| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Транскультурный собор
Учёный – это не тот, кто даёт правильные ответы, а тот, кто ставит правильные вопросы.
Клод Леви-Строс
Анастасия Романова
«ДНЕВНИК» МИРЧИ ЭЛИАДЕ: К ВОПРОСУ О ХРОНОТОПЕ В МЕМУАРНОЙ ПРОЗЕ[1]
Исследователями давно замечено, что
литературные произведения «пронизаны временными и пространственными
представлениями, бесконечно многообразными и глубоко значимыми. Здесь
наличествуют образы времени биографического (детство, юность, зрелость,
старость), исторического (характеристики смены эпох и поколений, крупнейших
событий в жизни общества), космического (представление о вечности и вселенской
истории), календарного (смена времён года, будней и праздников), суточного
(день и ночь, утро и вечер), а также представления о движении и неподвижности,
о соотнесённости прошлого, настоящего и будущего» [Холизев 202, 248 – цит. по:
Ананьева 2006]. То есть, создавая мир произведения, писатель «структурирует
его, помещая в определённом времени и в пространстве» [Чернец 1999, 200 – цит.
по: Ананьева 2006].
Стремясь осмыслить художественный мир
произведений с точки зрения пространственно-временной структуры, литературоведы
и критики всё чаще обращаются к понятию хронотопа. О хронотопе как обозначении
типологических пространственно-временных моделей писал в своих трудах М.М.
Бахтин. Хронотоп Бахтин определяет как существенную взаимосвязь временных и
пространственных отношений, художественно освоенных в литературе. «В литературно-художественном
хронотопе имеет место слияние пространственных и временных примет в осмысленном
и конкретном целом. Время здесь сгущается, уплотняется, становится
художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение
времени, сюжета истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и
пространство осмысливается и измеряется временем» [Бахтин 1975].
Современные исследователи в основном
пишут о трансформации хронотопа, о его функциях в художественном дискурсе,
организации художественного времени; в этом ключе написаны работы Лотмана Ю.М.,
Топорова В.Н., Успенского Б.А. и др. [Ананьева 2006].
В художественном произведении
реальные пространство и время преобразуются в соответствии с идеей художника,
его «переживанием» пространства и времени, отношением к действительности. В
пределах одного произведения и в пределах творчества одного автора мы наблюдаем
множество хронотопов и сложные, специфические для данного произведения или
автора взаимоотношения между ними. Именно анализ хронотопа позволяет раскрыть
особенности мировоззрения писателя, систему его художественных ценностей.
Дневник как жанр с документальной
основой не предполагает возможностей для построения эксперимента с
пространством и временем; и то, и другое диктуется реальностью. Однако
работа по изучению мемуаров румынского учёного и писателя Мирчи Элиаде изменила
подобную точку зрения.
В прошлом году праздновалось
100-летие со дня рождения румынского учёного с мировым именем. Последовавшая
волна публикаций раскрывала читателям разные стороны его таланта – таланта
научного исследователя, прозаика, публициста. Не меньшего внимания заслуживает,
с нашей точки зрения, и мемуарное наследие Элиаде, представляя собой
благодатное поле для исследователя и в силу своей неизученности, и (в первую
очередь!) из-за своей художественной ценности и новаторства.
Перечитывая «Дневник» Элиаде,
выделяем для себя тот пласт текста, который ещё раньше привлёк внимание
оригинальностью мыслей и необычностью изложения. Традиционно для дневника как
жанра свойственно определение пространственно-временных рамок той реальности, в
которой живёт и действует автор-повествователь. Обычно следующий перечень
занимает большую часть повествовательного массива: дела, ситуации, события,
происходившие с автором или свидетелем которых он был, люди и страны, удавшиеся
и неудавшиеся начинания, разговоры и сплетни, интриги и раскаяния, в общем, всё
то, что, по мнению пишущего, и составляет его реальную, т.е. замыкающуюся на
пластическую событийность, жизнь. Особенностью данного «Дневника» выступает
апелляция к несовременникам (в данном случае – к писателям), описание «заочных»
(через века и пространства) диалогов с авторами и их героями, благодаря чему
реальная событийная канва расширяется, включая в себя большее количество
действующих лиц. Вести подобный диалог «сквозь время и пространство» автору
позволяет особое мировосприятие, в котором книги и их герои «более живые, чем
люди» [Memorii I, 91], где книга «существует» сама по себе, «вне зависимости от
того, что хотел сделать автор и что думает читатель о ней». Литературный мир
для Элиаде конструирует свою собственную вселенную, а не «трансформирует
реальность с помощью определённого шифра» [Jurnal 1993, 585].
Анализируемые фрагменты позволяют
выявить некоторые закономерности построения и выражения хронотопов в текстах,
посвящённых воспоминаниям, отправной точкой которых становится чтение (а шире –
и просто контакт с книгой).
Обращают на себя внимание способы
включения подобных текстов-воспомининий в общую ткань повествования.
Определяются два основных: с помощью слов «вспоминаю, воспоминания, начинаю
вспоминать, погружаюсь в воспоминания, приходят на память» или просто
соположение частей текста, объединённых авторскими ассоциациями. Отметим, что
первый способ более распространён, скрепы почти всегда лексически выражены.
Тематически читательские впечатления
чаще всего монтируются с воспоминаниями о первом прочтении этого произведения.
Отметим, что воспоминания очень детальны. Так, почти всегда указывается дата
первого знакомства с текстом. Наблюдаем два основных способа обозначения даты:
ретроспективно (столько-то лет назад) и прямое указание даты: «Под конец начали
распаковывать ящики с книгами Бертольда Лауфера <…> Воспоминания: первые
книги Бертольда Лауфера, прочитанные в 1929-1930 (курсив при обозначении
дат наш – А.Р.), в Королевской библиотеке в Калькутте; обсуждения их в
библиотеке Азиатского Общества; энтузиазм, с которым я ночами читал их в
пансионе госпожи Перрис» [Jurnal ІІ, 198]; «Взял у неё <…> “Идиота”. Уже
несколько дней мечтаю его перечитать. Перечитывал его последний раз в мае
1938 года»; «Захожу в библиотеку и осматриваю полки с livres de poche.
Что меня заставило купить Salammbo? Не перечитывал её с лицейских
времён, то есть около 55 лет. Возможно, вот что: взяв её в руки, я очутился летом
1921 или 1922 года на Северном вокзале, где вошёл в вагон третьего класса
поезда, отправляющегося в Констанцу» [Jurnal ІІ, 259]; «Мне не хватает смелости
её The Quest for Corvo [книга американского автора A.J.A. Symons]
<…> открыть, так как боюсь, что меня охватит желание перечитать её –
сейчас, когда у меня столько всего в голове. <...> Вновь вспоминаю ту ночь
в январе 1941 года, в Оксфорде, когда открыл её»; «Перечитываю – в который
раз? может быть, в двадцатый – Bhagavad Gita <…> И, как обычно,
воспоминания: моя пещера в Ришикеше, зима 1931 года, перевожу Bhagavad
Gita на румынский»; «Эти дни читал Кьеркегора. <…> Первый раз прочитал
Кьеркегора на первом курсе университета. Тогда, в 1925 году, Кьеркегор
не был ещё переведен на французский, и я был вынужден читать на немецком»
[Jurnalul Portughez I, 2006, 290]; «Вспомнил, когда и как я читал её: на улице
Кромвеля, между двумя-четырьмя утра в августе 1940 года, во время
воздушной тревоги. Зенитные установки не давали спать <…> Мы не уходили в
бомбоубежище; наш отель был невысоким и с основательным подвалом. Наутро мы
обнаружили здание музея и несколько старых домов разрушенными» [Jurnal І, 70].
Отметим, что в приведённых примерах
точно обозначается не только дата, но и место («улица Кромвеля», «пещера в
Ришикеше», «Королевская библиотеке в Калькутте»). Далее, детали обстановки, в
которой книга читалась, могут быть изложены весьма подробно. Взяв в руки «The
Quest for Corvo», автор вспоминает «ночь в январе 1941 года, в Оксфорде, когда
открыл её» и подробности, сопровождавшие это чтение: «до сих пор перед глазами
стоит вилла, парк, китайский слуга – и этажерки с редкими произведениями
искусства. В тот вечер был приглашён и известный автор. Очень близорукий, он
носил только монокль – и уронил его случайно в тарелку с супом, и потом не мог
найти (искал его ложкой), и ему помогли. Слышу беспрерывный гул немецких
самолетов, летящих над Оксфордом» [Jurnal І, 584]. Могут быть указаны и
погодные обстоятельства, сопровождавшие чтение: «взяв её [«Саламбо»] в руки, я
очутился летом 1921 или 1922 года на Северном вокзале <....> Невероятная
жара...»
Композиционно близки к первому случаю
(воспоминания о прежних прочтениях) и воспоминания о встречах с автором. Они
окружены такими же подробными деталями (дата, место): «Заканчиваю читать
<...> Алана Уотса. Вспоминаю наши первые конференции <…>, которые
проходили здесь, в Чикаго <...> в 1959 году». [Jurnal ІІ,
82]; «Ужинаем и потом читаем: Кристинель “Господина Пруста”, я – стихи Василия
Войкулеску. И, как обычно, воспоминания 1934-1935 года, когда встречал
его на радио и в Союзе писателей. Мы обедали с ним в ресторане…»;
«В витрине книжного магазина, в двух шагах от нашего отеля, пожелтевший от
солнца, экземпляр La gondole aux chimeres Мориса Декобра. <…> Вспоминаю: в 1927
году, в зале Атенеума, заполненном до отказа, говорил Морис Декобра
<…> Позднее, зимой 1929 года, я познакомился с ним в доме
Дасгупты. Он подписал мне экземпляр La gondole aux chimeres со
следующим посвящением<…>» [Jurnal І, 516]. Иногда возможно объединение
двух вариантов (воспоминания и о первом прочтении, и о встрече с автором).
Подобная пространственно-временная
детальность воспоминаний порождена тем, что книги представляют для Элиаде, по
его собственному выражению, «концентрированное время, историю» [Jurnal
І, 70]. Этот «энергетический сгусток» способен при определённом толчке (чаще
всего им становится перечитывание или просто контакт с книгой) развернуться,
выдавая виток за витком раскрывающуюся панораму. Так, чтение книги «Господин
Пруст» вызывает многослойную пространственно разворачивающуюся картину: «Об
этой книге говорил мне Эмиль Чоран <…> Мы с Чораном вошли в кафе,
чтобы согреться. Он, как обычно, заказал чай, я кофе. Сейчас, когда пишу эти
строчки, время от времени поднимаю глаза к окну и спрашиваю себя, как вызвать
оттуда, из зала в глубине кафе, куда мы спрятались, чтобы остаться наедине –
тот волшебный Париж первых послевоенных лет, когда мы все были бедны,
неизвестны, но решительно настроены остаться теми, кем мы были на родине:
писателями»[Jurnal ІІ, 302].
Отдельный случай представляют моменты
перечитывания собственных книг. Контакт с письменным текстом (даже и со своим
собственным) даёт тот же результат: воспоминания о процессе работы или
обстоятельствах публикации: «Сегодня в книжном магазине увидел новое издание
своей “Сравнительной истории религий”. Восьмое издание <...> Когда в
1951-1952 году мне сказали, что некий американский издатель хочет перевести
“Сравнительную историю”, предлагая <…> огромную тогда сумму в 600
долларов, я был вынужден принять это предложение. Мне очень были нужны деньги.
Эта сумма позволила мне прожить целый месяц (жили тогда на улице Тур и не
платили за съём квартиры)» [Jurnal ІІ, 307].
Возвращение к другим своим текстам
вызывает в памяти такие же темпорально и локально точно обозначенные события:
«Делаю корректуру для издательства <…> Приходят на память 1934-1936
года, когда мы работали, я и Нина, в Академии» [Jurnalul Portughez
I, 2006, 224], «Перечитываю “Хулиганов” – и странная грусть. Переживаю вновь лето
1935 года, на бульваре Динику Голеску» [Jurnalul Portughez I, 2006,
118].
Отдельную группу формируют фрагменты, посвящённые чтению дневников и автобиографий других авторов. Текст разворачивается по другой схеме: место воспоминаний занимают размышления о собственном «Дневнике», сравнение читаемого со своим автобиографическим текстом (о референтности как способе оценки «Дневника» говорилось отдельно).[2] Таким образом, жанровая принадлежность читаемого текста влияет на характер отношений хронотопов в тексте: вместо переплетения разновременных и разнопостранственных пластов мы наблюдаем линейное развитие.
Итак, в пределах одного произведения
и в пределах творчества одного автора мы наблюдаем множество хронотопов и
сложные, специфические для данного произведения и автора взаимоотношения между
ними. Бахтин утверждал, что «хронотопы могут включаться друг в друга,
сосуществовать, переплетаться, сменяться, противопоставляться или находиться в
более сложных взаимоотношениях… Общий характер этих взаимоотношений является
диалогичным». Автор – творец, управляющий этим диалогом.
Кишинёв-Москва
|
|