| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Нетленное
Я всегда тосковал по более вместительной форме,
Которая не была бы ни слишком поэзией,
ни слишком прозой…
Чеслав Милош
Светлана Василенко
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ МИНУВШЕГО ГОДА
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Весенняя каша из дождя и снега,
размешиваемая
зимними сапогами,
облака, словно льдины,
несущиеся в ледоход по
отворённой небесной реке,
такса в голубом комбинезоне,
семенящая, как сороконожка,
по неверному снегу,
дом, с кровавой надписью
«Золингер», упавший
головою в лужу,
над лужей –
звенящим трамваем
тенькающая синица...
...На осевшем сугробе ворона
с грустным взглядом усталой женщины,
отозвавшаяся на имя Клара,
размышляющая, видимо, о равноправии
с Карлом, укравшим – в который уж раз! –
у неё, у Клары, кораллы, – и пропил с друзьями, –
и о том, что скоро весна и из мыслящего существа
ей опять придётся на время превращаться
в самку, и с ненавистным Карлом,
с которым она живёт вот уже триста лет,
опять строить гнездо и
плодить себе подобных,
и кормить их, поить... Научить их летать
выше тополя, парка, и крыши, где кот,
выше, выше... Туда, где когда-то
влюбилась в молодого ворона
и любит его до сих пор... Да, она всё же любит его –
своего седого воришку и пьяницу Карла...
8 марта 2007г.
Москва, Чапаевский парк.
* * *
В полях туман. И розовое солнце
стоит над плёсом,
словно бык,
от слепней
отбиваясь
меланхолично,
словно Будда, –
сверкающий,
как солнце, –
в храме, где
мы с тобой
блаженно улыбаясь,
словно дети
у плёса,
пригнавшие на водопой быка, –
стоим,
встречая солнце.
28.03.07 по дороге Нижний Новгород – Москва,
8 часов утра.
* * *
В Нижний еду на нижней
полке плацкартного вагона.
Со мной едет омон
разгонять
Марш Несогласных.
Испуганные глаза,
тонкие шеи,
взволнованно шепчутся:
как это бить по своим? По русским?
Разброд и шатанье.
Командиры нервничают,
призывают к порядку.
Из Нижнего еду с ними же.
Лежат, не хотят вставать.
Наконец встают, одеваются,
садятся к окну.
Молчат.
Один из них долго зашнуровывает
ботинки американского образца.
Не выдерживаю, шучу:
пока будете обуваться, война закончится.
Офицер, видимо майор (звёздочку в камуфляже не видно) отвечает:
а мы побежим на врага босыми.
Остальные ухмыляются.
На лицах солдат одинаковое выражение,
словно у собак, загнавших зайца,
и отведавших первой крови.
30 марта 2007г., 1 час 38 мин.
ГОД НАЗАД
Тебе нравится твое состояние –
Нелюбви.
Одинокое утро.
Мост над немецкой рекой (Шпреей?),
по которому ты бредёшь
не спеша пеше.
Смотришь с улыбкой вниз
на байдарку,
с торчащим в ней торсом мужчины,
отчаянно фехтующего веслом,
словно шпагой, –
его уносит.
Тебе кажется это символическим.
Ты смеёшься.
В гостинице на рецепшене ты берёшь
зелёное яблоко,
идёшь в номер,
пьёшь
(ты не одна –
у тебя ранние гости –
Ян – вечный студент
и Володя Кантор – профессор) –
привезённую с собой водку.
Закусывать нечем, –
откусываете по очереди от гостиничного
плода (символ на символе, и как по-русски!).
Вы трепетесь Бог знает о чём.
Тебе весело.
Наконец, они уходят.
Ты садишься перед окном (оно во всю стену),
и долго смотришь на незнакомую страну,
как в кино (на высших сценарных курсах
ты научилась смотреть кино сутками):
на аккуратный немецкий ливень,
спортсменов,
с равномерной скоростью
убегающих то ли от дождя, то ли от инфаркта
по извилистым дорожкам парка;
на мокрые подстриженные головы деревьев,
похожие на разумных существ,
философски задумавшихся
и потому промокших до нитки, –
ты пробуешь по слогам читать их мысли,
увлечённо
слово за словом...
Вдруг падаешь, сражённая смыслом,
словно
пулей снайпера, пущенной в твоё окно
в сорок пятом.
Ты лежишь посреди чужой страны,
с пробитым сердцем, корчась от боли,
и рыдаешь, как простая русская баба в поле
русском,
колосящемся,
голосишь
по нему...
Успокаиваешься.
Смотришь опять в окно.
Понимаешь:
что точно такой же пейзаж
увидишь
после своей смерти.
4 апреля 2007г. 9 час. 37 мин.
Москва
* * *
Захару Прилепину
Я хочу быть Максимом Горьким,
чтобы жить на берегу Волги в Нижнем,
писать в амбарной книге рассказы о ближних,
ходить по Руси в лаптях и рубахе.
Говорить на языке нижегородском,
не мешая его со французским,
окать на самом чистом, как Ока на Стрелке, –
на самом русском.
Разрезать волну крылом волглую,
круг почётный свершая над Мининым.
Распугав всех окрестных пингвинов,
Буревестником полететь по-над Волгою.
Над утёсом лететь, эх, Стеньки Разина,
чуя запах людской кровушки,
чтоб в Сорренто найдя хлеб да кровушек,
душу выхаркать ей, заразиной.
И раскуривать трубку с дьяволом,
превратиться в легенды и были,
И заплакать в платочек синий,
будто Волга. А мальчик был ли?
5 апреля 2007г., 9 час. 30 мин.
Москва
* * *
Светлане Кековой
В честь князя, как солнышко алого,
названный город. Автобус часа через два. Жара.
Маюсь. Подкатывается бомжара:
«Меня зовут Валерий Павлович! Как Чкалова.
А хотите увидеть чудо?..»
Начал вдруг падать. Голодный обморок.
Подхватываю его, вдыхая миазмы. Очухивается:
«Извините. Я учился в местном вузе вместе с Венечкой Ерофеевым,
слыхали? Мне надо бы похмелиться. У вас нет двадцати рублей?
В качестве аванса? За чудо. Я отработаю...»
Выпивает сто грамм на автовокзале, не закусывая,
и становится добрым молодцом, будто напился живой воды.
Морщины разгладились. Глаз как алмаз, – горит.
Румянец играет. Тряхнул кудрями:
– Ну что? Айда за чудом!
Идём за чудом по тропинке мимо свалки. Заходим в церковь.
Девочка моет полы. В тёмном углу старик с клюкой,
зорко смотрит на нас. Чкалов мой присмирел, дальше идти побоялся.
Стоит у порога. Командует девочке:
– Доча! Покажи ей чудо!
«Эх ты, Чкалов! Опять напился... – девочка отжимает тряпку,
вытирает руки. – Пойдемте!» Ведёт меня во влажную темноту.
С опаской прохожу мимо старика. Девочка зажигает свечи.
Жду. Из темноты медленно выступает лицо Богоматери.
Чудо! Она плачет!
Стоит в выцветшем платочке, смотрит на небо, где Сын, –
Насмотреться не может – вчера погребённый, – воскрес!
И верить боится. И плачет и плачет и плачет.
Падаю на колени. Плачу и радуюсь вместе с ней целую вечность:
О чудо! Он жив!
Девочка тушит свечи. Пора уходить. Встаю.
Идём к выходу. Девочка говорит:
А у нас не только эта икона плачет. У нас все иконы плачут.
Показывает на старика с клюкой в тёмном углу.
Серафим Саровский. Насупленные брови.
Смотрит на меня и девочку, как живой.
Из его серых внимательных глаз катятся слёзы.
11. 04. 2007г.
ДОРОГА ДОМОЙ
Заводская труба, по которой
можно залезть на небо запросто.
Корова, словно родившая младенца
Мадонна,
глядит, гордясь, на своего первенца
влажным глазом.
Три вишни, как три сестры
в белом,
сбежавшие с собственной свадьбы,
и вбежавшие на косогор,
чтобы прыгнуть от счастья в Волгу.
Белые головы одуванчиков
в оренбургских пуховых платках,
купленных на станции Поворино.
Раздолбанная машина рядом с постом ДПС
на пьедестале – в назидание
лихим потомкам: а какой русский не любит
быстрой езды?
Цветущая полынь у памятного камня
по Золотой Орде золотоглазой
золотогривым табуном, ушедшим однажды
в небесную степь,
скакать там вне времени и пространства...
Синий трактор на жёлтом жнивье,
как флаг жовто-блакитной потерянной родины
маминой милой...
И моя в военном мундире
строгая родина
за колючей проволокой
залитая кровью красных тюльпанов –
Капустин Яр...
15 мая 2007г.
Капустин Яр – Волгоград
* * *
Памяти Анатолия Кобенкова
Был день из света состоящий,
июльской неги.
Мы по Страстному шли
гурьбой,
нечаянно касаясь
руками,
как слепые
дети,
друг до друга,
прощались
по-московски
долго,
не могли расстаться,
наговориться,
насмотреться,
наметить планов громадье
на жизнь вперёд,
и разойдясь,
сходились вновь,
стояли
удивлённо улыбаясь,
влюблённо,
смеясь,
что с нами,
пригвождённо,
не могли...
И тополиный пух прилип
к твоим ещё смеющимся губам,
как ватка,
из другой уже не-жизни.
18 мая 2007г.
Москва
РИГА
Альбатрос у подъезда,
отбирающий еду у кошки.
Бомжи на остановке
«45 Vidusskola» 6-го трамвая,
разговаривающие на латышском.
Христорождественский храм,
куда ходят все русские.
Памятник блаженному Идрису –
городскому сумасшедшему –
на улице, в войну называвшейся
Гитлер-штрассе.
Орган в Домском соборе
с 127-мью регистрами, три из которых
называются: «шум моря»,
«голос небесного ангела»,
«голос человека».
Русские, почувствовавшие себя
русскими,
латыши, почувствовавшие себя
латышами,
латгальцы, чувствовавшие себя
всегда латгальцами.
Шведские казармы. Пороховая башня.
Невидимая река Рига,
раньше впадавшая в Даугаву,
и ставшая улицей.
Букетик циний за один лат
у кладбища Яна Райниса.
Мёртвая родина
в офицерском мундире
смотрит на меня
с серого камня
папиными глазами.
17-18 июля 2007г.,
в поезде Рига-Москва.
НАСТЯ
Дикий пляж
моей дикой родины.
Раньше он назывался солдатским
и сюда во времена моего детства
в сорокоградусную жару привозили
на грузовиках солдат, – они вбегали
в реку в чёрных сатиновых трусах
раскалённой на солнце толпой
с криками на всех языках
нашей большой многонациональной отчизны,
и вода вокруг них вскипала.
(Мы, домашние девочки, с ужасом
взирали на них, лежа за барханом –
на границе городского и солдатского пляжа)...
Теперь здесь пустынно.
Всё та же река, шёлковая,
как рукав монгольского халата,
сброшенного здесь когда-то
во времена Золотой Орды
на белый песок
молодым Бату-ханом,
чтобы искупнуться, –
цвета выгоревшего высокого
июльского неба
с серебристыми блёстками
плакучих ив,
растущих вдоль берега
и отражённых в воде...
Та же самая стрекоза из моего отрочества
с телом гимнастки,
отчаянно раскачивающаяся
на кончике узкого листа осоки, –
словно на брусьях.
(Сквозь её слюдяные крылья,
как через слюдяное окошко
мы смотрели на солнце.
Солнце плавилось в нём,
как золотой слиток
из клада Стеньки Разина,
зарытого где-то на этих берегах
и никому не дающегося,
даже нам, следопытам)...
Тот же самый журавль,
полупьяный,
навечно отставший от стаи,
торчащий из воды,
как сухая коряга.
На песчаных скрижалях
птичьи следы:
клинопись чаек, скоропись соек.
Запустение. Битое стекло.
Пластиковые бутылки:
из-под американской пепси-колы
и русского кваса –
лежат рядом,
словно западник со славянофилом,
ведущие вечный спор
о путях России.
Прицепившийся как репей овод.
Мат-перемат. Крики о помощи.
Бегу на крик. Мужчина наотмашь
бьёт женщину. Подбегаю.
Уже поладили. Улыбаются.
Оказались моими бывшими соседями.
Серёга и Люба. Серёга пьян как всегда.
Переехали из военного городка в село.
Работы нигде нет. Пасут коров.
(Коровы бредут вдоль берега,
срывая колючку, – величественные,
словно богини)...
Спрашиваю их о дочке.
Расплываются в глупой улыбке.
Кричат, повернувшись к реке:
– Настя!
Из воды
на берег
выходит
нагая,
как Хлебниковская свобода,
девочка,
то же, как та, из местных,
из астраханских.
За девочкой вьётся речная чайка.
Настя смеётся и снова вбегает в воду.
Смеющаяся чайка летит за ней.
Ей весело от смеха девочки,
и она смеётся тоже.
Они и смеются одинаково, –
гортанно, взахлёб.
Девочка играет с чайкой.
Чайка играет с девочкой.
Они счастливы и свободны.
Настя руками бьёт по воде,
подымая сноп брызг.
Из брызг рождается радуга.
Она лежит на голове Насти, как венок.
Кажется, что из-под рук этой девочки
рождается всё чудесное, что есть на свете.
И что если она лишь дотронется до нашего
мира своим маленьким пальчиком,
как волшебной палочкой, –
он преобразится...
Настя выглядывает из-под радуги,
как из-под венца, и хитро улыбаясь, смотрит
на родителей.
– Наша надежда! – говорит Серёга,
смахивая пьяную слезу.
Я прощаюсь. Иду по берегу.
Оглядываюсь.
Настя, сев на плечи отца, долго
и сосредоточенно
машет мне вслед ладошкой.
– Наша надежда, – повторяю я
слова Серёги.
Вспугиваю с отмели чаек.
Они поднимаются и выстроившись
в три ряда, как триколор,
реют надо мной
в лучах заходящего солнца.
Потом развернувшись,
летят через реку.
Если смотреть на них в профиль,
кажется, что они машут мне крыльями,
словно детскими ладошками,
как
Настя.
2-3 августа 2007г.
г. Капустин Яр
|
|