| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Сибирь – Казахстан
Патриотизм живой, деятельный именно и отличается тем, что он исключает всякую международную вражду, и человек, одушевлённый таким патриотизмом, готов трудиться для всего человечества, если только может быть ему полезен.
Николай Александрович Добролюбов
Светлана Ананьева
ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ТРАГИЧЕСКИХ СТРАНИЦ ИСТОРИИ В КОРЕЙСКОЙ РОМАНИСТИКЕ КАЗАХСТАНА
В литературе русскоязычных корейских писателей последних лет предпринимается попытка осмысления пути своего народа, его предназначения на земле. Проза корейских писателей Казахстана пополнилась произведениями, авторы которых открыто заговорили о сложном и драматическом пути своего народа в ХХ столетии. Два последних романа В. Кима «Тайны Чёрного Дракона» [1] и «Символ веры» [2] посвящены теме депортации и судьбе юхаксян – молодёжи Северной Кореи, отправленной на учебу в Москву в 50-60-е годы ХХ века и оставшейся в СССР (те, кто вернулись на историческую родину, пропали для своих родных и близких навсегда). О невозвращенцах – роман В. Кима «Символ веры». Почти все герои имеют прототипов, одним из которых стал поэт Ян Вон Сик («Полвека печали, полвека кручины, полвека, как с родиной нас разлучили…»). В их сердцах навсегда поселилась тоска по родине.
Многое в судьбах героев «Тайн Чёрного Дракона» основано на жизненных фактах, о которых автору произведения поведали его собеседники в процессе сбора материала. Картины прошлого и настоящей жизни героев постоянно сменяют друг друга в их воспоминаниях. Автор, начиная с четвёртой части, строит «Тайны Чёрного Дракона» как беседу четырёх друзей, встретившихся после долгой разлуки и плывущих вместе на теплоходе по Амуру. Мотив дома, родины остается ведущим. Один из четырёх друзей Роман восклицает с горечью: «И мы рассеяны по всей стране, да что там говорить, – по всему миру».
Трагические страницы посвящены депортации корейского населения с Дальнего Востока. Ректор корейского педагогического института во Владивостоке обеспокоен судьбой корейской библиотеки, которая содержала около полутора тысяч томов, в том числе такие уникальные книги, как энциклопедический словарь, двухтомник Цой Чи Вона и другие. Даже во время ареста на железнодорожной станции по пути следования он думает о семье и книгах. Поэтому уже из Кзыл-Орды Роман Ли при тайном пособничестве сторожа (бывшего муллы) отправляет книги в столицу республики, в государственную библиотеку. Мудрый Камалбай понимает, что книги не бывают плохими. Люди их умеют или не умеют читать.
Судьба корейских книг – это неутихающая боль всех писателей старшего поколения. В рассказе «Страх» Хан Дин также обращается к истории закрытия Корейского пединститута, к переходу обучения на русском языке. Интересный приём использует автор, приём сновидений.
Главный герой небольшого рассказа – преподаватель Корейского пединститута Ли видит тонкий волосок горизонта как нервно дрожащую струну. В гробовой тишине небо сливается вдали то ли с покинутой землёй предков, то ли с океаном. По немой, безжизненной и пустой земле, будто мышь из норки, выползает один коробок, за ним другой. Безликие и однообразные, обыкновенные товарные теплушки подъезжают всё ближе. В одном из вагонов белобородый старик с высоким лбом мудреца держит на руках мёртвого ребенка. Старик вопрошает… «О чём? Что он взыскует?» [3, с.6]. Ехали обритые сыны Кавказа и потомки сионских пророков, а навстречу им двигались дети «утренней свежести», так и не ведая – за что и почему их изъяли от родных очагов, от могил пращуров. Но страх поселился в их душах надолго. Это чувство страха физически ощутимо во время беседы Ли с новым ректором: «Истинно советский человек должен поступать как патриот…».
Но, рискуя собственной жизнью, преподаватель Ли прячет книги от пьяного истопника и с помощью местного казака, добродушного бородача («Выковыренный, стало быть?» – «Да, эвакуированный, с Дальнего Востока»), отправляет в Алма-Ату, в Государственную библиотеку. Взяв в руки том «Истории Кореи», он задумывается над тем, что книга явно находилась в одной из библиотек Сеула до аннексии Кореи Японией. И вновь чувство страха подступает к герою: «Ему стало страшно: книги от японцев были переправлены во Владивосток, в Россию. Может, тогда их тоже спасал, но не какой-нибудь перепуганный тихий учитель, а некий другой Ли, тайком вывозя их мимо вооруженных патрулей по морю, в рыбацкой джонке или под слоем овощей в бедняцкой повозке… А теперь он спасает их. От другой власти. От безграмотных, трусливых чиновников другого управления образования… Что-то будет с ними?» [3, с.12].
Книги из институтской библиотеки (десятки томов корейской энциклопедии, впервые изданной в 1770г., «Мунхэн Биго», последнее издание в 50 книгах насчитывало 250 томов; книга о географии «Тонгук еди сыннам» ХV века; свод законов династии Ли «Тэджен тхонъпхень», учебник грамоты «Тысяча иероглифов» и др.), которые хранили бережно, как святыню, сжигают в печи. Жечь классиков преподаватель Ли не мог допустить. «Зачем тогда жить на земле, если на твоих глазах сожгут память народа…».
В «Эпилоге» автор сообщает, что книги дошли до адресата, большинство из них выставлено в специальных футлярах нового здания Национальной библиотеки РК. Но книги эти никто пока не читает, так как закрыли институт и некому учить детей родному языку, «некому прочитать сложные мудрые тексты многовековой давности». Но автор уверен, что именно в этих книгах, может быть, найдут будущие читатели тайну несгибаемого корейского народа.
Автобиографизм – отличительная черта произведений современных корейских писателей. Прослеживая историю своего рода, А. Ким пытается найти ответ на вопрос, кто же он сам, что он сказал людям? [4]. Поняли ли его слово, обращённое к читателям. Дед писателя Ким Ги-Ен происходил из рода крупного военного чина, начальника королевской стражи. Со второй половины ХIХ века безземельные корейские крестьяне искали свободное жизненное пространство. Так дед будущего писателя в 1908 году оказался в России.
«Душу человека, – уверен писатель, – формируют ландшафты той страны, которую впервые увидел он в самом раннем детстве. В дальнейшем она не может измениться. Душа может только расшириться и дополниться другими картинами мира. Я навсегда останусь огнепоклонником солнца, яростно пылающего над раскалённой бескрайней степью. Никогда не перестанет шуметь и мельтешить в моей душе многоязыкий пёстрый базар народов. Я стану человеком множественного, полиментального склада характера» [4, с.326]. Навсегда вошло в душу писателя «огромное пространство, которое вмещает в себя и круговые полеты орлов, и предгорную равнину, и жёлтые холмы Казахстана». В душе писателя распахнулись огромные орлиные просторы, и она пропиталась насквозь жарой казахской пустыни.
Горькой строчкой запоминается автобиографичный рассказ А. Кана «Правила игры» [5] о Временах Великих Миграций: «Мой родной язык остался там же, где и мой отец». В рассказ включены воспоминания о депортации 1938 года в Джамбульскую область: «Одни звёзды над головой, да и те далеко». Воспоминания вырастают из старой печали многолетнего сердца дяди Михаила, из глубины заоконного пространства. Звук женского крика, символа утраты, «летел из века в век над землей, обрастая плачами жён и матерей, обитавших в невыносимой пустоте своего одиночества». Эта монотонно звучащая древность, безликая и величественная, отшлифованная миллиардами скорбных голосов, летит дальше навстречу новым голосам, новым утратам.
Отец, оставшийся в Пхеньяне, звал жену с детьми назад. Автор находит удачный изобразительный ряд при описании сцены отбытия поезда в Алма-Ату с пограничной станции Отпор: «Растянулись минуты, часы ожидания, застыли, пронизанные ноябрьским холодом, повисли на сломанных вокзальных часах ледяными мёртвыми сосульками». Необычны метафоры: «Наступал вечер, и двор огромной зернистой лепёшкой дожаривался на медленном огне издыхавшего дня».
Жизнь родного деда, «курчавого стройного красавца» из Караганды, была плотно окутана завесой скорбного женского молчания. Но вскоре исчез и второй дед, «голубоглазый, широкоплечий и стройный», из «той редкой породы людей, что несут в себе свет в любую погоду, свет, зажжённый самым сокровенным чувством». Он всегда говорил степенно, не спеша: «И не твоя вина в том, что ты остался без отца, без родного языка».
Среди представительниц старшего поколения, с которыми автору эссе «Невидимый остров. Корейская диаспора СНГ (1988-1998): опыт художественного преодоления маргинального сознания» А. Кану фатально невозможно установить полный контакт (из-за языкового барьера и из-за магической, завораживающей неподвижности их лиц, лиц мумий, уносящих с собой в небытие тайну целого народа), видятся ему те, кто уносит с собой Культуру и Историю. «Я глубоко убеждён, что те остатки культуры, фольклора, преданий, осколочки когда-то разбитого зеркала искусства, несут в себе именно они,– в складках своих лиц и ладоней, одежд, в тонких щёлках глаз, в которых уже невозможно что-либо разобрать – это прорези маски, сквозь которые ещё глядят на тебя исчезающие История и Культура».
Память соседствует с одиночеством. Стихи Станислава Ли из поэтического сборника «Пригоршня света» [6] насыщены лунным светом («голубым сияньем лунным, / очарована душа») и горьким полынным дымом, полынной грустью; безбрежным океаном степей и полночной тишиной. Цветовая гамма разнообразна и пестра: небрежный мазок акварели; бело-розовый цвет садов; вчерашний снег, хранящий иероглифы следов; цветущая ветка сирени и светлые камыши; огнерыжая лиса и превратившийся в невесомый и нежный цветок жёлтый одуванчик, улетающий в сторону звёздной ночи… Нежные звуки свирели и запах рдеющей сини, упавшие звёзды и холодная осенняя вода, холодная весенняя вода, в которой купаются звёзды, и заснувшая чайка – признаки быстротекущей жизни, определяющим концептом которой выступает одиночество.
С одинокой вершины холма
Одиноко всплывает луна…
Одиноко стою у дороги –
И кругом тишина, тишина…
В своём эссе А. Кан упоминает единственного корейскоязычного писателя Казахстана Хан Дина. Ему же посвящён рассказ Лаврентия Сона «Белого журавля полёт…» Концепт «память» вновь становится определяющим в повествовательной структуре. Главный герой рассказа едет в составе делегации писателей в КНДР, а его старший друг и наставник – Хан Дин просит навестить свою семью, о которой давно не имеет никаких известий. Но никто из членов семьи Хан Дина так и не откликнулся. Лишь младшая сестрёнка, школьная учительница, пообещала утром рано, в шесть часов, прийти на встречу, к мосту.
«Какая же она из себя, сестрёнка Хан Дина, похожа на него или нет, как я с ней буду разговаривать, – размышляет герой рассказа, – поймёт ли она мой диалект “коре мар”, пойму ли я то, что она скажет на пхеньянском диалекте, и как мне рассказать о брате, которого она не видела уже много лет, возьмёт ли она подарок или испугается, я уговорю взять, что тут такого, ведь никто не знает, что в этом чехле, да и кому какое дело, идёт женщина рано утром с каким-то серым чехлом…» На этом внутренний монолог обрывается. Она так и не пришла.
Возвратившись в Алма-Ату и встретившись с Хан Дином, Л. Сон рассказал ему всё, что удалось узнать: о смерти родителей, о несостоявшемся знакомстве с сестрой… Несмотря на то, что через месяц Хан Дин получил долгожданное письмо от родственников, но самое страшное – полное отсутствие вестей от родных и близких на протяжении десятилетий: «Вроде бы и войны-то нет…»
Рассказ светел и лиричен, может быть, потому, что начинается он и заканчивается описанием журавлей. «Граница между Северной Кореей и Южной отмечена нейтральной полосой шириной в несколько десятков метров. Сюда во время дальних перелётов садятся стаи белых журавлей, чтобы передохнуть, подкормиться, почистить длинные маховые и кучерявые кроющие перья. Белые журавли очень общительны среди своих, но в контакте с миром других видов и подвидов несуразных животных они осторожны, поэтому охота на них затруднена…» И в конце рассказа всего лишь два предложения об охоте на этих удивительных птиц: отстреливают их крупной дробью или картечью.
Лики памяти – Боль, Страдание, Сон, Ожог, Корейский язык, Пустота… Память перестаёт быть памятью, становясь прошлым, настоящим и будущим, истинным содержанием человеческого Духа.
Размышляя о корейской литературе, создаваемой на русском языке, о том, к каким мировым стилям и направлениям её можно отнести, о её этнической идентичности, А. Кан убеждён, что все пишущие в самых разных традициях и направлениях, «объединены одной национальной тоской или ревностью по дому». Высокая этничность, индекс которой определяется «не по количеству корейских персонажей в повести или романе, не по какой-то другой национальной атрибутике и колориту, а только и только по способу авторского видения мира, пронизанного… национальной тоской, – видения корейского прасимвола,… праиероглифа, проступающего сквозь любую – родную, чужую, – картину мира».
Корейские прозаики Казахстана оправдывают пожелание своего коллеги-поэта Ян Вон Сика: «Литература призвана возбуждать в душах гнев и мужество. Она должна сделать всё для того, чтобы люди стали благородно сильными и духовно богатыми» [7, с.211].
Литература
1. Ким В. Тайны Чёрного Дракона. – Алматы: Дайк-пресс, 2001.
2. Ким В. Символ веры. – Алматы: Жазушы, 2005.
3. Хан Дин. Страх // Нива. 1997. №4. С.6-12.
4. Ким А. Моё прошлое // Ким А. Остров Ионы. Метароман. Повести. – М.: Центрполиграф, 2002.
5. Невидимый остров. – Алматы: ИД «Жибек жолы», 2004.
6. Ли С. Пригоршня света. – М.: РИК «Культура», 2003.
7. Корейская литература // Литература народов Казахстана. – А.: Гылым, 2003. – С.211-242.
|
|