| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Рифмы и ритмы
Поэзия есть предвестник того состояния человечества, когда оно перестанет достигать и начнёт пользоваться достигнутым.
В.Ф. Одоевский
Мирослава Метляева
ТЕНЬ ГАЛЕОНА
(Окончание)
* * *
Мишура многослойных снежных
ливней
сродни мшистым камышовым
плавням,
жесткой параллельностью
линий
претендующей на нечто
однозначно главное.
Но всё это ерунда,
заслоняющая прочее,
вроде белья, застиранного
прачками,
за которым колышется
горизонт клочьями,
исполосованный простынями
и голосами вахлачьими.
Шипучий воздух в рельефе
февральском,
мимоходом о грядущих
переменах завравшись,
клубочком сини на верхушке
собрался,
на согласие безгласной
березы сославшись.
Свинцовая волна неба,
выплеснутая колесом из лужи,
заливает грёзы о забытом
пляже.
А в комнате кресло,
обтянутое плюшем,
к щеке прильнув: «Неужели ты
дома?» –
шёпотом скажет.
SEMPER MATER
Я шла по ватно-облачной
долине,
И голубицею душа из рук
рвалась,
И взор, прорвав небесную
равнину,
Нашёл мой дом, снеся
миражный пласт.
Там спали мои маленькие
дети…
Я к ним прильнула лёгкой
сон-травой,
И каплей дождевой
Прижалась к тёплым лицам…
Быть может, доведётся мне
присниться
Им как-нибудь полночною
порой.
Душа моя – голубка, будь
спокойна,
Лети… А я сойду на нет…
Лишь тень былого на цветах
обойных
Оставит мой безгласный
силуэт.
* * *
День складывался в душный
склеп
С границей утра золотого...
И зрячий был он глух и слеп,
Чтоб в ночь уйти наощупь
снова,
Чтобы в кружении светил
Мелькнуть безумною догадкой
И выбираться, что есть сил,
В рассвет из ночи летом
шатким,
И зачарованной душе
Прикрыть пресветлой ложью
вежды.
А солнце посохом уже
Стучит по мостовой надежды.
* * *
Не может быть страшнее наказанья,
чем то, которым покарали ближние меня.
Эсхил, «Орестея»
Как я хочу быть побеждённой
сном.
Союзница его – усталость,
мной призываема давно. Своим
трудом
я изнуряюсь, удушая жалость
к себе, забывшись отдыха
постом.
Объём молчания средь голых
стен...
Натруженное время в сердце
сжалось...
Ногой ступаю в собственную
тень...
Дом миражей, поднявший
рваный парус,
несётся без меня в столь
чуждый день.
Я – просто ослушания дитя.
На окрик отзываться не умея,
я всё прощу, всё в памяти
храня.
И пусть мое изгнанье тихо
зреет:
пощады ждать – удел не для
меня.
* * *
Неба перламутровая рыбина
проплывает над земной
дугою...
Вечер розовеющею глыбою
тонет, город влажной темью
кроя...
И идёт дворами темноликая
женщина в значительном
свеченьи
лунной лампы – странный миф,
накликанный
бытием, чреватым
наважденьем.
Это ночь, привычно дверь
открывшая
будто книгу, взглядом сов
сверкнула.
Зов её, избранником
неслышимый,
отзвенел в созвучьи с
звёздным гулом.
* * *
В это мгновение
цвета бегущей собаки
тяжесть падения чувствует
облака клок,
сага кровавая спит в
закоулочном мраке,
след уповает на времени
жадный песок...
Шагу не ступим,
ни радуя и ни печаля
тех, кто нас любит. Но
жаждем
их гаснущих глаз
и безразличия сердца. От
счастья хмелея,
в ласках свободы сгораем
который раз...
Тайна непрожитой жизни –
тропа искушений...
И всё труднее становится нас
полюбить.
Клюнет нечаянно в грудь
птах ночной – сожаленье,
ждём узнаванья и шага
чьего-то – простить.
ЖЕНЩИНЕ
Не уподобиться мне всуе
божеству,
сработанному гордым
скудоумьем:
миф разума, враждебный
естеству,
песком пронёсся по векам
подлунным.
Спасенная нездешним
волшебством,
укрывшаяся в зарослях
фантазий,
святая, в уповании простом,
которым не прервать с
грядущим связи,
где обретают пятикрылый дар
всех ощущений, – там твой
голос слышен,
где детство лепит радостный
гончар
и где подходят к истине
поближе.
Мать вечности, что любит,
как земля...
Скупые принимая воздаянья,
ты всепрощенья, как всегда,
полна
и нового рожденья ожиданьем.
* * *
Из бетонной трубы двора,
или, просто, со дна колодца
вижу: патокой света творят
горний рай ветры с дальних
околиц.
В униформе аккордов поют,
барахолкою чувств тревожат,
в складе памяти лоск наведут
и земное небесным стреножат.
Но от скудости дух бежит,
умащенный отлучным маслом...
До чего ж эта бренная жизнь
так отталкивающе...
прекрасна.
* * *
Луна дрожит в весенней гриве
ночи,
и головокружительная тьма
язык развязывает, и опять
клокочут
слова в уснувших каменных
домах.
И вновь со дна спасительных
ладоней
на их призыв подымется лицо
и, осиянное неведеньем,
отгонит
предчувствий проницательных
гонцов.
К чему они? К чему прозренье
утра
теперь, когда распахнута
душа?
И, может, в забытьи времён
таится мудрость –
себя в повторе вечном
отражать.
* * *
Апрельский воздух, обжитой
Шумливым братством
серафимов,
Легонько дразнит дымкой
сивой
Открытой пашни лик простой.
И распластавшись над землёй,
Паря над нею невесомо,
Покоя дух смиряет слово,
Сплетая свет с зелёной
мглой.
Изобретательностью грёз
Томится в вечности
мгновенье,
Чтоб в неизбежном повтореньи
Достичь того, что не
сбылось.
* * *
Опять весны застуженной
костры
Сигнальными огнями замигали,
Смягчая легкой дымовой
вуалью
Деревьев напряжённые черты.
И страх, древней распаханных
холмов,
Перед звериной силой
обновленья
Томит желанной жаждою
забвенья
Оков постылых и смиренных
слов.
И в красноватых отблесках
зари
Загустевают пёстрой яви
тени,
И полнится враждой сырая
темень,
Освоив ставки карточной
игры.
Тревога, рассекающая ночь,
Внезапно под капелью звёзд
застыла,
И рядом сердце робко вдруг
забилось,
Стучась в обитель чьих-то
вещих снов.
АПОФЕОЗ ВОЙНЫ
Раскрыла створки раковина
утра
и выкатила шар на лодку
тучи...
Кормой раздвинула тяжи
тумана...
Грузило первого луча пробило
толщу
угрюмой ночи. Миг застыл
на рваной ране брошенного
дома,
саманной печке на краю
двора,
на странном холмике у
бывшего подъезда.
Луч, сжавшись в пятнышко,
скользнул в бездонный люк...
...На бэтээре
Дремал бескрылый ангел...
На спине
флюоресцентно буквы
пламенели:
«Июня, энного числа,
конца второго от Христа
тысячелетья
РАССТРЕЛЯН ДЕНЬ...»
* * *
Как знать, быть может, силы
зла и тьмы
в создателях двойного дна
признали
соперников достойных и
сошлись
в тишайшей схватке между
строк скрижалей.
Их песни отдаляют от земли:
«как мелко всё, что скрыто в
слове “ныне”,
и эта жизнь...» И множатся
ручьи
кровавые... А мы снуем меж
ними...
И суетных мужей редеет рать:
Им сыновей заблудших не утешить...
И женщины, отвыкшие рожать,
проходят путь земной в
унылой спешке.
Лишь, как всегда,
безбрежность синевы
пронзится натяженьем диких
злаков.
И в облаках грядущий век
узрит
руины стен в свеченьи вещих
знаков...
ОДНАЖДЫ, КОГДА Я ОЧЕНЬ УСТАНУ...
Тогда развеюсь я над морем
дивным,
и хлынет светлым ливнем
Lacrimoza...
Всё ж это будут литься
просто слёзы,
весны прозрачней и тоски
избывней...
И соберутся снова воедино
души смятенной тонкие
частицы,
и трубным гласом радость
возвестится
о возвращеньи из дороги
длинной.
И буду я глядеть спокойным
взором
на муравейный люд в низинах
мглистых,
и не найду в себе того, что
присно
томило дух причастности
укором.
Как лёгок будет этот путь
паренья
без ноши бренной, без оков
привычных.
И ласки солнца, и напевы
птичьи
томить не будут страхом
искупленья.
ЛЕТНИЙ ДОЖДЬ
Вот волосы дождя налипли на
глаза,
хочу их отвести – спадают
гривой...
А в воздухе лагуны и заливы
зелёных волн – и ветра
полоса.
Плоть растекается под
тяжестью шелков
в тумане дождевом штрихом
размытым,
и омовеньем образ вновь
отлитый
становится подобием богов.
* * *
Тень улицы упала на меня...
– Куда, ты, слабое подобье
сути?
Дай, прислоню тебя к стеклу,
где вижу я
себя с тобой
в витринной мути.
Как две подруги мы застынем
вдруг
под вспышкой проводов,
остановив мгновенье.
Полученные в дар из разных
рук
за много лет, отрину я
сомненья
и всё приму, как есть:
и жёлтый день, и запах
тленья,
вызревшую скуку,
и грациозность сумрачной
толпы
в агонии цветов, и
беспорядок звуков,
и нежеланье ждать, и тихо
стыть,
увидев ветра смерть,
упавшего без стука...
Так ряд случайностей, освоив
циферблат,
по стрелке часовой
пространство обживает,
и одиночество с воображеньем
затевают
игру, значительней молчанья
во сто крат.
* * *
За что ни зацепись –
Все пройдено уже...
И каждый вздох учтён,
И каждый шаг известен.
Ещё ты не рожден,
Как бьётся провозвестьем
В ветвях корявых колокольный
звон.
Как лужи небеса –
Простёрлись и молчат:
О чём глаголить им
И нехотя пророчить?
Лишь странный херувим
Взор расцветить захочет,
Как тут же пустословием
гоним.
Феерия страстей
И милосердья фарс
В безумном шутовстве
Порочного величья,
В искусной простоте
Безликого обличья
Сплетают душам тесный кокон
тел.
* * *
Дремучие драконы тьмы
дыханьем раздувают печь
рассвета...
Предутренние сны легко снуют
по клавишам осипшего
паркета,
как ящерки, которых не
поймать.
И будто жертвоприношеньем
эта жизнь,
растянутая на саму себя,
чтоб кануть в Лету...
Но будит вновь заря мечтой
отпетой –
неумолимо жить и к небесам
взывать.
* * *
Живу средь строк любимых
мертвецов,
С достоинством познавших
вкус покоя
И хлеб земли. Мы делим зерна
слов
И пьём из чаш эпох вино
простое.
Мы – пешеходы жизни в норах
дня,
Пленённые дорогой без
возврата.
В нас тлеет искра Божьего
огня,
Когда пылает оргия заката.
Нас очевидность грубая
томит,
Нам каждый шаг опасен
пробужденьем
От жизни. Сопричастность нас
хранит
От прихотей последнего
мгновенья.
Мечта и тайна – странные
счета,
Что нам внезапно предъявляет
время,
И опираемся на жало лезвия,
Гармонией скрепившим тело с
тенью.
* * *
На тень безвестностью
отверженных дорог
слетелись золотые птицы
детства,
в пыли пушистой плещутся у
ног,
и это лучшее из бедного
наследства.
Я их легко коснусь
прощальною рукой –
пора идти туда, где всё
смешалось,
где нет любви, лишь
временный постой
с крутым обрывом, чтоб
упасть в усталость.
С упорством кораблекрушенья,
до конца,
насмешку дней кабацких
сознавая,
всё проиграв, впрягаюсь в
роль истца,
вновь в ожиданьи жизни
умирая.
* * *
Ступая мягко по обрыву
крыши,
рань свежая уже спешит
домой,
сквозь прядь ветвей окинув
взглядом быстрым
седую тень, бредущую за
мной.
Ещё змеится вдоль дорог
свеченье
голов фонарных. И бесшумно я
ещё плыву в замедленном
теченьи
бессонницы, приняв причастье
дня
усталостью, трудом и
пропитаньем...
Но знаю, где-то серые пески
на отмелях морских в
бескрайней дали
ждут беглой ласки трепетной
руки.
И будет кто-то решетом
ладоней
ловить песчинки золотых
лучей...
В просторе одиночества
бездонном
собьются в стайки отзвуки речей...
И в мареве отяжелевший
город,
одышкой сдавленный, начнет
дремать...
И час пробьёт премудрости
суровой:
учиться новой истине – не
ждать.
* * *
Когда я повернусь к себе,
растает ледяная синева
и воздух чистый помрачит
сознанье
предвосхищеньем хрупким
узнаванья
солнц на обочине, разбитых
на цветы.
Когда я повернусь к себе,
застынут золотые острова
над в никуда дорогою
летящей,
где зеленеющее пламя пляшет,
сжигая к ним ведущие мосты.
Когда я повернусь к себе,
на крыльях бездны вверх
взметнётся свет:
таинственный «сезам»
полночной грёзы
вдруг разомкнёт уста и
бросит порознь
всем жизненным подменам тихо
– «нет».
И чуткий голос прозвучит во
тьме,
бесценней истин опыта
мирского:
«Смотри, какая роза на
окне!»
ШАГ ЗАТИХ: ОТЧЕГО?
Стефан Малларме,
«Белая кувшинка»
Скольжение лучей по пыльным
стенам –
Бег стрелок, подминающих
часы...
И отчужденье тишины от
дрёмы,
Цепляющее тайные весы.
На них роса и звёзд
благоуханье,
И смысл, не затемнённый
дураком,
Подметки колдуна и стоны
смерда,
Табачный дым и кошель на
паром...
И поминанье чёрта в мерзком
трюме,
Где цель мечты – задымленный
фонарь...
Соблазн... И плен звучанья
слова,
Как муха, заключённая в
янтарь.
Увы! Здесь нет следов
победы,
Лишь бессердечность нежит за
спиной.
Пыланье очага – и шаг наружу
Безудержный, как всплески за
кормой.
* * *
Вот-вот растает серебристый
поезд,
куда затягивает смерч
тревоги
меня, идущую привычным ходом
под ритмы вдаль струящейся
дороги.
И незамысловатые напевы
звенят опять в аллеях
тополиных,
и шорохи шагов прохожих
первых
скрываются в одеждах цвета
пыли
Всплеск вымысла в симфонии
работы,
в забористости речи, в
масках страсти
и в детских снах... И не
проси чего-то,
еще вдыхая запах дальних
странствий.
|
|