бы временем советского энтузиазма, патриотизма и коммунистического строительства. Тем более, что именно нам, за полгода до нашего выпуска, КПСС торжественно обещала (на ХХII съезде в октябре 1961г.), «что нынешнее поколение будет жить при коммунизме!». Объяснять отзывчивость нашего класса можно и другими словесными красивостями, привычными советскому человеку наших лет.
Можно! Но почему же тогда у моего брата Геннадия и брата моего одноклассника Виктора Силиника Антона, учившихся всего на один класс старше нас, за четыре десятка лет ни разу не возникло даже позыва к подобной встрече? Не было его и у одноклассников моей сестры Лидии, закончившей эту же школу в 1959г. Точно также не проявился подобный интерес и у другого моего брата Володи, выпускника 1967г. Не было его также и у самого нашего младшего брата Виталия, окончившего школу №17 в 1972г. Не уверен, что они хотя бы помнят по именам своих одноклассников.
Если нельзя однозначно ответить на вопрос о первопричинах сплоченности нашего класса, которая не померкла с годами, то не следует ли хотя бы поразмышлять о том времени и его людях?
Жить во лжи
Что это было за время? Один из организаторов последних двух наших встреч Николай Мазин (Почетный шахтер и железнодорожник) как-то сказал, мол, мы такие «взрослые», что по своей жизни знаем всех советских вождей, кроме Ленина.
Действительно, лично я запомнил даже Сталина. Своим дошкольным сознанием воспринимал его как нечто священное, грозное и нечеловечески большое. Мать внушала нам, что Сталин всех нас знает и заботится о нашей жизни. Говорила о нем почти как о Боге, который, мол, всё видит. На всякий случай, боясь неотвратимого родительского наказания, я старался не делать чего-то запретного, памятуя о всевидящем оке Сталина. Выглядит, конечно, глупо. Но так было!
Уже ребенком я знал, что в Бога верить нельзя. Но я почему-то сомневался в том, что Сталин действительно, как говорила учительница, не справляет самый любимый нами праздник – Пасху. Ведь это был единственный день в году, когда всякую вкусную еду можно есть досыта. Не верил, что найдется тот, кто может отказаться от «стряпушек» и молока (вволю), мяса, яиц (по счету). В нашей семье хоть и была корова, но молоко мы пили только по субботам – каждому лишь по стакану. В остальные дни молоком только «забеливали» чай. Молоко сдавали либо по налогу, либо продавали, чтобы иметь прибавку к отцовской скромной зарплате железнодорожного мастера. Так что продуктам, кроме хлеба, картошки и капусты, цену мы знали великую.
Когда в марте 1953г. Сталин умер, я учился в первом классе. Семилетняя школа №17, в которой мы учились до седьмого класса, располагалась в одноэтажном бараке длиною метров 70. Коридор был настолько узким, что два человека в нем едва могли свободно разойтись. И вот по всей длине этого коридора лицом друг к другу в два ряда стояли ученики с учителями и плакали. Говорили всякие горестные речи о Сталине.
Память ребенка, конечно, не сохранила содержание тех речей. Но ощущение самого события я запомнил. Было чувство какой-то безысходности и неминуемости надвигающейся беды. Без полубога Сталина, который спас нас от немцев и спасал от ненавистных капиталистов, люди не знали, как им жить дальше. Я ощущал, что горе было всеобщим и безутешным не только лично по Сталину, но и по собственной жизни каждого, вдруг подошедшей к концу из-за неотвратимости всеобщей катастрофы.
Таково было восприятие ребенка, видевшего плачущими строгих учителей и растерянных учеников. Шестиклассники и тем более семиклассники казались мне тогда взрослыми дядьками и тетками. Кстати, многие из них таковыми и были, ибо по обычаям того времени могли оставаться на второй или третий год в одном и том же классе по нескольку раз.
Каково же было мое изумление, когда, придя домой, я увидел мать, спокойно занимающуюся домашними делами. Пришедший с работы отец тоже почему-то не всхлипывал, как наш директор Семен Михайлович Буденный – полный тезка советской знаменитости. Родители, конечно, говорили о Сталине, но не плакали. Это помню точно. Правда, мать, делала плачущее лицо, если приходила соседка. Не помню, чтобы я видел и рыдающих соседей, которые, видимо, не считали нужным изображать вселенскую скорбь перед соседским пацаном у себя дома. Думаю, то был мой первый урок политического двуличия, вполне стандартного для социалистической системы.
Через 20 лет, учась в аспирантуре МГУ, я читал мартовские 1953г. номера газеты «Правда» в библиотеке им. Ленина (главном книгохранилище страны). И уже не очень удивился, когда обнаружил, что с конца марта газета вообще перестала писать о Сталине. Этого имени не оказалось в традиционных праздничных майских призывах и здравицах ЦК КПСС к советскому народу.
Потому-то я и задаюсь вопросами:
– А была ли действительно велика всепоглощающая скорбь народа по Сталину?
– Если была любовь к нему искренней, то почему же народ так легко позволил власть предержащим быстро забыть о своем кумире: через 20 дней – в газетах, через 3 года – официально (на ХХ съезде КПСС)?
– Может быть, любовь и скорбь были не столь глубокими? Что и позволило Хрущеву безбоязненно критиковать культ личности Сталина.
Думаю, представление о будто бы всепоглощающей любви современников к Сталину сильно преувеличено пропагандой. Ведь тогда добрая часть нации сформировала свое жизненное мировоззрение отнюдь не в 30-40-е годы – годы безудержного восхваления «вождя всех времен и народов». Эти люди своим природным чутьем не могли не ощущать лживости советской власти и её вождя. Похоже, такое ощущение они и проявили в первые месяцы войны, в массовом порядке сдаваясь в плен немцам. Астрономическую цифру в 3,8 млн. пленных к концу 1941г. можно интерпретировать, как нежелание людей воевать за террористическую власть и её вождей.
Трудно поверить, чтобы за какие-то 20 лет человек 30-40-х годов легко забыл и простил издевательства советской власти над собой. Забыл, как эта власть во время коллективизации лишила его родины (своей деревни) и «горбом нажитого» имущества. Забыл физическое уничтожение его близких во время массовых репрессий 30-50-х годов. Не поверю, будто бы советский человек не понимал, что именно власть заставила его жить в нищете и дважды пережить голод (1932-33гг., 1946г.). Трудно представить, чтобы человек забыл притеснения властей и вдруг за кратчайшее время стал горячим и сердечным их сторонником. Тем более в Кузбассе – крае ссыльных кулаков и бывших «зэков».
Убежден! Советский человек все эти годы просто-напросто боялся «своей» «рабоче-крестьянской» власти! Он опасался многочисленных секретных сотрудников (сокращенно – сексотов) – доносителей. Потому он и изображал вселенскую скорбь по «вождю всех времен и народов». Хотя полностью отрицать искренность горестных чувств многих людей не стану. Но и преувеличивать их не буду.
Что такое 20 лет в жизни человека? Сегодня, в 2005г., давайте вспомним себя в 1985г.? Давно ли это было: первый вменяемый глава государства, выступающий без бумажки; первые слова полуправды «Прожектора перестройки»; начало антиалкогольной компании. «Было как будто вчера», – обычно говорится о таком близком времени. Точно также и в год смерти тирана жертвы коллективизации и репрессий должны были отчетливо помнить трагедию своей жизни. Если люди не помнили, если они успели забыть свою растоптанную судьбу, то почему же власть боялась мобилизовать «спецпереселенцев» на фронт, страшилась давать им в руки оружие, использовать их против немцев?
Как историк, смею утверждать, что не могли все советские люди искренне оплакивать Сталина, несмотря на особое и специальное возвеличивание его имени во время недавно прошедшей войны. Не может быть аргументом будто бы всеобщей и всепоглощающей скорби по вождю и факт массовости шествия людей во время похорон. Конечно, там было много искренне скорбящих. Но ещё больше любопытствующих. Но самое большое число людей было согнано администрациями предприятий, домкомами и пр. советскими структурами на те похороны.
Большевики ещё в 20-е годы (не говоря о 30-х) научились проводить такие «мероприятия» «всеобщей» скорби. Яркой иллюстрацией к этому стали воспоминания Народного артиста Георгия Степановича Жженова, рассказавшего о своем старшем брате Борисе, которого репрессировали (расстреляли) за то, что он пытался «отпроситься» у комсорга своей студенческой группы с похорон С.М. Кирова в декабре 1934г.: ботинки были порваны и ноги замерзли.
Не сомневаюсь в искренности скорбных чувств многих людей по умершему Сталину. Но не сомневаюсь и в «показушности» их изъявления. Одно дело – внешне соответствовать продиктованному властью ритуалу оплакивания вождя. Другое – внутренне отвергать его памятью предков, как глубинной сутью национальной культуры. Отвергать и надеяться на перемены.
Впрочем, говоря о реакции людей на смерть Сталина, как о своем первом уроке политического двуличия, я не точен. Смерть Сталина была не первым таким уроком. До этого у меня был ещё один запомнившийся урок. И тоже связанный с вождем. Когда в сентябре 1952г. я пришел в первый класс, мне было всего 6,5 лет. Как считают психологи, в возрасте до 7 лет ребенок ещё не утратил биологической связи с матерью. Любовь к матери – это его защита, его опора, его уверенность на всю жизнь. Разрыв с нею в эти годы для него психологически травматичен. Без этой связи человек вырастает с могучими комплексами, выражающимися часто в немотивированной агрессии против окружающих.
И вот такую-то кроху учительница учила правильно отвечать на вопрос – кого он больше всего любит? Кроха-то знал, что больше всего на свете он любит папку (по-сибирски – с «ка») и мамку. Но он должен был отвечать, что больше всего любит Сталина. Это и был мой первый школьный урок «жить во лжи»? Никто в таком возрасте не может любить какого-то идола больше, чем родителей. Это противоестественно природе человека. Но в СССР ребенок с раннего детства приучался чувствовать одно, а говорить требуемое (учительницей, властью, начальством).
Такими словами «жить во лжи» писатель А.И. Солженицын исключительно точно сформулировал образ жизни советских людей, культивируемый коммунистической партией и советской властью. И школа была, как говорится, на передовой в воспитании нового человека, человека, постепенно отрывающегося от российской национальной культуры, человека, думающего одно, говорящего другое, а делающего третье. Так и формировались люди, по выражению писателя Юрия Нагибина, с «запечатанным ртом». «Мы росли и воспитывались, – писал он, – в искусственной среде, разрываясь между молчащей правдой дома и громкой ложью школы, пионеротряда, комсомола».[ 1 ]
Значительная часть россиян, убежден, пыталась сохранять человеческое лицо, собственное достоинство. Но в государственной системе террора это было исключительно опасно. Потому люди старались стать максимально незаметными. В следующем послесталинском поколении это стремление к незаметности вылилось в формирование гражданской индифферентности. Потому самой расхожей присказкой 70-х – начала 80-х была фраза – «до лампочки». И когда в 90-е годы настали времена гражданской активности, проявлять её оказалось и некому. Все сидели «по кухням». Потому-то крыловский кот Васька (власть) слушал единичных демократов и спокойно ел, смотря с ласковостью сытого зверя на этих чудом сохранившихся от растоптанности людей.
Став учителем истории в 1966г. и членом КПСС в 1968г., я сам участвовал в формировании такого образа жизни. Ах, как на своих уроках я возвеличивал Октябрьскую революцию 1917г.! Не понимал, что это был лишь политический переворот по захвату власти, который положил начало 75-летней Смуты и предопределил потерю Россией ХХ века.[ 2 ] Не понимал я, что это было не «начало новой эры в истории человечества», а начало 75-летней катастрофы, из которой страна так трудно выбирается вот уже 15 лет. Разве я не врал детям о свободном и творческом труде при социализме, скрывая от них принудительный труд колхозников, спецпереселенцев, завербованных, трудармейцев, да и просто рабочих, вынужденных трудиться за паек и унизительно низкую зарплату. Не является утешением то, что делал я это искренне. В силу своей тогдашней научной и политической недообразованности не понимал сути проводимого над моей страной социального эксперимента.
Почти в каждой теме по советской истории выливал своим школьникам, а с 1969г. студентам мединститута, столько вранья и идеологической глупости а ля Швондер, что стыд за себя не прошёл до сих пор. Прискорбно, но огромная часть преподавателей школ и вузов и в XXI веке сохранила свои советские идеологические стереотипы. Считающиеся профессионалами, многие учителя не стесняются своей угрюмой невежественности. В том числе и историки. Радуются тому, что в современной политической обстановке отказа от либерализма (с 2000 г.), возвращаются их любимые времена, времена циничного вранья и страха.
А возвращаются те времена потому, что «разруха в головах», о которой говорил булгаковский профессор Преображенский, не преодолена. Её преодоление возможно только на путях всеобщего покаяния за коммунизм, в котором виноваты не только вожди, но и, по сути, все советские люди. Люди могли бы, во-первых, осознать и признать собственную сопричастность к насилию, к коллективизации, репрессиям, а главное, к всеобщему вранью. Во-вторых, они могли бы своей активной гражданской позицией не допускать возвращения во вчера.
Однако покаяния не состоялось. Что и позволило власти вернуть сталинский гимн, красное знамя (в армии), военно-промышленный комплекс, мощь КГБ и даже руководящую роль партии под другим некоммунистическим названием. Теперь вопрос о либеральных реформах решит время. Пока советское поколение не уйдет из активной жизни, возвращения России к цивилизации не произойдет. А.И. Герцен в позапрошлом веке говорил, что для преодоления рабства нужно два не поротых поколения. Но и после «не поротого» поколения долго будет продолжаться оздоровление страны, так как молодежь воспитывают люди, не преодолевшие разруху в головах. Потому-то некоторые философы и относят полное выздоровление России лишь к 2080г.[ 3 ]
Говорю это с горечью и со знанием собственного педагогического вклада в дело коммунизма. Работать в школу я пришел после окончания Кемеровского педагогического института, когда мне только что исполнилось 20 лет (в марте). Если бы по юношескому недомыслию я врал только на уроках! Приведу характерный пример вранья и стандартной советской трусоватости. С учениками мы осенью 1967г. копали совхозную картошку. Такова была советская традиция, устоявшаяся в поколениях из-за экономической неэффективности колхозно-совхозного производства.
Как всегда бывает при любом принудительном труде, ученики копали с ленцой. Не всегда разрывали гнезда, довольствуясь картофелинами, лишь выдернутыми с кустом. Я, разумеется, делал своим восьмиклассникам положенные замечания и говорил им правильные слова о трудовой чести, бережливости и пр. Но сам-то знал, что в подобной ситуации и я недобросовестно работал. Так же работали и родители учеников, которых постоянно «гоняли в колхоз» на сев, прополку, сенокос, уборку, сортировку и пр.
В один из таких «колхозных» дней на моих детей верхом на коне налетел какой-то совхозный начальник, ругался матом, орал о народном добре, размахивал плеткой. Пришлось мне вступить с ним почти в физический конфликт. Ученики потом долго «гудели» по этому случаю. А я перед ними пытался защитить «честь мундира» того взрослого хулигана, внушая, что будто бы тот радел за общественную собственность. Это были ложь и лицемерие. Хам – он и есть хам, чем бы ни было вызвано его поведение. И об этом надо было говорить ученикам прямо, а не выкручиваться в пользу установившегося советского правила о всегдашней правоте начальства.
История эта имела неожиданное продолжение. Как-то на уроке, при изучении ленинской работы «Очередные задачи советской власти» о социалистическом учете и контроле, я говорил ребятам проникновенные слова о социалистическом добре и необходимости каждого заботиться о нем. И вдруг один неглупый ученик напомнил классу ту осеннюю историю с плеткой, сообщив, что недавно они с отцом во время охоты проходили на лыжах по тому полю и видели в кучах собранную нами, но так и не вывезенную совхозом картошку.
Разве я не знал, что приведенный учеником пример является типичным для социалистической экономики? Знал. Вот и надо было сказать о характерности этого примера бесхозяйственности в условиях социалистических производственных отношений, а не говорить будто бы об отдельных недостатках хозяйственников. Видел одно, а говорил другое. Преподал ложь. А ученики мне сильно верили, так как у них я считался хорошим учителем (прошу прощения за вынужденную нескромность). Какой урок гражданственности учитель преподал ребятам? Под плетку броситься не побоялся, а перед советской системой вранья угодливо спинку прогнул. Смолчал, испугался.
Сколько подобных случаев вранья и «прогибов» было в моей педагогической практике! Особенно тогда, когда надо было пропагандировать очередное «мероприятие партии и правительства», «доказывать» преимущество социализма над капитализмом. На днях получил письмо от своего ученика Юры Юрьева, окончившего в 70-е годы Военный институт иностранных языков и полжизни проработавшего за рубежом. И вспомнил одну свою крупную, искреннюю ложь, адресованную именно ему. Юра учился в любимом мною 9«б». Этот класс почти весь состоял из таких, как он, звездочек.[ 4 ] Кажется, по теме «загнивающего» империализма Юра высказал сомнение по поводу отставания технического прогресса при капитализме. В качестве аргумента он привел достижения западного автомобилестроения. В ответ я принес статью из журнала «Новое время», в которой автор, издеваясь над японцами, сообщал, что в начале 60-х годов они строили автомобили с нарисованной приборной доской.
Японцы действительно производили такие автомобили, находясь на самой первой ступеньке автомобилестроения. Где они сейчас? И где мы? Ученик видел тенденцию капитализма, а учитель нет. Почему? Не положено ему было говорить хорошие слова о капитализме. Во что бы то ни стало, он обязан был давать «отповедь». Вряд ли ученики помнят ту мою доверчивую глупость и обман. Но я-то о них помню. Особенно тогда, когда сажусь за руль «Тойоты». Потом я не раз рассказывал своим студентам о том примере моей глупости и вранья. Страшно то, что вроде бы и не глупый человек, но искренне верил в свое вранье. И убеждал в нем своих учеников.
Поклон своим учителям
Замечал ли я такое враньё в своих собственных учителях? Не берусь говорить за других моих соклассников. Но мое детское и юношеское сознание не очень-то было способно дифференцировать получаемую в школе информацию. Мы были воспитаны в уважительном отношении к взрослым и исключительной вере в учителя. Это, во-первых. Во-вторых, печатному слову учебника, на основе которого шло обучение, было принято верить абсолютно.
При расхождении информации, полученной от учителей и родителей, я принимал сторону учителей. Считал мнение родителей заблуждением и «пережитком мелкобуржуазной психологии». Так меня учили в школе. Борьбой с этими «пережитками» («мещанскими», «частнособственническими») была пронизана вся коммунистическая идеология. Вот этих-то «пережитков», вытравленных советской властью, как выяснилось потом, и не хватило советским людям для успеха либеральных реформ в 90-е годы.
Были ли у меня в школе любимые предметы? Любимыми – не могу назвать ни один из них. Нравились литература, история. В 10 классе с охотой занимался физикой. Почему-то электричество и особенно оптика мне представлялись довольно увлекательными разделами знания. Не очень-то любил решать задачки по физике, но здесь они легко получались. А вот в 8 классе физику (механику) ненавидел. И всё, думаю, – из-за учительницы Ирины Рудольфовны, которая, похоже, сама физику не любила и преподавала её поразительно не творчески. Вся её физика сводилась к решению задачек и вычерчиванию графиков. Никогда не могла объяснить их пользу и назначение. По крайней мере, я не мог их понять, хотя и был из «средних» учеников. Такие учителя мне встречались, когда сам стал учителем. Это был тип преподавателя, ставшего таковым по стечению обстоятельств, тип учителя, «отрабатывающего часы».
В 9-м классе вдруг понял химию. «Виной» тому – Маргарита Ивановна[ 5 ], которая преподнесла таблицу Менделеева так замечательно, что я потом не очень-то учил очередной параграф и запросто выкручивался (не меньше, чем на «4») в пересказе свойств элементов и решал задачи, подглядывая лишь в таблицу. В 8-м классе не любил историю. Её преподавал не то Александр Борисович, не то Юлия Семеновна, заставляя выучивать даты, главы о крестьянских восстаниях, войнах. Хотя они и считались в школе хорошими учителями, а Юлия Семеновна – очень хорошим. Видимо, поэтому, сам, став учителем истории, старался не докучать классовыми восстаниями, датами и войнами. Как выяснилось в 90-е годы – правильно делал: история это вовсе не история классовой борьбы.
Вкус к литературе и истории привила Тамара Ивановна Белова уже в 9 классе. Преподавала она у нас всего один год, была нашим классным руководителем. Но того года, по дружному утверждению моих одноклассников, нам потом хватило на всю жизнь. Что же особенного она сделала для нас? Однозначно ответить не могу. Как не смогли ответить и мои соклассники, собравшиеся в 2004г. на 42-ую годовщину выпуска. Володя Власов предложил тост за Тамару Ивановну и напомнил, что на выпускном вечере мы договаривались свой первый тост поднимать за нашего замечательного классного руководителя.
Как помогла нам Тамара Ивановна определиться в порядочности и достоинстве? Думаю, что всё дело в её образованности и воспитанности. Для меня она была первым учителем, который не пересказывал свой предмет, а творчески преподавал его. Русская литература всегда была выражением культуры народа, его совестью, его духом. Благодаря советским писателям: Михаилу Булгакову, Андрею Платонову, Сергею Есенину, Анне Ахматовой, Борису Пастернаку, Ивану Ефремову, Александру Твардовскому, Илье Эренбургу, Александру Солженицыну, Ваарламу Шаламову, Василию Шукшину, Евгении Гинзбург, Юрию Трифонову, Борису Васильеву, Василю Быкову, Василию Аксенову, Евгению Евтушенко, Андрею Вознесенскому, Виктору Астафьеву и многим другим известным и менее известным авторам, литература сохраняла в советских людях гражданственность. Через правду жизни писатели пробивались к сердцу заидеологизированного советского человека, подрывали в его сознании коммунистическую ложь. Потому-то все советские вожди так внимательно относились к творческим людям, ограничивая их деятельность строгими рамками цензуры.
Прав писатель Анатолий Приставкин, считавший, что у хорошей литературы есть один необычайный признак – к ней надо прикоснуться.[ 6 ] И ты уже приобщаешься к чему-то главному в жизни. А Тамара Ивановна дала нам возможность прикоснуться именно к литературе, а не литературоведению, фактически преподаваемому в школах. И это было в то время, когда вся страна увлекалась чтением а ля «латиноамериканос» книжек типа «Сильные духом» (Медведева), «Кавалер Золотой звезды» (Бабаевского), «Белая береза» (Бубеннова).
Не думаю, что все ученики Тамары Ивановны потом всю жизнь активно общались с художественной литературой. Допускаю, что за прошедшие сорок с лишним лет не все мы уж очень часто читали хороших писателей. Но всем нам хватило и того школьного прикосновения к настоящей литературе, чтобы строить свою жизнь с позиции порядочности и ответственности, иметь вкус на хорошее, оценивать людей не по их разговорам, не быть нахлебником у родителей и общества, жить самостоятельно.
Уверен, потому на наших встречах одноклассников и нет привычного для советского застолья нытья, а есть уверенность Почетных шахтеров или просто шахтеров (Николая Мазина и Александра Рядинского, Виктора Силиника, Владимира Саперова), учителей (Зинаиды Гутник-Харитоновой и Владимира Власова), инженеров (Галины Максимец-Ерошенко, Любови Польшиковой-Золотаревой, Николая Черникова, Валерия Стоянова), агронома (Валентины Горбовой-Злочевской). Есть среди нас и врач (Анатолий Жигулин) и милиционер (Николай Брагин). Да и я свое научное звание добыл отнюдь не по блату. Мои книги есть во многих библиотеках мира. За мной признается приоритет в разработке научной тематики (рабочее движение 80-90-х годов ХХв.), занимаюсь разработкой нетрадиционного для России жанра исторической науки «устная история» (horal history).
И в каждом из нас (не принижая роли собственных родителей) есть гражданская частичка, воспитанная учителями нашей школы №84 станции Калзагай, в которую мы стали ходить после окончания семилетней школы. И особая частичка принадлежит Тамаре Ивановне Беловой.
Учась в годы хрущевской «оттепели» в Горьковском университете, Тамара Ивановна не могла не получить нравственного заряда эпохи послесталинского обновления. Получить и нести его своим учительством. Вот потому-то в ней и было то «настоящее» от русского учителя, учителя гимназии, интеллигентного человека. Не помню, чтобы она кому-то из нас читала нравоучения. Но именно с её подачи мы поняли, что в жизни хорошо, а чего следует избегать как постыдного. Во всяком случае, я это понял. Уже 40 лет преподаю (в школе, училище, вузе) и, как минимум, стараюсь, по её подобию, избегать учительского занудства, чем так «славен» наш брат.
Нам только дай повод повитийствовать о «плохой молодежи». А потому молодежь и «плохая», что теряется, обнаружив своим обостренным чутьем ложь властей, родителей, учителей. Теряется и совершает эпатажные поступки, не будучи пока способной понять неправедные и могучие корни той лжи. «Почему вы, учителя, говорили нам одно, а во взрослой жизни мы увидели другое?», – упрекала меня моя ученица Галя Жаденова на встрече одноклассников, куда они пригласили и меня через года три-четыре после окончания школы.
Нас, окончивших школу в начале 60-х, воспитывали учителя, которые были продуктом ещё сохранившихся осколков великой российской национальной культуры. Мы же, начавшие учительствовать в 60-е, были уже почти стопроцентным продуктом советской культуры. Хотя сквозь советскую культуру и в нас нет-нет да пробивалась национальная культура. Но в нас была культура не только музыки Прокофьева, литературы Есенина и Платонова, но и культура Шарикова и Швондера – культура ханжества, страха, обмана, заискивания, поклонения идеологическим идолам.
Окрик или честь?
С учетом своего 40-летнего педагогического опыта категорически утверждаю, что через правду, честь и порядочность можно добиться воспитательных целей гораздо эффективнее, чем окриками или нравоучительными сентенциями. Расскажу случай. Как-то в начале 80-годов я проводил письменный опрос студентов. Чтобы они не списывали друг у друга, задания я давал по трем вариантам. Занятие проходило в лекционной аудитории, где студенты сидели на длинных рядах. Поэтому определить, кто какой вариант пишет, было затруднительно. На что один из студентов резонно заметил, мол, разве мы Вам дали повод унижать нас недоверием и подозрением в нечестности?
Совершенно резонно. Поэтому я всем дал один вариант. Когда же проверял работы, нашел несколько «парных» работ. Объявил фамилии и поставил «двойки» списавшим друг у друга. Выразил сожаление в нечестности отдельных студентов, непорядочно нарушивших договоренность между преподавателем и студентами. Самое интересное случилось потом.
В перерыве подходили «пары», признавались в списывании, извинялись за нечестность. Студенты просили поставить двойку именно им, а не тем, у кого они списали. Лишь в одной «паре» нашелся тип, который потребовал доказательств того, что работы одинаковые. Я, было, собрался выложить доказательства (их всегда легко обнаружить), но тут же остановился, заметив напряженное внимание всего потока. Неожиданно для себя взял у студента зачетку, расписался за итог семестра. Но попросил его больше не приходить ко мне ни на лекции, ни на семинары. И не здороваться со мной, дабы я автоматически не поприветствовал и его. С презрением сказал, что он, как человек без чести, моего приветствия не заслуживает.
Студенты хихикали и, шутя, поздравляли того студента с получением зачета месяца за три до окончания семестра. Об этом случае я вскоре забыл. Но на выпускном вечере через шесть лет его сокурсники сказали мне, что все годы учебы наблюдали за тем студентом, как за человеком без чести. И относились к нему соответствующе.
Я точно знаю – как ты относишься к людям, так и они – к тебе (ответная энергетика). В этом плане показателен случай из 1978г., рассказанный в 2005г. телезвездой Еленой Малышевой (ведущая программы «Здоровье»). Как бывшая студентка нашей медицинской академии она была приглашена на наш 50-летний юбилей. В своем тосте на банкете она напомнила о моей давнишней практике борьбы с «блатными» студентами путем устной публикации фамилий тех, за кого на экзаменах «просили». Среди таких студентов оказалась дочка первого секретаря Прокопьевского горкома КПСС Коноваленко, получившая у доцента «хорошо», хотя ответила на «неудовлетворительно». Экзамен я аннулировал. Но вмешательство первого секретаря обкома КПСС Л.А. Горшкова (высшая власть!!!) вынудило меня объявить студентам на факультете о действительности выставленной «четверки».[ 7 ] «Мы поняли про давление на Вас, – сказала Малышева, – и, считая Вас самым честным преподавателем, возненавидели ту студентку».[ 8 ]
Вспомнил тот случай. И ещё более утвердился в понимании того, что же было самым ценным в педагогике нашего классного руководителя Тамары Ивановны Беловой. У неё не было фальши. У неё была культура юноши Михаила Лермонтова, гордо бросившего власть предержащим гневные слова, как убийцам поэта, и уверенность в каре, которую те понесут на Божьем суде. Тамара Ивановна была искренним учителем. Отличалась от тех, кто говорил правильные слова, сам не веря в них. О чем она нам говорила, в то она сама верила с энтузиазмом честного человека. Потому она и многие её коллеги тех лет могли с достоинством и полным на то основанием говорить «Честь имею!». Хотя это приветствие уже не культивировалось со времени уничтожения царских офицеров и русской интеллигенции.
Могли ли мы, следующее поколение учителей, с такой же основательностью говорить эти гордые и достойные слова? Мы, которых приучили черпать кладезь мудрости в последнем выступлении Генерального секретаря ЦК КПСС? Мы, которых заставляли пресмыкаться перед каждой строчкой министерской методички? Мы, которых ни школьное начальство, ни горком с гороно ни во что не ставили? Мы, которые, выбивая зарплату в 90-е, могли месяцами не вести уроки, обрекая тем самым на вечное незнание своих учеников? Мы, которые стали с середины 60-х годов ставить «тройку» там, где надо было ставить «двойку»? Считаю, это был не только наш непрофессионализм. Это наше учительское бесчестие!
Не будучи до конца честными, мы не могли воспитать честных людей. Кто-то же воспитал строителей армянского города Спитака, дома которого просто рассыпались или сложились во время землетрясения 1988г.? Мой одноклассник Николай Черников руководил проектными работами по восстановлению этого города. Рассказывал, что такое произошло только с домами советской постройки: строители разворовали цемент, не доложили его в бетон. Строения царской постройки, по его словам, все выстояли, дали лишь трещины.
Кто воспитал тех воров и фактических убийц десятков тысяч погибших в той катастрофе? А кто воспитал тех, кто в начале 90-х годов ринулся на Запад, и криминализировал его? Преступников воспитало советское общество, советская школа, советская власть, советская культура. Чем дальше по времени от дореволюционной культуры, тем хуже становился человек.
Нам, выпускникам начала 60-х, повезло. У нас было гораздо больше настоящих учителей, чем у последующих поколений. Например, литературу наша Тамара Ивановна преподавала как-то «неправильно». На её уроках меня почему-то интересовали не образы Екатерины как «луча в темном царстве», или Онегина как «лишнего человека», а нечто другое. Об этом «нечто» в русской литературе, помнится, и я говорил своим 10-классникам на уроках истории, когда работал учителем. Потому в сочинении об Анне Карениной мои ученики такую нетипичность выдали, что моя коллега «литераторша» (замечательная учительница Анна Георгиевна Каноркина) в ужас пришла. И было от чего. Каренин у них превратился в положительного героя, а Анна – в отрицательного. Что противоречило трактовке учебников.
Из учителей нашей 84-й школы хорошо вспоминается Василий Васильевич Яковлев (завуч, потом директор). Какой он преподавал предмет, помню смутно. Кажется, – химию. Но преподавал он своеобразно, часто делая себя соучастником рассказываемых событий (например, ему, будто, лично показывали, как работает коксохимическое производство). Был участником войны. С каким-то внутренним удивлением рассказывал о поразительных свойствах организма не болеть простудными и прочими заболеваниями в экстремальных условиях войны. Был энергичным, стройным человеком, кажется, нравился женщинам. Что-то такое смутное ходило по Калзагаю о его мужских шалостях с молоденькими учительницами.
Учительница географии Ираида Ивановна Цветницкая хотя и была директором школы, но положенного по тем временам чувства страха к себе у нас не вызывала. Это было так удивительно по сравнению с той школой, из которой мы пришли в её калзагайскую школу. На уроках Ираиды Ивановны по экономической географии я получил свой первый урок самостоятельной исследовательской работы. Каждый из учеников должен был написать реферат об экономике определенной социалистической страны. Поскольку социалистических стран было 14, а нас в классе – 15 чел., страна мне не досталась. Подумав, она вдруг сказала, чтобы я описал мой родной город Киселевск.
Вот тогда-то меня впервые поразило, что литературы может быть недостаточно даже для такого простого дела, как реферат ученика. Потом в исследовательских делах я не раз убеждался, что даже по набившему оскомину вопросу опубликованного материала может быть слишком мало.
С трудом тогда разыскал книжицу карманного формата о Киселевске. Читая эту книгу, я впервые удивился тому, что, оказывается, можно писать ни о чем. С юношеским максимализмом я отвергал пустоватые слова книжки и жаждал выполнить задание достойно и выдать конкретный материал. Пытался найти что-то в местной газете «В бой за уголь». Пришлось самому фотографировать примечательные места Киселевска, взяв для этих целей фотоаппарат «Смена» у соклассника Володи Саперова. Тогда и получил свой первый опыт фотографии. Самая первая моя фотопленка получилась контрастной и качественной, о чем мне поведал знаток этого дела Саша Рядинский. Он и проявлял пленку. Мне лишь доверил промыть её после закрепителя. Я зачерпнул большим ковшом из котла, стоявшего на школьной печке, и вылил воду на пленку. Вода оказалась горячей, эмульсия смылась. А реферат пришлось сдавать без иллюстраций. Но Ираида Ивановна всё равно была довольна. В тот год она уехала в Междуреченск, где вскоре случайно погибла от колеса, оторвавшегося у грузовика.
«Немка» Мария Яковлева Черникова (родная сестра матери нашего одноклассника) преподавала язык так, что я знал его в школе лучше, чем потом через три года в институте. На вступительных экзаменах в пединститут и потом на госэкзаменах мне попало, помню, примерно одно и то же задание. На госэкзаменах я с ним справился намного хуже. В вузе почему-то давали не языковую практику, а грамматику.
Потом мне пришлось учить язык для сдачи кандидатского минимума. Мог поддержать незамысловатый разговор на обыденные темы, слегка понять без словаря смысл газетной статьи, почти дословно (с листа) перевести детскую книжку. Я, конечно, понимал, что это не владение языком. Но однажды в аспирантуре, заполняя анкету, написал, что «владею со словарем». Мой аспирантский друг Володя Пшеничнов, проработавший четыре года за границей переводчиком (судя по всему, – в разведке), посоветовал впредь не заявлять об этом знании. И пояснил, что люди, владеющие языком (даже со словарем), находятся на особом учете в КГБ. Иного и быть не могло в закрытой стране, в которой иностранные радиостанции глушились, туризм не поощрялся, иностранные книжки читать можно было только по спецразрешению, да и то, если они изданы не менее десяти лет тому назад.
С тех пор мне стало абсолютно ясно, почему советский школьник и студент не знают иностранного языка. Советских людей учили так, чтобы они языки не знали и не были распространителями «буржуазной пропаганды». Такое обучение радикально отличалось от гимназического. В дореволюционной гимназии выпускники должны были знать два иностранных языка в совершенстве (плюс – латинский и древнегреческий).
Вспоминается, конечно, классный руководитель нашего 10-го класса – Шляхта Нина Тимофеевна – симпатичная хохлушка (а ля Анастасия Заворотнюк). Её прислали к нам на станцию Калзагай после окончания Киевского университета. Она была старше нас совсем не на много (особенно Вити Силиника или Володи Власова – всего на четыре года). Преподавала она физику хорошо. Но как классный руководитель, до уровня Тамары Ивановны не тянула. На родительском собрании почему-то говорила родителям о нас хуже, чем мы были на самом деле. Во всяком случае, так было со мной. После каждого собрания я обижался на её необъективность. Видимо, она считала правильными действия того цыгана из анекдота, который колотил своего цыганенка ещё до того, как тот разобьет кувшин.
Учитель и родитель
Видимо, памятуя об этой несправедливости со стороны Нины Тимофеевны, став учителем, я говорил родителям на собрании почти только хорошее об их детях. Во-первых, мне было всего 20 лет. И не считал себя вправе поучать старших себя. Во-вторых, я не очень много знал о своих 35 подшефных учениках, будучи занят в две смены. Боялся обидеть родителей неточностью своих знаний об их чадах. В-третьих, был убежден, что о «корявостях» своих детей родители знали лучше меня. В-четвертых, считал, что публично говорить плохо об ученике – выставлять с плохой стороны его родителя. Иное дело – в личной беседе. Обычно на родительском собрании я всего лишь несколько минут говорил что-то о классе вообще и конкретных учениках, а основное время отводил лекциям по педагогике. У знаменитого классика А.С. Макаренко есть соответствующий цикл. Его-то я и пересказывал родителям, добавляя собственные иллюстрации из жизни школы и класса. Результат тут же сказался. Зная, что идут не на унизительную процедуру, родители моих учеников стали охотно приходить на собрания. А по требованиям того времени, родительские собрания должны были проводиться ежемесячно. И за их посещаемостью следила администрация школы, требуя вызывать персонально в школу каждого «прогульщика».
Это, а также что-то другое, привело меня к доверительным отношениям с родителями. И уже в конце первой четверти (конец октября) они посоветовали не выпрашивать у учителей хороших оценок их детям. При этом они сослались на такой опыт предыдущего классного руководителя моего класса – Софью Ивановну. Я очень поразился такой просьбе. Святая наивность! Я не знал, что в «борьбе за всеобуч» власть требовала с учителей подтасовки успеваемости.
Родителей я заверил, что выпрашивать оценок не буду. Что и сделал. Не мог представить, как бы такую бюрократическую пакость делали мои учителя из 84 школы, которую я закончил всего лишь четыре года назад. Но этих четырех лет, оказывается, хватило, чтобы в образовании пророс бюрократический маразм и неизбежная в таком случае учительская халтура.
И как же та халтура расцвела к тому времени, когда с 1972г. я «учился» в школе с сыном Олегом, а с 1979 г. с дочерью Наталией! К концу первой четверти учительница сына почти половине класса оформила документы для обучения в школе для умственно отсталых детей. И хотя Олега в этом «дурацком» списке не было, я установил, что эта недоучка из-за собственного незнания педагогической литературы предъявляла к первоклассникам требования, которые рекомендованы для второклассников. Через семь лет у другой учительницы и в другой школе (№45) халтурная история случилась при обучении моей дочери Наталии. В первом классе малышка написала слово «медведится». А её учительница, исправляя ошибку ученицы, поставила между «т» и «с» мягкий знак. За что наш юморной сын иногда называл свою сестренку «медведицей».
Таких плохих учителей в моей 84 школе не было. Мы бы их знали. Не было откровенно таких плохих учителей и в прокопьевской школе №51, где я учительствовал. Но основа для появления таких учителей создавалась уже тогда. Во всяком случае, моя практика не выпрашивать и не ставить незаслуженных оценок, обернулась для меня неприглядным рейтингом у администрации школы. Мой класс оказался тогда на последнем месте по успеваемости, хотя в предыдущем году он был на первом. По итогам школьной четверти больше всех «двоек» оказалось по моему предмету «история». Но выводов, нужных школьной администрации, я не сделал и в следующей четверти. Слово, данное родителям, держал. Оценки по истории не завышал. И за полугодие получил примерно такой же результат. Администрация получила нагоняй в гороно. Завуч, кажется, писала объяснительную.
Нельзя считать несогласие подтасовывать оценки моим осознанным сопротивлением школьному бюрократизму. Это была инстинктивная позиция человека, впитавшего порядочность своих учителей из школы №84 станции Калзагай. Именно от некоторых из них я перенял привычку стыдиться своей необразованности. После почти каждой прочитанной книги, просмотренного фильма, спектакля ощущать себя недоучившимся, малознающим и ленивым.
Кстати, на театральный спектакль мы впервые попали благодаря нашей Т.И. Беловой. Ту поездку в Прокопьевский драмтеатр я до сих пор вспоминанию как одно из самых потрясающе-праздничных событий в своей жизни. Нам, почти деревенским подросткам, хрусталь театра, его мрамор, ковры, бархат, живая музыка, игра настоящих актеров, – всё это казалось фантастически неправдоподобным. Никогда в жизни я потом не ощущал такого состояния восторга от театра и актеров. Хотя мне посчастливилось побывать во всех театрах Москвы и многих других городов страны (Ростова-на-Дону, Куйбышева, Ульяновска, Уфы, Казани, Новосибирска, Томска, Кемерово и др.). Довелось видеть на сцене или участвовать во встречах с потрясающими актерами: Юрием Яковлевым, Михаилом Ульяновым, Ростиславом Пляттом, Юлией Борисовой и др., лично общаться с прекраснейшими Маргаритой Тереховой[ 9 ], Наталией Фатеевой[ 10 ].
Репрессивная педагогика
Из семилетней школы №17, в которую я ходил первые семь лет, отчетливо помню только свою первую учительницу – Екатерину Игнатьевну Павленко, учившую меня в первом и втором классах. О первой учительнице обычно вспоминают восторженно. Но у меня восторга нет. Нет, наверное, потому, что эта молодая девушка была типичным продуктом советской репрессивной педагогики. По крайней мере, только это я о ней и запомнил.
Наверное, восторг от первой учительницы у меня был бы стандартный, если бы мудрость чтения и счета узнал именно от неё. Но чтение и счет я знал до прихода в первый класс: выполнял со своим страшим братом Геннадием его уроки. Хотя брат старше меня на 1,5 года, но в шестилетнем возрасте я был уже ростом с него, и младшим себя не считал. Потому, помнится, очень удивлялся, что ему разрешали ходить в школу, а мне нет. Плакал от этой «несправедливости». Узнав значение чисел, я «доказывал», что раз число 1946 (год моего рождения) больше числа 1944 (год рождения брата), то значит, именно я и есть старший брат, а он – младший.
Потому-то меня и отправили в школу на год раньше положенного срока. С директором родители договорились, что в список класса меня включать не будут. А когда, мол, мальцу надоест его каприз, и он перестанет посещать школу, в документах это не отразится. Но учиться я стал почти на одни «пятерки».
Память выносит из детства только яркие картины. От первой учительницы таким ярким впечатлением был страх. Вряд ли это была её личная вина. Страх сковывал всю советскую школу. Иерархия наказаний в нашей школе была такой (по восходящей): во время урока быть поставленным в покорной позе у собственной парты (команда – «встань»); быть поставленным в угол (команда – «встань в угол»); быть удаленным из класса (команда – «выйди из класса»); быть оставленным после уроков; быть вызванным в учительскую; быть вызванным с родителями в школу, быть вызванным к директору. Где-то в ряду самых жестких наказаний была разорванная учительницей тетрадь нерадивого ученика.
Я был скорее запуганным, чем послушным мальчиком. Но иногда во мне поднималось угрюмое упрямство, и я, молча, делал по-своему. За что отец называл меня Битюгом.[ 11 ] Будучи в первых классах почти примерным учеником, мне не довелось на своем личном опыте познать всей иерархии школьных наказаний. Но некоторые из них мимо меня всё-таки не прошли. И они запомнились, как единственные.
В первом классе я испытал шок от порванной тетради в косую линейку. Если сказать, что в 1952г. тетради были дефицитом, то это значит, ничего не сказать. Тетрадей вообще не было. Где их мать доставала на трех учеников? – не знаю. Но доставала. У некоторых одноклассников тетрадей не было. И их выгоняли из класса. Потом они появлялись уже с тетрадями.
И вот, моя тетрадь по чистописанию была порвана раздраженной учительницей. Это считалось позором и большим наказанием. Да ещё предстояла выволочка от родителей за утрату такого ценного имущества. Свою промашку, из-за которой была публично разорвана моя тетрадь, я не запомнил. Но чувство обиды, стыда, страха, униженности сохранилось, как оказалось, на всю жизнь. Может быть, из-за этой памяти той униженности, я и старался не унижать ни учеников, ни студентов, ни коллег, ни, тем более, собственных детей.
Жаль, что не делают этого многие родители, а также мои коллеги как по школе, так и вузу. К сожалению, для многих из них собственный ребенок, ученик (студент) только – «тупица», «дурак», «бездарь», «идиот».
Выросший на таких уроках унижения, человек неизбежно переносит подобные характеристики на своих родителей, пациентов, клиентов, подчиненных, соседей, сослуживцев. Хамство, порожденное родителем или учителем, возвращается к нему же самому на приеме у врача, в мастерской службы быта, жилуправлении, магазине и пр. И нашему праведному возмущению в таких случаях – нет границ. Только возмущаться надо, смотря в зеркало.
Так сложилось, что в советском обществе роль учителя могла бы быть особой. Но не стала. Научить детей считать и писать, дать им основы наук – лишь полдела. Это в естественных обществах учитель может ограничиваться только образовательными функциями. Откуда при строящемся социализме ребенок мог узнавать в 20-50-е годы стандарты порядочного общественного поведения? От родителей. Но родители признаны властью «отсталыми», имеющими «мещанские представления». Ребенок мог получать их от дедов – носителей национальных обычаев и традиций. Но они для власти и вовсе – «пережиток прошлого» с «мелкобуржуазной психологией». В нормальных обществах воспитание происходит через религию. Но в СССР она считалась «мракобесием» и «опиумом для народа». Сложившийся вакуум традиционных каналов воспитания хоть в какой-то степени мог заполнить образованный, умный, граждански неравнодушный, этически воспитанный, человек с чувством чести и собственного достоинства. Много ли таких учителей мы встречали в личной практике?
Чтобы не обидеть «предметников», не стану развивать тему об их часто неглубоком знании того, что они ученикам преподают. Возможно, не к месту, но расскажу случай из 1984г. Как лектора-международника меня пригласили выступить на традиционной августовской конференции учителей г. Прокопьевска. Конференция проходила в ДК им. Артема, построенного в середине 30-х и «видевшего» всех тогдашних советских вождей (кроме Сталина). В ходе лекции я посчитал необходимым внести уточнения в рассказ одного из учителей об экспозиции в его школе, посвященной 45-летию Финской войны. В ответ я получил поучающую записку от директора школы – учителя истории. Там было сказано, что, мол, кандидат наук, тем более заведующий кафедрой истории КПСС обязан точно формулировать свои высказывания. Иначе из Ваших слов, де, можно понять, что будто бы именно СССР виновен в развязывании войны с финнами в 1939г. Ту записку зачитал всему залу секретарь горкома КПСС – председатель конференции. Я похолодел. Понял, что терять мне нечего. Что предстоят большие разборки по поводу моей политической неблагонадежности. «Бледный от страха»[ 12 ] и злости на невежественность коллеги и его своеобразный донос[ 13 ] я сказал, что фразу о Финской кампании мне действительно надо было сформулировать иначе. Согласился, что не следовало прозрачно намекать на небезупречность поведения сталинского МИДа. Что мне надо было прямо аттестовать ту войну как агрессивную. Но не со стороны Финляндии, как твердят учебники, а со стороны СССР. За это нашу страну исключили из Лиги Наций. Добавил, что человеку, подписывающемуся словом «историк», это следовало бы знать, а не демонстрировать перед собравшимися свою «политическую чуткость». Вот тогда-то я узнал значение слов «потрясающая тишина». Потом мне не раз доводилось слышать в своих аудиториях такую тишину, когда во второй половине 80-х выступал по «белым пятнам» истории.
Как ни странно, никаких последствий после лекции о «финской кампании» для меня не случилось. Видимо, происшедшее «разбирали» не в органах КПСС, где работали, как правило, мало осведомленные в науке догматики.[ 14 ] Этим, вероятнее всего, занимался КГБ. А в правоохранительных структурах (точнее, в правоХОРОнительных) «нарушение» требовалось точно соотнести с реальными действиями, а не с эмоциями и пропагандой. А точность в определении той войны была на моей стороне. О чем только в 90-е годы стало известно всем.
По похожему поводу меня публично «отчитали» историки г. Топок и Топкинского района в ноябре 1987г., перед которыми я выступал в каком-то большом зале в десяти минутах ходьбы от горкома КПСС. Теперь уж без записок, а с выходом к трибуне и выкрикиванием с мест, учителя возмущались тем, что Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева и других знаменитых оппозиционеров 30-х годов я назвал коммунистами. Отвечая рассерженным оппонентам, мне показалось, я убедил своих коллег. Но когда пришел в горком, меня там уже ждали. Настойчиво и холодно, но внешне деликатно, властная дама потребовала объяснений в связи с моей «реабилитацией врагов народа». В ответ я попросил принести из читального зала горкома газету с докладом М.С. Горбачева к 70-летию Октября и процитировал его слова о том, что в 20-30-е годы в руководстве ВКП(б) шла лишь идеологическая борьба за выбор путей строительства социализма. Это означало, что никаких поездов под откос троцкисты не пускали и шахты не взрывали. По тем временам, ссылка на высказывание Генерального секретаря ЦК КПСС была не только самым высоким пропагандистским, но, к сожалению, и научным аргументом.
С уверенностью утверждаю, что учителя – самая покорная перед властью людская масса с вузовскими дипломами. Именно от них коммунистическая партия требовала «с блеском в глазах» пропагандировать в народе свои решения. Инженера в этом плане не «построишь». От него требовались, главным образом, производственные показатели. На врача тоже не очень-то надавишь, так как его профессиональные действия ориентированы не на толпу, а на отдельного человека. А на меня, как учителя, а потом и преподавателя вуза, кто только не покрикивал. Здесь и секретари обкома и райкомов КПСС. Тут и зампредседатель облисполкома (некто Корницкий), неожиданно завалившийся ко мне в кабинет с подручными и требовавший от меня ответа о причинах несовпадения коммунистического мировоззрения с бытовой практикой студентов-медиков. Нельзя мне было забывать и о завучах с директором – моими ежедневными контролёрами в школе. Какое уж тут проявление гражданственности? Не орали бы, не проверяли бы в который раз, да и – ладно. А кого может воспитать запуганный человек? Только – своё подобие. По преподаваемому предмету он и знать-то ничего не желает за пределами разрешенного властью, «чтобы ничего не вышло!».
Думаю, учителя и преподаватели вузов могли бы быть совестью нации. Какими они и были при «подлом царизме» и частично сохранялись какое-то время и в СССР. От них во многом зависит нравственное здоровье нации. Особенно в условиях религиозной бездуховности и потери старинных национальных обычаев и традиций в годы советской власти. Увы, учителя не стали проводниками христианских добродетелей. Они были проводниками марксистской теории в народ. А марксизм, как известно, носит антигуманные, антихристианские черты. Убить – можно, если пред тобой классовый враг. Возлюбить ближнего – нельзя, ибо классовая борьба есть движущая сила истории (читай – ненависть к соотечественнику). Украсть чужое – можно, если назвать это «экспроприацией экспроприаторов» (частную собственность – отобрать и разделить). Даже жену чужую возжелать можно (см. работы «Манифест коммунистической партии», «Происхождение семьи, частной собственности и государства», фактически проповедовавшие общность жен). На всю жизнь остался в памяти урок такого антигуманного воспитания, преподанный мне учительницей, когда я учился во втором классе. Тот урок был призван воспитать в учениках моего класса предателей. Он стал для меня глубоким нравственным потрясением. Таким потрясением, которое из чувства внутреннего естественного протеста заставляет человека поступать противоположно тому, чего хотел добиться твой воспитатель.
Дело было зимой. С соседом Минькой, который в каждом классе учился непременно по два года[ 15 ], мы пришли в класс к концу первого урока. Два километра дороги в школу мы превратили гораздо в большее расстояние, зайдя «по пути» в разные интересные для мальчишек места.
Учительница строго спросила о причинах столь вопиющего нарушения школьной дисциплины. Я очень испугался и соврал про газету, за которой будто бы мне пришлось возвратиться домой.[ 16 ] Я слово в слово повторил вранье, которое накануне сошло с рук одной опоздавшей девочке. Но тут неожиданно вперед шагнул Минька и сказал: «Не верьте ему, Екатерина Игнатьевна. Мы заходили покататься в обвал».[ 17 ] Даже одного такого предательства достаточно для того, чтобы потрясти душу семилетнего мальчишки. Но реакция учительницы была ещё более ужасной. Потому-то я и запомнил тот случай. Запомнил, как типичный, образцово-показательный для советской педагогики.
Синдром Павлика Морозова
Учительница сказала, что Миша молодец и стала хвалить этого маленького негодяя, ставить предателя в пример всему классу. А меня поставила в угол. От душевного потрясения предательством дружка, несправедливости, позора и обиды я заревел так, что учительнице вести урок больше не пришлось. Мой отчаянный рев до самого звонка перекрывал всё, происходящее в классе. Кого на том случае она воспитывала в нас? Она воспитывала предателей и доносчиков. В 90-е годы об этом будут писать как о «синдроме Павлика Морозова» – деревенского мальчишки, «заложившего» властям родного отца.
Сколько раз в жизни мне приходилось встречаться с этими подросшими миньками! Эти миньки предавали, подличали,[ 18 ] делали карьеру – в школе, вузе, на службе, в быту. Тридцать сребреников у каждого были свои. У одних это было поступление в престижные вузы, у других – право на безнаказанность во взятках, у третьих – право на прочие мерзкие дела и подленькие делишки.
Во взрослой жизни впервые меня предал учитель физики Геннадий Григорьевич М.[ 19 ], платой которому за доносы директору было право халтурить на уроках. Разоблачили того физика не сразу. С учителем Юрием Алексеевичем Орловым мы заподозрили утечку информации из нашего мужского учительского сообщества. Каждому из мужиков-учителей[ 20 ] мы подсунули разную информацию. Та информация, которая дошла до директора Тощенко Валентины Петровны[ 21 ] и выдала доносителя. При разоблачении физик плакал. Говорил, что директор поставила перед ним дилемму – либо доносить, либо увольняться из-за своего неумения вести уроки. Геннадий Григорьевич был действительно плохим учителем и слабым человеком. Уроки у него были какие-то рыхлые, неинтересные, сумбурные. Зато планы их ведения – примерные. Ученики и учителя его не уважали. Но проработал он до самой смерти в пенсионном возрасте. Видимо, сумел отвратить от физики тысячи молодых людей поселка Северный Маганак г. Прокопьевска.
Да будь он трижды прекрасным физиком! Учителем он не мог быть по нравственным причинам. Избавилась ли школа от таких учителей, как тот директор и тот физик?
С тех пор я усвоил, что доносчиков надо искать, прежде всего, среди неудачников, халтурщиков или нарушителей нравственных норм и законности. И не ошибался. Правда, это были доносители уже не бытового уровня. Их доносы имели политический смысл. Тот смысл, за которым в 30-50-е годы вставала решетка или «стенка», а позднее – психушки или отлучение от профессии. Пример с отлучением от науки ученого Андрея Дмитриевича Сахарова – тому классическое подтверждение.
Сколько раз в моей преподавательской практике приходилось выкручиваться перед учениками и студентами, чтобы не попасть «на карандаш» доносчику! Объяснять им «в духе партии» очередной выверт властей. Говорить о «загнивании капитализма», хотя Запад давным-давно обогнал СССР как в технологии, так и в социальных вопросах. Врать о преимуществе социалистической экономики над капиталистической. Молоть чушь о борьбе СССР за мир. Одна только советская агрессия в Афганистане (1979-1989гг.) чего стоила! А Чехословакия 1968г.? А Венгрия 1956г.? А Корея (1950-53гг.)?... Преподаватели кафедр общественных наук обязаны были преподносить эти войны как выполнение нашего некоего интернационального долга. К глубочайшему сожалению, многие, слишком многие преподаватели школ и вузов до сих пор врут своим ученикам и студентам, ностальжируя по «светлому прошлому», оправдывая антинациональные дела этой мрачной террористической власти.
Не хочу предстать неким всезнайкой, якобы давным-давно раскусившим суть этой власти. Как и все советские люди, я был загипнотизирован коммунистической идеологией и искренне верил в коммунистические идеалы. Верил так, как может верить религиозно верующий человек. Вера в коммунизм вошла в меня, как говорится, с молоком матери. Поэт Владимир Высоцкий писал: «Видно, в детстве слепые щенки / Мы, волчата, сосали волчицу./ И всосали – нельзя за флажки». Эта вера могла выйти только через знания, которые, увы, оказались мне доступны не сразу.
Выкручивался «в духе партии» я, видимо, не совсем ладно и старательно. Поскольку возглавляемая мной с 1980г. кафедра истории КПСС и политэкономии Кемеровского мединститута попала под прицел могущественного и страшноватого КГБ. Почти все наши преподаватели вынуждены были «собеседовать» с институтским куратором КГБ. А некоторые – и бывать на допросах в самом Управлении КГБ по Кемеровской области. Мы должны были оправдываться за содержание своих и чужих занятий. А мне, как заведующему кафедрой, – давать объяснительные за потерю бдительности в руководстве кафедрой или отдельных сотрудников по воспитанию коммунистического мировоззрения студентов. Об этом говорилось на сессии областного совета в апреле 1990г., писали газеты, были материалы по областному телевидению и радио.[ 22 ]
Наши подтексты и эзопов язык, при помощи которых мы старались, по возможности, преподносить не идеологию, а историческую и экономическую науку, легко прочитывались умными и квалифицированными работниками КГБ. Диссидентами мы, разумеется, не были. Но у большинства из нас хватало совести не плести откровенную идеологическую чушь. Потому-то почти половина состава кафедры (5 из 10) в конце 80-х – начале 90-х годов оказалась в демократических структурах. Такого не случилось ни с одной кафедрой вузов Кузбасса, будь они гуманитарными или специальными. Участие в рабочем движении, статьи и книги с либеральными идеями, депутатство, руководство региональными демократическими общественными и политическими структурами стало моим покаянием за коммунизм.
Покаяния за коммунизм ни кузбасские, ни российские ученые пройти не захотели. Точнее сказать, не доросли до этого ни граждански, ни интеллектуально. Интеллигенция сама не покаялась и не привела и народ к покаянию, как это сделали немцы в 50-е и в последующие годы за свой социализм, более известный как фашизм. Потому Россия и получает сползание к прежней политической антидемократической системе. В Кузбассе, впрочем, такое началось уже давно…
Сентябрь 2006г.
Продолжение следует…
|
|