| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Лев Толстой и Сибирь
Единственной мерой времени является память.
Владислав Гжегорчик
Борис Мазурин
ВОСПОМИНАНИЯ
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ] [ Примечания ]
Николай Гаврилович Ульянов (1892г. рождения – на сегодня, 11 февраля 1982г., здравствует)[56]
Родился в г. Великие Луки Псковской губ. Окончил счетоводческие курсы. До революции примыкал к баптистам. При Керенском и во время гражданской войны служил в армии писарем.
После революции попалось ему как-то «Евангелие» Толстого в издании Черткова и загорелся. Узнал адрес Ф.П. Добролюбова (секретарь Москов. Вегет. об-ва) и стал выписывать много литературы. В 1926 году съездил в Москву познакомиться с единомышленниками и побывал в коммуне им. Л. Толстого (Новоиерусалимская), а потом переселился туда совсем. После её ликвидации в 1928 году переехал жить в коммуну «Жизнь и труд» (Шестаковка) и с нею вместе переселился в начале 1931 года в Сибирь, где работал на всяких работах и нёс обязанности счетовода. После перевода коммуны на устав колхоза (в 1939г.) остался членом колхоза «Жизнь и труд».
В войну 1941г. призвали в армию в нестроевую часть, работал на КМК (Кузнецкий металлургический комбинат).
Под конец жизни увлёкся философией П.П. Николаева о духовном монизме.
Николай Гаврилович никогда не женился и сейчас живёт одиноким стариком, ветхим, по-холостяцки неопрятным, но полным духовных интересов. Идёт ему девяностый год.
11 февраля 1982г.[57]
Герасим Павлович Анненков (1890-1960гг.)[58]
Родом он был из Молдавии. В молодости – анархист. Как-то при изготовлении бомб произошёл взрыв, и ему выбило глаз и оторвало кисть левой руки.
Когда и как произошла смена его убеждений – не знаю, но знаю, что вращался он в сектантских кругах, а потом присоединился к единомышленникам Толстого. В списках на переселение его не было. По слухам узнал о нашем переселении в Сибирь и как-то пришёл к нам в коммуну вдвоём с женой Килей, молдаванкой. Вскоре она его покинула, наверно, ей не по душе пришлась жизнь в свободной коммуне, без обрядов, без мистики, без личного имущества, а Герасим прижился и до конца дней своих уже не покидал новых друзей, с которыми крепко сжился душой.
Когда я был в лагерях, где порой бывало очень голодно, я писал об этом друзьям, и Герасим, который, несмотря на свой один глаз и одну руку, работал свой огородик (тогда уже коммуну перевели на колхоз) и присылал мне посылочки от трудов своих – крупы пшенной, сушёных овощей, которые меня очень трогали, и я и сейчас помню об этом.
Он хорошо рисовал, и просто так друзьям, а иногда подзарабатывал на жизнь, немного рисуя шахтёрам. Благодаря этому у него был довольно большой круг знакомых, и все его любили.
Последние годы он любил читать индусскую философию, доставал и выписывал книги. В этом я не сходился с ним, мне трудны и скучны были эти книги, но не потому, что я отрицал их серьёзность, а потому, что там было много специальных слов, которые я не понимал, за которыми скрывались целые области понятий, не изучив которых, читать эти книги для меня было одно мучение, да и времени не было. Жизнь общества захватывала меня целиком. Но чувство большой душевной близости всегда было[59] у меня к Герасиму, и взаимно.
Умирал он в семье Лёвы Алексеева. Узнав, что ему плохо, я пошёл к ним. Он лежал, увидев меня, обрадовался, мы поздоровались. Я что-то спросил, он хотел ответить, но с его губ ясно слетело только одно слово: «она…» – и он замолк, дар речи пропал. Я так и не знаю, о чём он хотел сказать. Тогда мне пришла в голову мысль – может быть, он может писать, и я сказал ему об этом. Он обрадовался, воспрянул, взял бумагу, карандаш и… поник. Он не смог и писать. Пищу глотать он тоже не смог и дня через 2-3 скончался.
На свой анархизм с бомбами он смотрел как на юношеское недомыслие.
И сейчас ещё на нашем сельском кладбище, в тени берёз и в высокой траве сохранился небольшой холмик, который я иногда и навещаю, вспоминая друга и брата.[60]
Пелагея Константиновна Жарова[61] (1886-1977гг.)[62]
Родилась в г. Шуя Ивановской обл. в 1886г. Умерла в Монино Московской обл. 17 сентября 1977г. Жизнь её не была наполнена какими-либо большими событиями, но вся наполнена большим духовным содержанием.
Она рано узнала учение Толстого, и её влекла жизнь среди единомышленников, где связывало всех вместе не расчёт, не необходимость, не выгода, а взаимное понимание, взаимная поддержка и нужный, свободный труд.
Ещё до революции она жила и работала в общине на земле Влад. Александровича Шеермана, помещика, отдавшего свою землю под общину (кажется, это было в Люботине).
В 1923 году пришла она к нам в коммуну «Жизнь и труд» под Москвой и делила с нами первые, трудные в материальном смысле годы.
Она не любила и не умела философствовать, прямая, справедливая, она жизнью своей утверждала то, во что верила.
Иной раз кто-нибудь скажет: «Мы христиане…», а она резко скажет: «Я не христианка, я язычница», подразумевая наш ещё далеко не высокий нравственный уровень. Как-то на пасху кто-то из женщин задумал по старому обычаю чем-нибудь отметить, что-то испечь (а Поля у нас тогда варила), а она опять резко ответила: «Если хотите, пеките сами, а я буду варить, как всегда!».
Её манера отвечать иногда резко была только внешность, а когда она взглядывала прямо в глаза, то в её глазах светилось столько доброты, детскости, что сразу становилась видна её душа добрая, стремящаяся к правде.
Всю жизнь она прожила одинокой. В Сибирь она с нами не поехала, о чём потом жалела.
До смерти работала в больнице Монино, кастеляншей, где её все уважали за доброту, честность и[63] справедливость. Умерла в доме престарелых, хотя её и звали к себе жить родные, но она не хотела никому быть обузой.
К таким людям, как Поля, наверно, можно применить толстовское – неделание, которое враги христианства, не понимая и издеваясь, называют «ничегонеделанием».
Они не убивали, не крали, не развратничали, не клялись, не обманывали, не заедали чужих жизней. В этом была вся заслуга и сила их.
У меня для самого себя есть мерка для оценки людей – какая была бы жизнь на земле, если бы все люди были такие, как этот человек?
И ответ сразу становится ясным – если бы все люди были такие, как эти, невозможна была бы на земле вся та дикость, жестокость, глупость, свидетелями которых являемся мы сейчас в нашем «цивилизованном» мире.
14 февраля 1982г.[64]
Александр Николаевич Ганусевич[65] (1882-1978гг.)[66]
Родом крестьянин из Смоленщины. Переехал в Москву. Работал стрелочником на железной дороге. После октябрьской революции он и его брат Степан отказывались от военной службы, их судили, но поняли их, отнеслись мягко как к искренним и рабочим. Отпустили и больше всю жизнь не тревожили.
Через Николая Васильевича Троицкого, который знал нашу коммуну, Александр Николаевич познакомился со мной и стал бывать в коммуне. Работа у него была сутки и двое свободных, и всё свободное время он проводил у нас. А его семья, жена и трое детей летом жили у нас как свои близкие люди, работая вместе с нами.
Александр Н-ч как старший изо всех нас по возрасту и как природный крестьянин много помогал нам в труде советом, делился своим опытом. Коммуну он очень полюбил.
Как и все крестьяне-единомышленники Толстого был, хотя и не очень грамотен, но очень развит нравственно и, конечно же, и морально, и нравственно был гораздо выше разных президентов и политических вождей народов.
В Сибирь с нами не поехал, но связь поддерживал, приезжал один раз в гости. Я, когда бывал в Москве, всегда бывал в их семье. Переписывался я с ним до конца его жизни.
Жена его Анна Александровна умерла намного раньше его, и он жил у незамужней дочери Вали.
До конца своей жизни, будучи уже старик 90 лет, он каждую неделю, а то и чаще, ездил за Москву в лес, проводил там целые дни, собирая грибы, наблюдая птичек, зверюшек, а то и лосей. Там встречался он с такими же любителями и ценителями природы, у них были уже такие места, где было кострище, пристроены жердочки для отдыха, где они собирались и свободно делились мнениями. Ал. Н-ч читал что-нибудь из Толстого, а иногда другое что, так прочитал моё письмо к Леонову[67], и у него были сочувствующие ему, которым он, чувствуя приближение смерти, раздал все свои книги.
17 февраля 1982г.[68]
Иван Дмитриевич Моргачев[69] (1922-1941гг.)[70]
Ваня – младший сын Димитрия Егоровича Моргачева. Приехал в коммуну совсем ещё мальчиком.
Как в семье Толстых младший сын Ваня был по душевному складу особенно близкий к Толстому, так и в семье Моргачевых Ваня выделялся из всех детей своей разумностью, кротостью, душевностью, чего нельзя было сказать об остальных детях. Учился в нашей коммунальной свободной школе. Был способен и в науках, и в ремёслах, и последние годы даже обучал учеников навыкам труда по столярному, бондарному ремеслам.
Он был ещё совсем юношей, когда разразилась война. Вместе с другими коммунарами он отказался от оружия, и его расстреляли.
Последний раз его видели родные в городе, когда их вели куда-то, и Ваня знал уже о приговоре, и тяжело было молодому человеку, которому жизнь открылась во всей её красе и благе, расставаться с жизнью, родными, друзьями и он, увидев своих, тихо заплакал.
Такими людьми, как Ваня, должен бы гордиться мир, а их уничтожали, но дух правды и добра, чем они жили, живёт и всегда будет жить.
Я помню ещё, за несколько лет до войны, у Италии шла война с Абиссинией (теперь Эфиопия), и мы узнали, что один молодой итальянец отказался брать оружие и не пошёл служить в армию. Его приговорили к расстрелу, он сидел в тюрьме. Мы узнали о нём и на общем собрании членов коммуны написали ему сочувственное письмо и отправили через Интернационал противников войны. Не знаю – дошло ли оно до него.
17 февраля 1982г.[71]
Алёша Демидов[72] (примерно 1900-1937гг.)[73]
Совсем мало что знаю о нём, но светлую память о нём всегда храню в своей душе и поэтому хочу хоть в нескольких словах оставить память о нём.
Крестьянин, из Владимирской области, плотник. Как-то пришёл к нам в коммуну и остался у нас жить. Серьёзный, твёрдый в раз принятых им убеждениях.
Мы все были молоды и, конечно, не всегда могли удерживаться на высоте. Иной раз чрезмерно увлекались трудом, что даже считали достоинством, хотя это и бывало иногда в ущерб духовной жизни. Алеша замечал это и напоминал нам. Один раз он выразил это в топорных стихах, из которых я запомнил всего несколько строк:
Недалече, эва тут,
Есть коммуна «Жизнь и труд».
Для коммуны мало чести
В материализм глубоко лезти.
Топорно, но мысль была верная, заставляла задумываться.
Алеша был с нами и в Сибири. Его плотницкое ремесло очень пригодилось в период стройки.
Не помню, когда и почему он уехал на родину.
Алеша был знаком с моим отцом, встречался с ним в Москве. Помню раз отец писал мне о нём, что ему предстоял какой-то суд в связи с воинской повинностью, исход мог быть очень суровым. Но Алёша был спокоен и твёрд. Отец назвал его – богатырь духа.
Год его рождения я точно не знаю, примерно 1900, и год смерти его тоже не знаю, вернее всего 1937.[74]
Юрий Неаполитанский (год рождения приблизительно 1902 – умер 3 октября 1975г.)[75]
Впервые я услышал о Неаполитанском Юрии в начале 20-х годов. Тогда он жил в г. Владимире и, несмотря на свою молодость, издавал журнал «По стопам Христа». Журнал этот напоминал другой журнал «Истинная свобода». Вышло несколько номеров.
Потом Юрий с матерью, зубным врачом, переехал жить в Москву.
В Москве Юра проявил себя как активный участник кружка молодёжи в доме Черткова и как член Моск[овского] Вегет[арианского] об[щест]ва. Через некоторое время Юрий стал развивать деятельность среди членов МВО и особенно среди молодёжи, что старики наши (Чертков, Горбунов-Посадов, Гусев, Бирюков) сделали своё дело, теперь устарели и ослабли, и нам, молодым, надо взять всё дело в свои руки.
Я ему тогда возразил, что столько сделать, сколько сделали старики, вряд ли нам по плечу, но если ты чувствуешь в себе силы, так кто же мешает тебе проявить их? Но зачем же стариков затрагивать, они начинали с пустого места, начинай и ты. Так же думали большинство и за ним не пошли.
В 1929 году из кружка молодёжи взяли Баутина И., Пескова Б., Сорокина И., Григорьева А. и Ю. Неаполитанского. Дальше пути их разошлись. Если первые четверо, попав в Соловки и столкнувшись с царившей там тогда жестокостью, бесчеловечностью, в знак протеста отказались работать и несли за это большие испытания, едва не умерли, Юрий не отказался от работы в лагере, а, наоборот, сумел устроиться довольно благополучно.
Попутно скажу о судьбе этой пятёрки – Ваня Баутин умер в лагерях, Боря Песков возвратился, но на прощанье сказал: «Я ухожу туда, где не только любят, но и ненавидят», – и его дальнейшая судьба неизвестна. Ваня Сорокин и Алёша Григорьев до[76] конца жизни остались верны толстовскому учению и своей душе. Ю. Неаполитанский и не отказался, но как-то отделился от единомышленников, от того, чем он жил, и жил своей обособленной жизнью.
Не скрою, в молодости я несколько недолюбливал и осуждал Юрия, но к старости я стал думать, что главное в человеке не то, чего он достиг, а в том движении к добру, в тех усилиях, что он делал, а это другим не видно и Бог ему судья. И когда через 45 лет разлуки мне пришлось опять с ним встретиться в кругу друзей, мне это было приятно.
Вскоре он умер.[77]
Семья Гуриных[78]
Л.Н. Толстой не считал официальную науку – историю действительно историей народа. Описывать даты рождения царей и королей, их сражения и т.д. не есть история.
Настоящая история народов та, где описывается рост сознания в людях и изменения жизни соответственно выросшему сознанию народа.
Таким, пусть маленьким, штришком в истории русского народа мне кажется семья Гуриных.
Гурины – крестьяне Тульской губ. Епифанского уезда деревни Вылётовка.
Когда-то это были стрельцы, образовавшие городок Епифань как оплот против набегов татар на Москву.
Стрельцы никогда не были крепостными, но помимо своей военной службы занимались крестьянством.
Вылетовка раньше по-стрелецки называлась Красный осетрик, по красным верхам их шапок.
Семья Гуриных были отец, мать, семь сыновей и дочь.
Отец был человек очень горячий и грубый. Старший сын прослужил в армии всю войну 14-17 годов, потом гражданскую. Если в 14 году ему было 21 год, то, значит, он был примерно 1893 года рождения. В первый же день его возвращения домой была его встреча, он вышел из избы на крыльцо прохладиться, шёл дождь, ударил гром, и его убило…
Два следующих брата Михаил и Григорий[79] работали в Мытищах под Москвой на Вагоностроительном заводе столярами-краснодеревщиками. Оба уже узнали Толстого. Михаил Николаевич, когда его в 1941 году призвали в армию, отказался и был расстрелян. Он в коммуне не был. Гриша женился на нашей коммунарке Наде Гриневич и вступил в коммуну и вместе с нами переехал в Сибирь. Быстрый, горячий, хороший плотник, он был у нас бригадиром по строительству. В войну 14 года он ещё не знал Толстого, служил в армии и попал в плен. Там им обильно давали антивоенную литературу, в том числе Толстого (наверно, желая этим путём ослабить[80] военный дух русской армии). Там он и стал единомышленником.
В Сибири в 1933 году Гриша стал инициатором отделения от нашей коммуны с.х. артели «Сеятель». Причина была та, что многие члены коммуны устали от постоянного приёма в члены коммуны всё новых и новых желающих, большей частью многодетных и без отцов, которым мы не отказывали, но из-за этого коммуна не могла выбиться из нужды, нехватки питания, молока, масла и т.д.
Они решили ограничить приём новых членов, поднять своё благосостояние. Каждый двор завёл себе корову и т.д., и жить стали богаче, но вскоре ударил 1937 год, и многие и многие члены артели, в том числе и Гриша, были взяты и не вернулись больше домой.
Позднее были выданы родным бумажки, что все страшные обвинения в терроре, вооружённых восстаниях, шпионаже и т.д. были необоснованны, и они все реабилитированы посмертно.
Четвёртый брат был Егор. Был членом нашей коммуны ещё под Москвой. Мягкий характером, несколько слабовольный, переболевший энцефалитом, полуинвалид, он всё же был призван на войну. Отказаться не смог, служил в обозе и дошёл до Берлина, но в душе оставался единомышленником, ни разу не выстрелил, но был ранен. Долго валялся на поле сражения, там встретился с таким же, видно, воякой, как и он, раненым немцем, и они помогали друг другу, чем могли, пока их не подобрали наши. Ему дали медаль «За взятие Берлина», он её потерял.
Были ещё три брата, я их не знал. Один из них, кажется, Семен, тоже погиб в 37-ом. Сестра их Паня была у нас в коммуне в Сибири.
Когда-то учение Толстого разными, совсем не предвиденными, путями доходило до народа, и вот семья Гуриных пример того, как брошенное Толстым семя дало всходы, нашло путь к сердцам людей и меняло их жизнь.
Кстати, из этой же деревни Вылётовки были у нас в коммуне Вася Лапшин (расстрелян за отказ в войну) и Рогожин Иван Степанович – взят в 37-ом и не вернулся.
2 марта 1982г.[81]
О двух неизвестных, но близких и незабываемых[82]
Зимой 1939г. я был в лагерях Коми ССР, 1-ый ОЛП. Вожаель – называется этот лагерь, расположенный среди бесконечных лесов севера на берегу реки Вислянки. В тот день мы строили пекарню, крыли крышу. Мимо нас пролегала слабо[83] наезженная дорога в штрафной лагерь. Недалеко от нас на поляне стоял небольшой сруб, серый, унылый, плохо покрытый. Это был изолятор для особо провинившихся.
Туда завели на ночь этап, который гнали на штрафной. Мы не видали, когда их завели.
На другой день я был в зоне. Ко мне подошёл помощник начальника лагеря и спросил:
– Мазурин, ты толстовец?
– Да, а почему Вы знаете?
– Нюхом почуял, – ответил он.
– Хороший у Вас нюх, – пошутил я.
– Мазурин, скажи, – опять спросил он, – почему ты работаешь, а есть толстовцы, [которые] отказываются работать в лагерях?
– Так мы же не партия, где есть обязательный для всех устав. У нас нет догматов, обязывающих всех, как в церкви. У нас есть только общее направление, а каждый свободен поступать так, как ему говорит его разум и совесть, по своим силам.
А почему Вы это спросили? – спросил я его.
– В этом этапе идут два толстовца, отец и сын, их послали на штрафной за отказ от работы, – сказал он.
– А как их фамилия? – спросил я, думая, а, может быть, кто-нибудь из знакомых.
– Не помню, – и сказал какую-то фамилию, но и я её забыл, но что-то вроде Пономарёвы, но это не точно.
– Гражданин начальник, разрешите мне повидаться с ними!
– Этап уже ушёл, – ответил он.
Мне было до слёз жаль, что не удалось увидеть их. Мне так нужна была эта встреча, а, может быть,[84] и я хоть чем мог бы быть им полезен, хотя бы узнать адрес их домашних и сообщить домой о них.
А так они, наверно, погибнут там в безызвестности. А в лагере уже прошёл слух об этом этапе и о двух толстовцах, отце и сыне, говорили с уважением – они отдали свои тёплые вещи тем, кто был совсем раздет. А сами?
А сами они, видно, горели огнём жаркой веры в высшую жизнь духа, дающую благо людям и не знающую смерти.
4 марта 1982г.[85]
Прощальное слово Бори Мазурина на могиле Лёвы Алексеева[86] в день похорон 28 января 1978г.[87]
Милый Лёва!
Не радостная встреча собрала нас сегодня вокруг тебя, а скорбное прощание, разлука навсегда.
Ты был скромный человек, не любил громких слов и нравоучений, но ты всегда был простой, честный, чуткий, добрый, любящий шутку и всегда готовый прийти на помощь тому, кто нуждался в ней.. и нисколько, нисколько не жалел ты себя в труде на общее благо.
Таким ты был. Таким ты останешься для нас навсегда.
Ты был нужен всем нам. Когда на земле есть такие люди, легче и радостнее жить.
Теперь ты ушёл, но в трудных случаях жизни близкие тебе люди будут обращаться к тебе за советом – а как бы сказал Лёва? а как бы поступил он? И ты всегда поможешь дать правильный ответ.
Пусть примет тебя земля с миром, та земля, на которой ты жил и трудился на ней с такой любовью.
А нас прости, если когда мы бывали несправедливы или недобры к тебе.
Прощай.[88]
От составителей
Текст приведённой выше рукописи одного из руководителей толстовской коммуны «Жизнь и труд» Бориса Васильевича Мазурина подготовлен к печати под руководством главного хранителя государственного мемориального и природного заповедника «Музей-усадьба Л.Н. Толстого в Ясной Поляне» Элеоноры Петровны Абрамовой. На первой стадии работы над рукописью сотрудники музея изготовили в высоком разрешении фотографии каждого листа. Эти снимки обработали в Кемерове, трансформируя текст в книжный формат. К рукописи был подготовлен небольшой аппарат из более чем 90 ссылок. В подготовленных составителями примечаниях отражены некоторые особенности рукописи: отмечены пометы на полях, вставки, исправления текста, подчёркивания заголовков, деление на листы. В примечаниях мы привели и некоторые перекликающиеся с содержанием названной рукописи, и дополняющие её, цитаты из другой работы Б.В. Мазурина, над которой он работал в Тальжино ещё в 1964-67гг. и которая была опубликована в 1989г.[89]
По сведениям Э.П. Абрамовой, «Оригинал представляет собой общую тетрадь в плотном тёмно-синем переплёте, в которой рукой кого-то из близких Бориса Васильевича переписан первоначальный текст. На с.1, ниже заглавия, дарственная надпись шариковой ручкой старческим почерком: ”Музею Ясная Поляна / Б. Мазурин. 16.7.89“…».[90]
Элеонора Петровна сообщает и о том, как именно материалы архива Б.В. Мазурина попали в Ясную Поляну:
«Летом 1989г. Передвижной музей и выставка картин из Ясной Поляны экспонировались в Новокузнецке. Сотрудники Новокузнецкого краеведческого музея и рассказали привезшим выставку яснополянцам о том, что в 1930-е годы недалеко от города располагалась толстовская коммуна, что и сейчас живы кое-кто из коммунаров. Именно от них мы впервые узнали имя одного из основателей коммуны Б.В. Мазурина. В этом же году наши сотрудники приехали в Тальжино к Б.В. Мазурину. Встреча произвела неизгладимое впечатление. Борис Васильевич был уже глубоким старцем, но, несмотря на всё пережитое, сохранил поразительную доброту, ясность ума и необыкновенную память. Узнав о том, что яснополянский музей интересует его архив, он с радостью согласился передать принадлежащие ему документы в Ясную Поляну. Им было передано более 100 единиц хранения. Часть переданных нам материалов он уже опубликовал в книге «Воспоминания крестьян-толстовцев», вышедшей в Москве, в изд[ательстве] «Книга» в 1989г.».[91]
Рукопись начата, судя по всему, 27 ноября 1981г. (такая дата стоит после главки о братьях Тюрк)[92]. Как уже было сказано, она продолжает серию его «тальжинских» записей 1964-67гг., опубликованную в 1989г.
Собственно воспоминания начаты с главки о Петре Литвинове – она следует сразу же за предисловием, в котором Б.В. Мазурин жалуется на ослабевающую память и недостаток письменных и иных источников по истории толстовской коммуны. Возможно, к написанию новых воспоминаний Б.В. Мазурина подтолкнуло письмо Дмитрия Пащенко[93] от 12 октября 1981г., который сообщал: «…мне совестно, что я до сих пор не откликнулся на твою просьбу написать для тебя краткие сведения из жизни Петра Литвинова».
Очевидно, Б.В. Мазурин специально запрашивал Д. Пащенко о фактах биографии отдельных коммунаров и ожидал ответа, чтобы взяться за перо. Какое-то время потребовалось, чтобы письмо, написанное 12 октября, попало в Тальжино, из личного архива была извлечена речь на похоронах П. Литвинова – эти два источника и послужили «импульсом» к сочинению кратких биографических справок членов коммуны. Кроме того, у автора был ещё фрагмент, написанный в мае 1975г., касающийся судьбы Гюнтера Тюрка, он тоже оказался присовокупленным к новым записям: отнюдь не случайно сразу после подглавки о П. Литвинове следует раздел о братьях Тюрк. Наверное, стареющему автору было проще вспоминать, используя уже зафиксированное на бумаге, поэтому в первую очередь из запасов памяти извлекаются сведения о тех, о ком когда-то доводилось писать.
Сравнивая воспоминания Б.В. Мазурина начала 80-х г.г. с записями 1964-67гг., убеждаемся, что автор старается избегать явных повторов. Цитируется, правда, одно и то же стихотворение Гюнтера Тюрка, однако – в разных редакциях! В воспоминаниях 60-х годов в стихотворении не хватает двух строчек:
Хоть страха в душе моей нет,
Но дальше с тобой мне нельзя…
Становится понятным, почему Мазурин заново цитирует стихотворение: прошло полтора десятилетия, и он вспомнил строчки, которые когда-то забыл!
Последняя по времени запись датирована 4 марта 1982г. Стало быть, работа над небольшими по объёму воспоминаниями продолжалась почти четыре месяца!
Вспоминания Мазурина, не поражающие литературным слогом, оставляют, тем не менее, глубокий след в душе. Перед нами вырисовывается некая, не имеющая границ, как бы парящая над земными невзгодами обитель, сумевшая объединить людей, далеко не «построенных», очень разных по характеру и по оттенкам их веры в толстовское учение, и всё же накрепко спаянных всем наиболее возвышенным, чем проникнуто толстовство.
Удивительно, что эти люди разнятся по образованию, по отношению к труду (работать слишком много – тоже негоже, так считают некоторые, ибо это отвлекает от духовной сути), даже к общности, одни – до наивности честные в нечеловеческих условиях, не делают себе никаких уступок, другие могут присвоить малую толику овощей или соломы для своей семьи, – но всё это неважно. Важна их глубокая убеждённость в благотворности «неделания», в смысле «не делать зла». А если пойти дальше, разве не вырисовывается извечная модель совести: «не делай другому, что не хотел бы, что бы сделали тебе». Этот единственный неотъемлемый от человека «храм в сердце» несут коммунары через всю жизнь, которая, судя по приведённым воспоминаниям Мазурина, во многих случаях заканчивалась трагично. Причём и подобное трагическое завершение жизненного пути, по-видимому, принималось смиренно остальными сотоварищами: это воспринималось как плата за счастье внутренней свободы в окружении сомышленников, не связанных ни догмами Веры, ни обязательствами перед государственным строем.
Совершенно, казалось бы, «безобидные», покорные, ярые труженики, коммунары были тем опасны, что никой узде не были подвластны, помимо собственной совести и собственных воззрений.
Воспоминания Мазурина, как и опубликованные ранее в «ГС» воспоминания Анны Малород впечатляют и покоряют видимой наивностью и безропотностью, под которой сокрыт несгибаемый костяк внутренней силы и твёрдости – росток бесценного семени, посеянного великим писателем Толстым.
|
|