| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Сибирские воспоминания
Внимание – вот материал, из которого сделана память, а память – аккумулятор человеческого гения.
Джеймс Рассел Лоуэлл
Леонид Лопатин
ЖИТЬ ВО ЛЖИ
Советское образование и воспитание в пятидесятилетних наблюдениях школьника, студента, учителя, профессора[1]
Интеллигенция и псевдоинтеллигенция
Делая эти заметки, просмотрел свою публицистику 80-х – первой половины 90-х годов.[2] Оказалось, что центральными в них проходят две мысли: 1. Если интеллигенция не будет граждански активной, то неизбежно попятное движение общества к отжившей системе. 2. Все граждане СССР должны пройти покаяние за коммунизм, то есть а) осознать пагубность коммунизма, б) признать личный вклад в его строительстве, в) собственной практикой не допускать его реставрации.
Увы, интеллигенция не выполнила своей исторической миссии.
До сих пор не могу всесторонне ответить на вопрос, – почему наш брат, обществоведы, не ринулись в шахтёрское движение. Ведь мужикам «из погреба»[3] так не хватало знаний, которыми владела интеллигенция! (Хотя, есть ли у неё гуманитарные знания, а не идеология?) Уверен, объединившись с рабочим классом, интеллигенция сумела бы провести реформы менее болезненно, чем получилось. И не было бы нынешнего тоскливого возвращения страны к отжившей антидемократической политической системе. Но интеллигенция осталась на кухне, она лишь держала фигу в кармане, сначала на коммунистов, потом на демократов.
Что интеллигенцией движет? – Карьеризм или профессионализм? – Подобострастие к власть предержащим или гражданская честь? – Мелкость души или характер?
Думаю, всё дело в том, что советской власти удалось сформировать интеллигенцию «под себя». Постоянно репрессируемая интеллигенция стала прислужничать бюрократии, а не народу. На интеллигенцию советская власть и опиралась, рекрутируя в свои номенклатурные ряды наиболее преданных ей инженеров (особенно инженеров), учителей, врачей, учёных. И в решающие дни 1989-1991 годов интеллигенция не подвела советскую бюрократию. Она осталась ей верной. Интеллигенция помогла коммунистам сломать реформы и реформаторов. Исключительно прав писатель Юрий Нагибин в своей повести «Тьма в конце туннеля», когда писал: «Население в своей массе принадлежит к низам… Людей высшего качества ничтожно мало, они не образуют слоя, так, прозрачная плёнка».[4]
Именно с помощью интеллигенции[5] предприятий Ленинского и Рудничного районов г. Кемерово меня, помнится, «переиграли» партийные чиновники на выборах делегатов 28 съезда КПСС весной 1990 г.[6] Радовались, благополучно отчитались в обкоме. Но теперь-то ясно, что тот партийный съезд был последним шансом страны в проведении реформ по «мягкому» варианту. Если бы таких, как я, либералов на съезде оказалось достаточно, то они бы, возможно, реформировали КПСС. И не стояла бы она «насмерть» против частной собственности, рыночной экономики, свободы слова и прав человека.[7] В таком случае и «шоковой терапии» можно было бы избежать. И не было бы тогда народу так больно от неизбежных реформ. И, возможно, не проходили бы они по корявому варианту, захлебнувшись во второй половине 90-х годов. Так кто тогда проиграл – несостоявшиеся делегаты или всё общество?
Ах, как чиновники радовались в 1989-1991 гг., когда им удавалось в чём-то переиграть рабочие комитеты, дискредитировать их лидеров, обманув общественность, довести их уже в 1993 г. до самоликвидации. Наблюдая это, интеллигенция, в лучшем случае, стояла в стороне. Но чаще всего она содействовала чиновникам. А ведь рабочие комитеты, повторюсь, были единственными в истории России структурами эффективного контроля общества над властью. Чиновники выиграли. А вместе с «проигравшими» шахтёрами проиграла вся страна. Проиграла настолько, что развалилась. Отпали Литва, Латвия, Эстония, Украина, Белоруссия, Казахстан, Узбекистан, Туркмения, Киргизия.
В 50-е годы интеллигенция упустила свой первый шанс цивилизованного переустройства России. Хрущёвская оттепель захлебнулась из-за отсутствия гражданской активности народа и, прежде всего, интеллигенции. Через 40 лет (библейский срок) вновь открылся такой шанс. Но и он был упущен из-за лени интеллигенции, её человеческой трусости и гражданской тупости. Ждать ещё одно поколение? Упоминаемый философ Зубов относит это «ожидание» до 2080 г. Да и то при условии, что не будет реставрирован прежний политический режим с его иерархией приоритетов: государство – общество – человек, то есть телеги с квадратными колесами. Нужна цивилизованная последовательность приоритетов: человек, общество, государство.
Талантливый преподаватель психологии нашей кафедры Татьяна Михайловна Михайлова, стихи и ум которой восхищают окружающих, поэтически очень точно выразила причину провала либеральных реформ 90-х годов в поздравительном мне стихотворении: «Мой Бог! Как вкусно Вы живёте. / Вы весь в игре, всегда в полёте. / Вам всё всегда не всё равно. / Так самолёт летит в окно. / Отчаянный, смешной, отважный. / Забыв о том, что он бумажный…». Действительно, крылья российской демократии не смогли превратиться в металлические. Людей, способных это сделать, оказалось ничтожно мало. И их попытки отстоять демократию в 2000 годы выглядели лишь актом отчаяния, отваги и утопизма.
Конечно, коммунизм в его одиозном виде (массовые репрессии, геноцид против церкви, уничтожение собственников) не восстановим. Но не осуждённый мировым сообществом по аналогии с фашизмом, коммунизм будет рекрутировать в свои ряды неравнодушную молодежь, мешать позитивным эволюционным процессам в российском социуме.
Насколько глубоко засела коммунистическая идеология, можно судить по позиции преподавателей моей родной кафедры. Когда мы с дочерью обсуждаем рукописи своих очередных книг и статей, всегда наталкиваемся на жёсткую критику ряда коллег. Сколько, например, было выплеснуто отрицательных эмоций по поводу нашей документальной книги «Коллективизация как национальная катастрофа». Ещё больший накал идеологических страстей разгорелся вокруг нашей книги «Антилиберализм и либерализм в Кузбассе»[8], в которой мы анализируем события 30-х годов и 90-х. А ведь многие преподаватели нашей кафедры прошли «школу бесед» с «кагэбэшниками», большие умницы, интереснейшие люди, отличные преподаватели. Что уж говорить о тех кафедрах, на которых не было ни малейшего дуновения гражданских ветров?!
Да, ладно бы идеологизированная история советского периода! Люди не хотят расстаться с клише в интерпретации и дореволюционного времени. В январе 2006 г. я сделал на кафедре теоретический доклад о мифах российской истории.[9] Общая тональность обсуждения – непринятие. Сначала я определил причины, вызвавшие эти мифы. Объяснил их: 1. Разработкой российской историографии в 17-19 вв. иностранцами, понаслышке знавших русских (история сквозь чужие очки); 2. Любовью русских аристократов к западным памфлетам о русских, превратившейся в «хороший тон» (с Петра 1) – воспитываемых с младенческих лет французскими гувернёрами; 3. Идеологизацией советской исторической науки в 20 в. Советский гражданин должен был впитать убеждение, что до 1917 г. истории-то и не было, было лишь сплошное «угнетение народа» да классовая борьба.
В 90-е годы мало что изменилось, так как историки партии (а это подавляющее большинство российских преподавателей и авторов книг о российской истории) не смогли преодолеть своих юношеских предубеждений о преимуществах социализма. Они формируют новое поколение «под себя».
В том кафедральном докладе я критиковал следующие устоявшиеся постулаты:
– Россияне – недотёпы и пропащие. И всё у нас – не «как у людей».
– Россия – страна неправильная и неудачная.
– Языческая культура – культура дикарей. Сохранение до сих пор элементов языческой культуры – свидетельство диковатости нации.
– Русские – извечные рабы и варвары. (Хотя первый юридический акт о намёке на закрепощение крестьян у нас возник лишь в 1497 г., когда Европа уже давным-давно была в крепостничестве).
– Пётр 1 определил прогресс России. (В действительности же петровские реформы – недостойный Ответ на Вызов истории. Пётр законсервировал феодализм).
– Русский народ – нищий народ, всегда влачил жалкое существование.
– Русский народ – вечно голодный народ. (В условиях изобилия природных ресурсов в это трудно поверить. Не подтверждают этого и этнографические наблюдения 19 века, сделанные А.Н. Энгельгардтом и С.В. Максимовым).[10]
– Будучи угнетённым, русский народ не ведал счастья жизни.
– Россия всегда отставала и догоняла другие страны. Не знала прав и свобод.
– Царская Россия – тюрьма народов. (Хотя к началу Мировой войны 1914 г. Россия была вторым, после США, государством, куда переселялись народы?)
– Терпимость и покорность русского народа. (Но не потому ли большевики проводили чудовищный террор, что этой покорности не было? Россияне более нетерпеливы. Нам подавай – всё, здесь и сейчас, и, как можно больше.)
– Военный коммунизм 1918-1921 считают вынужденной гражданской войной политикой. (В действительности же Гражданская война была вызвана большевистской реализацией марксистских догм).
– Россия проиграла холодную войну в 90-е годы. (В действительности в этой войне были разгромлены не страна, а несвобода, дефициты, коммунизм, гонка вооружения, нищета, соцсоревнование, соцреализм, КПСС, борьба с религией, шутовские выборы, кукольные депутаты, спецраспределители, стукачи, КГБ, радиоглушилки, стандартизации личной жизни, доставание, блаты, фальшь, ложь, осторожность в разговорах, двоемыслие, идиотизм партийной жизни и др.)
– Мирное избавление от коммунизма в 90-е годы преподносится как ужасное горе и величайшее поражение нации в противостоянии с Западом. (В действительности мы переживаем возрождение после болезненного марксистско-ленинского эксперимента. Мир должен быть нам благодарен за штамм против марксистской социальной утопии).
– Индустриализация – доказательство преимущества социализма. (В её основе сверхэксплуатация, на которую ни одно капиталистическое государство не решилось.)
– Советская власть сделала народ образованным не в пример безграмотной царской России.
– СССР – борец за мир во всём мире. (Он был инициатором напряжённости, поскольку генеральной линией внешней политики провозглашалась «борьба с империалистическими странами»).
Эти мифы вбивались советским людям как единственное правильное представление о действительности. О какой же любви к Родине, к своей истории, патриотизме можно говорить, если подобные утверждения были призваны отвратить людей от своей истории, снизить национальное самосознание?! Что же с нами сделала советская пропаганда, если мы не любим сами себя? И когда говоришь людям, что мы сильнейшая нация, богатейшая страна с замечательнейшей культурой и историей, то наталкиваешься на стену негодования, отрицания и непонимания. И называют тебя «очернителем истории», не признавая, что очерняли нашу историю 70 лет советской власти.
Практика жизни
Излагая эти тезисы, я живо восстановил картину (картины) заседаний кафедры, где критиковались мои концепции понимания российской истории. Кто критиковал, чем аргументировал и пр. И, вдруг, кажется, понял, в чём причина сохранения большинством преподавателей обществоведов вузов преданности обветшалым установкам. Со мной, оказывается, были солидарны лишь те мои кафедральные коллеги, кто в 90-е годы окунулся в реальную политическую или экономическую жизнь.
Не критикует меня Наиля Темирджановна Леонтьева, работавшая в команде известного в России демократа А.В. Асланиди.[11] Согласна с моими положениями Галина Васильевна Акименко, чьими усилиями практического психолога во многом и была обеспечена Асланиди победа на выборах в Совет Федерации в 1993 г. Потом она занялась успешным бизнесом (реклама). В иронические комментарии, кажется, поддержки облекает свои выступления Татьяна Михайловна Михайлова. Оставаясь на кафедре, она сделала немаленькую карьеру во властных органах.
Зато исключительно непримиримы ко многим моим заключениям два самых симпатичных мне человека на кафедре – Майя Ивановна Агибалова и Людмила Казимировна Николаева. Они – мои личные друзья. Занятия ведут – дай, Бог, каждому. Всегда честнейше выполняли преподавательские и общественные обязанности, вполне соответствовали уровню требований тогдашней науки. Однако политической деятельностью они никогда не занимались. Тематика их диссертаций (роль печати, роль атеизма) не предусматривала работу с архивными документами, носила скорее идеологический, чем научный характер. Потому я и делаю вывод, что слабое знание практической стороны политической жизни не позволяет моим вузовским коллегам дистанцироваться от идеологических догм, когда-то въевшихся не только в сознание, но и под кожу.
«Идеология – под кожу» это когда твоё сознание автоматически реагирует на нарушение идеологических штампов, и ты почти непроизвольно даёшь «отповедь отщепенцу». Хотя даже при небольшом интеллектуальном усилии нетрудно увидеть, что «отщепенец» может быть и прав. Выработке такого автоматизма способствовало то, что вузовские кафедры общественных наук до второй половины 60-х годов формировались преимущественно из бывших партийных и комсомольских работников. Например, кафедра истории КПСС мединститута, куда я пришёл в феврале 1969 г., более чем наполовину состояла именно из них: Г.А. Блинов – заведующий идеологическим отделом обкома КПСС; И.А. Лапшин – первый секретарь райкома КПСС; Е.С. Шальнева – работала в ЦК Латвийской компартии; З.В. Михайлова – секретарь обкома комсомола; А.П. Короткий – секретарь комсомола пединститута.
С того времени я запомнил, что свои слабые позиции критикующий будет скрывать за обвинениями в твоей якобы слабой научности. В 80-е годы появилось ещё одно характерное обвинение в адрес учёных, высказывающихся идеологически нестандартно. Их стали упрекать в публицистичности. Именно такие ярлыки и приклеивали к Гавриилу Попову, Юрию Афанасьеву, Отто Лацису и другим учёным, чьи публикации 80-х годов впервые стали раскрывать «белые пятна» советской истории. Для таких критиков доступность изложения до сих пор является непростительным для учёного пороком.
По их логике надо бы и произведения, скажем, философа И.А. Ильина отнести к «ненаучным», «публицистическим». Ведь как тот пишет! Его статьи без труда поймёт и кухарка. А ведь мысли в них глобальные. За доступность изложения будто бы к ненаучным надо бы отнести и ряд произведений Н.М. Булгакова. Почти все произведения П.Б. Струве. Не говоря, скажем, о В.О. Ключевском, Н.И. Костомарове, и особенно Л.Н. Гумилеве. Убеждён, что настоящий учёный должен заботиться о слоге своего изложения с тем, чтобы быть (без упрощенчества) доступным и студенту, и профессору, и пресловутой «кухарке».
Советские историки и философы привыкли к другому. Потому и читали наши статьи в научных сборниках только такие же специалисты. К чести российских философов, судя по журналу «Вопросы философии», они ещё в начале 90-х годов сумели преодолеть наукообразную заскорузлость своего слога. Иное дело историки. Весной 2006 г. получил очередную критическую публикацию томского профессора В.П. Андреева, в которой тот гневится на меня за мою «публицистичность» и «ненаучность». Профессор, видимо, не может простить мне две вещи: 1. либеральную направленность моих книг; 2. глубокую проработанность мною истории рабочего движения Кузбасса.
Почему в советское время господствовала псевдонаука в обществоведческой сфере? Прежде всего, потому, что настоящей науки ЦК КПСС допустить не мог по идеологическим соображениям. «Дай им волю», историки и философы быстро докопаются до нелицеприятных выводов о социалистической действительности. Даже по формальным установкам, задачи кафедр общественных наук вузов ещё с 20-х годов концентрировались не столько на образовательных функциях, сколько на мировоззренческих. Потому и формировали их, в основном, из бывших профессиональных партийных работников. Мало что изменилось на кафедрах и в 60-80-е годы, когда их стали формировать уже из выпускников вузов. Хотя у этого поколения преподавателей было побольше знаний по сравнению с бывшими парторгами, но выйти за пределы «офлажкованного» круга удалось слишком немногим. Потому на наших научных конференциях настоящих научных дискуссий никогда не было. Было лишь заунывное зачитывание засушенных тезисов с целью их публикации, необходимой для кафедральной отчётности по науке.
Ещё Сталин приучал советских людей бороться не с идеями, а с их носителями. Потому-то борьба с разногласиями в партийных рядах и велась путём уничтожения действительных и мнимых оппонентов «линии ЦК ВКП(б)». Верность сталинизму мы сохранили фактически до конца существования СССР (а многие – до сих пор). Для иллюстрации приведу два примера из 1988 г. В тот год я слушал лекции в Институте повышения квалификации (ИПК) при МГУ им. М.В. Ломоносова. ИПК для обществоведов были в Ленинграде, Киеве, Ростове-на-Дону, Свердловске и Новосибирске. Но в Москве обучались лишь заведующие кафедрами общественных наук (истории КПСС, политэкономии, философии, научного коммунизма). По тогдашним понятиям – то был цвет обществоведческой науки, «золотой фонд партии».
Одну из лекций прочитал известный в стране философ Анатолий Павлович Бутенко. Он рассказал о противоречиях при социализме. В той лекции у него не было даже вывода о системном кризисе. Но и того нелицеприятного анализа оказалось для слушателей достаточно, чтобы они стали физически вытеснять его с трибуны. Некоторые из профессоров били себя по груди с орденскими колонками и говорили, что они воевали не за то, чтобы позволить какому-то… шельмовать социализм. Бутенко тщетно призывал их к содержательной дискуссии. Когда она не состоялась, вынуждено перечислил потрясающее количество орденов и медалей, полученных им самим в годы войны, но которые, как он сказал, не имеют отношение к науке и аргументом служить не могут.
Похожая картина сложилась месяцем спустя при обсуждении тезисов к 19 Всесоюзной конференции КПСС, которая в те дни должна была состояться в Москве. На этот раз шло партийное собрание всех обществоведов МГУ (более 1000 чел.), в котором принимали участие и слушатели ИПК. Кто-то из молодых докторов философских наук университета выступил с критикой ряда догм марксизма, как первопричине складывающегося в СССР кризиса. На трибуну стали выходить разного возраста и разных учёных званий люди. Вместо аргументированного возражения, они стали хамски обзывать того философа. «Отповедь» их шла на грани цензурной лексики. Они требовали немедленно решить вопрос об его исключении из КПСС. Для 1988 г. такое наказание было очень значимо. Оно автоматически вело к увольнению с работы, отторжению от профессии, а совсем недавно – и к психбольнице. В том собрании конца 80-х я узнал многочисленные собрания трудящихся 20-30-х годов, на которых присутствующие требовали «осудить», «заклеймить», «расстрелять» «оппортунистического отщепенца», «врага народа», «фашистского гада», «троцкистской сволочи». А ведь это, повторюсь, выступал цвет обществоведческой науки столицы.
По почти формальному статусу преподаватели-обществоведы обязаны были участвовать в общественной работе института, города и области.[12] Но к настоящей политике нас, конечно же, не допускали. Да и не было её для граждан Советского Союза. Была лишь их обязанность «поддерживать политику партии и правительства». Поэтому многие из нас довольствовались лишь книжными знаниями, не очень-то представляя практическую сторону жизни. А когда её к началу 90-х годов вдруг узнали, то, ужаснувшись, отгородились от политики. Как отгораживается ребёнок подолом матери от непонятного события.
Знание на практике того, о чём ты говоришь на занятиях или в статьях, позволяет, например, историку определить правильную позицию в видении не только современности, но и прошлого. Такой историк реконструирует исторические события, ориентируясь на реалии жизни, а не на идеальные представления о них. Как преподаватель, скажем, хирургии. Одно дело рассказывать студентам об операции, ориентируясь на методические указания или учебник, другое – привычно стоять за операционным столом и знать, как в действительности это оперативное вмешательство происходит. Мой коллега по академии заведующий кафедрой философии В.Д. Жуков как-то очень точно подметил, что можно быть преподавателем философии, но не быть философом.[13] Замечу, что точно также как быть преподавателем хирургии, но не быть хирургом. С историками – то же самое.[14]
Уверен, ни один из моих коллег не станет спорить с этим тезисом о важности знания практической стороны жизни. Но беда в том, что полноту этих знаний он часто ограничивает взглядом «из окна»: через газету, телеэкран, участие во властных совещаниях и т.п. Весьма был показателен в этом плане уже упомянутый профессор А.С. Сенявский, который фактически дал отрицательную рецензию моему научному докладу.[15] Заявив об ошибочности моего исходного тезиса о системном кризисе социализма, он аргументировал своё утверждение ссылкой на опыт социалистического Китая. При этом выяснилось, что китайский социализм он наблюдал в своей недавней поездке по этой стране. Туризм – это не изучение. Это лишь поверхностное впечатление. Как и то, что узнаешь из газет о собственной стране, «видя бой со стороны».
Мне же довелось участвовать в реальных политических событиях 80-90-х годов, по сути, мирового значения. Что и даёт мне возможность порой экстраполировать увиденное на прошлое и интерпретировать с учётом приобретенных ранее научных знаний.
Приведу характерный пример из собственной преподавательской практики. Когда-то я искренне не верил Временному правительству, вызвавшему в июне 1917 г. руководство большевистской партии в суд. Большевики обвинялись в том, что они получили от кайзеровского правительства деньги на революцию. Не верил я в те десятки миллионов немецких марок. Лишь говорил студентам о прекрасной пропагандистской и агитационной работе большевиков, добившихся за 5-6 месяцев радикального перенастроя людей в свою пользу. Но когда я сам стал заниматься политикой, то увидел, какие громадные средства тратятся даже на пустячное распространение информации.[16] Вот тут-то я и стал задумываться – откуда у Ленина были средства на выпуск многотысячных тиражей газет, листовок. Откуда у него были деньги на проведение общественных форумов, поездок, забастовок и пр.? Мне уже не казался фальсификацией тот факт сговора Ленина с немцами. А потом, в 90-е годы, были опубликованы убедительные на сей счёт документы. Вопрос о немецких деньгах был, кажется, моей последней иллюзией относительно Ленина и гражданской порядочности его партии.
Знание практической жизни через собственное участие в политических или иных событиях и есть необходимое условие профессиональной работы теоретически подготовленного историка. Ну, и, конечно, его граждански распрямлённая спина. Советские историки были сосредоточены в основном на кафедрах истории КПСС. В силу своего служебного положения они должны были выполнять «дворцовые» функции, которые без угодливо согбенной спины не исполнишь. Распрямились ли эти спины? Не воспитали ли они в учениках поколение себе подобных?
Именно это приходит на ум, когда читаешь «Летопись села Кузбасса» изданную в 2001 г. историками, в основном, Кемеровского госуниверситета.[17] Даже в 21 веке они не постеснялись повторить идеологический маразм большевиков о злобных кулаках, мешавших жить трудовому крестьянству в 20-30-е годы. Что придёт на ум читателю из завтра, изучающего «Историю Кузбасса» под редакцией профессора Н.П. Шуранова? – не трудно представить.
Именно знание жизни и гражданская честность отличают книги историка и писателя Мэри Моисеевны Кушниковой. Современник, умиляющийся историей Автономной индустриальной колонией Кузбасс (АИК-Кузбасс), турист, посещающий музей этой колонии, не очень хочет читать Кушникову и Тогулева с их выводами о том, что АИК – великая международная авантюра. А для меня, как и для этих авторов, АИК-Кузбасс – это платоновский Чевенгур,[18] то есть строительство социализма в одном отдельном местечке. Как, впрочем, и всё строительство социализма в СССР было сплошным Чевенгуром.
Видимо, работа в музее «Томская писаница» позволила профессору Анатолию Михайловичу Кулемзину иметь вполне современные трактовки российской истории. Точно также как и нашему с ним учителю академику Анатолию Ивановичу Мартынову.
Возможно, я ошибаюсь, выдвигая знание политической и иной практики в качестве условия незаидеологизированности историка. Я ведь не знаю об этой стороне новосибирских профессоров: В.И. Шишкина, В.Л. Соскина, С.А. Красильникова, Т.Ф. Павловой, С.А. Папкова и др. Но характер их трудов очень созвучен моим. Также как и труды московских историков, считающихся почти классиками российской истории: Леонида Абрамовича Гордона, Виталия Семёновича Лельчука, Александра Анатольевича Данилова, с которыми имею честь быть лично знаком и входить в их круг общения.
Моё участие в политике и определило характер моих исторических трудов. Мне удалось избавиться от внутреннего саморедактора, самоцензора, который всегда останавливает полет творческой мысли. (Как сказала Мэри Моисеевна Кушникова: «У Пегаса не должно быть уздечки».)
Страх и свобода
Колоссальное значение имело то, что у меня пропал страх. Исчез животный страх перед таинственным КГБ. Как-то в декабре 1979 г. после лекции ко мне подошёл человек лет 35-ти, приподнял из верхнего кармана красную книжицу с тремя золотыми страшными буквами и сказал, что он майор КГБ. До этого мгновения я думал, что выражение «животный страх» происхождения звериного, животного. Но в тот момент у меня похолодел живот (или, наоборот, стал горячим), а сердце улетело куда-то ниже пяток. И понял я, что животный страх всё-таки от слова «живот», собственный живот. Потому-то слово «живот» и употребляется иной раз в смысле слова «жизнь».
Майор сказал, что я должен объяснить причины неправильных высказываний преподавателя нашей кафедры. Выяснилось, что преподаватель соседней кафедры (философии)[19] донесла в КГБ на преподавателя Л.П. Сергачева. Во время совместного юбилейного застолья двух кафедр он «неправильно» прокомментировал тогдашний военный конфликт между социалистическим Китаем и социалистическим Вьетнамом.
Потом были многолетние объяснительные по поводу других преподавателей, за содержание занятий которых я должен отвечать как заведующий. Привыкнув к периодическим «собеседованиям», я уже не сильно робел перед кагэбэшниками. Научился (не без их молчаливо-одобрительного согласия) правильно объясняться за очередной «прокол» того или иного преподавателя. Я видел, что этим парням из КГБ и самим не очень по душе разборки о демократическом централизме или бюрократическом социализме, состоявшейся победе социализма или его извращении в СССР и т.п. Тогда-то у меня почти пропал страх перед «органами», которые приводили в дрожь поколение моих родителей. Неизвестность была, оказывается, страшнее.
Остался страх перед начальством. Не перед институтским. С 1980 г. я стал заведующим кафедрой, членом парткома, и сам – начальство. А вот перед обкомом и горкомом КПСС страх был в виде трепета, робости, боязни сделать «не так». Это была зависимость от власть предержащего, который мог накричать на тебя, выставить глупцом, унизить, лишить дела. Но к концу 80-х и это прошло. Сначала я увидел, что мои непосредственные начальники в отделе науки и учебных заведений в обкоме КПСС (Альберт Иванович Кожевников, Валерий Фёдорович Колесников, Юрий Николаевич Клещевский) не только вменяемые, но и приличные, интеллигентные люди, не позволявшие привычного для советского человека начальнического хамства.
Бывший заведующий этого отдела Владимир Иванович Овденко, став даже первым секретарём Кемеровского горкома партии,[20] оставался приятным в общении человеком. Секретарь по идеологии Кемеровского горкома Галина Ивановна Мальцева – очень властная, влиятельная, но обаятельная и интеллектуальная дама. Первый секретарь Кемеровского обкома КПСС Александр Григорьевич Мельников оказался самым интеллигентным за всю историю этого обкома первым секретарём. Хотя и дал команду бороться с рабочими комитетами.
Кратко описал самых властных людей, с кем общался, и понял – они же милые люди.[21] Перед кем же страх? Причём не боязнь, а именно – страх. Это был трепет не перед конкретным лицом, а перед могущественной и беспощадной системой, перемоловшей миллионы жизней моих соотечественников.
Страх и обман были двумя столпами, на которых стоял социализм. Через обман добились искренней веры человека в будто бы прекрасную советскую действительность. Через обман сформировали в нём уверенность в наступлении светлого прекрасного будущего.
Пишу это с убеждённостью человека, прошедшего через этот обман и с трудом освободившегося от него. К сожалению, не для многих советских людей случилась удача такого высвобождения. Через веру религиозного типа идеология коммунистического обмана крепко зацепилась за сердца моих соотечественников, и держит их в плену иллюзий и мифов. Ох, как прав немецкий философ Фридрих А. Хайек, утверждавший: «В реальности социализм всегда сопряжён с тоталитаризмом. Коллективизм не оставляет места ни гуманистическому, ни либеральному подходу […] Для успешной работы тоталитарной машины одного принуждения недостаточно. Важно ещё, чтобы люди приняли общие цели как свои собственные».[22]
Моё освобождение от самообмана и страха не было одноактным делом. Но поскольку оно всё-таки случилось, постольку мне всегда хотелось помочь и другим освободиться сначала от страха, а потом от мифологического сознания и иллюзий. Благо в Кузбассе сложились для этого благоприятные условия. Кузбасс был первым регионом в стране, прорвавшимся к свободе слова. Именно – к свободе слова, а не к «гласности», как было в СССР, вплоть до падения социализма в августе 1991 г.
Ещё в 2000 г. было довольно затруднительно объяснить студентам значение слова «гласность», как дозволенной властями полуправде.[23] Обычно я использовал анекдот о муже, который говорил жене правду, одну только правду, ничего кроме правды, но… не всю. То есть, муж говорил жене правду о том, что он, скажем, задержался по пьянке; правду, что выпил лишнего; правду, что не заметил, как перестали ходить трамваи; правду, что пришлось заночевать не дома. Утаил он от жены лишь информацию о женщине, приютившей его на ночь. Но ведь именно эта часть правды и была основным компроматом в его поведении.
Так и горбачевская гласность популярной критической телепрограммы «Прожектора перестройки» и других теле- радио- и газетных материалов времени «перестройки». Скажем, это правда, что в апреле 1989 г. в Тбилиси состоялся массовый митинг; это правда, что в толпе митингующих погибли люди; это правда, что военные оказались не профессиональны при охране митинга. Не сказали лишь «сущую малость», что именно военные сапёрными лопатками и умертвили людей, и что подобные репрессии против народа не случайность, а закономерность в действиях советской насквозь террористической власти.
С началом рабочего движения в июле1989 г. кузбасские журналисты оказались на высоте своего профессионального долга. Кузбассовцам памятны репортажи с бунтующих площадей тележурналиста Александра Геннадьевича Колпакова[24], выдававшего в эфир полную правду о забастовке и забастовщиках, их требования и надежды, растерянность властей и твёрдую волю шахтёрских лидеров.[25] Правда, не многие понимают, что без директора телестудии Геннадия Михайловича Митякина такого могло и не быть. Это он дал «добро» на репортажи в стиле свободы слова, а не гласности. Это он взял «огонь на себя» обкома КПСС.
В декабре 1989 г. рабочие комитеты создали свою легально зарегистрированную газету, чуть позднее названную «Нашей газетой». Эта была единственная в Советском Союзе газета, которая открыто, а не из подполья или полуподполья, писала полную правду. Обком КПСС, спохватившись, пытался прикрыть газету. Но мощное шахтёрское движение было её защитой.[26] Со временем газета дошла до полумиллионного тиража, рассылалась по десяткам городов СССР. Но уже в 1992-93 г. газета потеряла читателей. Выходит газета до сих пор.
Под влиянием рабочего движения даже газета «Кузбасс» – властный официоз, в бытность редакторства А.В.Трутнева публиковала достаточно свободные материалы. В январе1990 г. она опубликовала мои предложения о реформировании КПСС.[27] По этим предложениям во многих партийных организациях прошли партийные дискуссии. Меня приглашали с выступлением в крупные организации (химкомбинаты: «Азот», «Химпром», «Карболит», шахта «Ягуновская», разрез «Кедровский» и др.).
Но в связи с моим участием в шахтёрском движении и активной позицией на сессиях областного Совета депутатов, как одного из координаторов фракции «Демократический блок», по приказу обкома КПСС «Кузбасс» перестал принимать мои статьи.
Публиковаться стал в «Нашей газете», газете рабочего движения. До 1995 г. часто выступал по областному телевидению и особенно по радио. Но вскоре меня и здесь перестали принимать из-за несогласия с действиями М.Б. Кислюка – моего товарища по рабочему движению, ставшего в 1991 г. губернатором Кузбасса.[28]
В газете «Кузнецкий край» редактором был Е.А. Богданов. Евгений Анатольевич публиковал мои статьи, когда был редактором «Комсомольца Кузбасса», органа обкома ВЛКСМ. Летом 1990 г. он опубликовал мою информацию (без ссылки), в которой говорилось, что кузбасская делегация поехала на 28 съезд КПСС снимать М.С. Горбачева с поста Генерального секретаря. Сведения у меня были из трёх источников: 1. от депутата из Новокузнецка; 2. от коллеги по преподаванию истории КПСС из КузПИ, который всегда был в курсе всех околопартийных дел и интриг; 3. от моего брата Геннадия, работавшего тогда завотделом обкома КПСС. Случился большущий скандал.
Редактора вызвали «на ковер». Перед этим я ему посоветовал смело ссылаться на меня. Обком КПСС со мной ничего бы не сделал, так как я был, во-первых, участником рабочего движения (за мной стояли мощные рабочие комитеты), во-вторых, – депутатом облсовета. Хотя в то время редакторам было положено безропотно подчиняться партийным структурам, а не блюсти журналистскую честь, но Евгений Анатольевич принял удар на себя, не раскрыл свой источник. Ах, как тогда перепугались мои «источники», боясь, что я их «сдам». Скандал-то докатился до съезда. Делегатам пришлось выкручиваться перед самим Горбачевым. В начале 90-х гг. «Комсомолец Кузбасса» был переименован в «Кузнецкий край».
В 2002 г. у Богданова газету «Кузнецкий край» отобрали. Провели по экономическому сценарию, как и НТВ редактора Евгения Киселева. Богданов стал выпускать «Край». Это была единственная оппозиционная газета. Журналисты вернулись в русло дореформаторского периода – работы на власть, но не на общество. Почему?
Думаю, тут проявился синдром дворовых крестьян, которые в 1861 г. получили волю, но умоляли барина взять их обратно в рабство.
Газета «Край» в 2002-2005 годах была единственным в Кузбассе свободным органом печати. Мне довелось публиковать в ней не менее тридцати своих статей, интервью, заметок. Фактически по каждой моей статье разворачивались дискуссии, иногда переходившие на страницы других газет. Считаю за удачу, что мне довелось участвовать и в финансовой поддержке этой газеты. К сожалению, в ноябре 2005 г. вышел её последний номер. Публиковаться мне стало негде. Евгений Анатольевич скончался в июне 2006 г. Светлая память этому российскому таланту и Гражданину!
С 2000 г. в России одно за одним захлопывались окошки свободы. Досадно, что процентов 80 моих соотечественников этим вовсе и не обеспокоены. Их объект беспокойства – зарплата, еда, собственное благополучие. И осуждать за это не берусь. Правда, за время глотка свободы они так и не поняли главного урока советской власти – сначала ликвидируется свобода, а потом пропадает колбаса и всякое благополучие. А для миллионов людей тогда пропала и собственная жизнь.
В царской России была невесть какая свобода. Но разделение властей существовало. Законодательная власть (Дума) свою линию держала. Суд не был на побегушках у чиновников, мафии или взяточников. Печать была достаточно свободной. Настолько свободной, что даже большевистские газеты выходили легально. Правда, газеты время от времени закрывались, но тут же выходили под другими названиями. И уж самое главное, соотечественников никто не убивал. Четыре тысячи казнённых в постреволюционные годы (после 1907 г.) «столыпинской реакции» уж никак не сопоставимы с десятками миллионов людей, убитых советской властью «за счастье народа»…
Продолжение следует…
|
|