| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Сибирь - Казахстан
Нет такого народа, кто не искал бы в своей жизни утверждения национальной гордости.
А.Н. Толстой
Светлана Ананьева
КАЗАХСТАНСКАЯ ПУШКИНИАНА[1]
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Среди многочисленных пушкинистов мира особое место принадлежит казахстанским. В русской литературе Казахстана последней четверти ХХ века появились серьёзные научные труды, посвящённые необъятной теме – Пушкин. Казахстанскую пушкиниану составляют произведения Н. Раевского, Н. Гринкевича, Е. Гуслярова, К. Гайворонского, исследования Дм. Снегина, В. Владимирова, К. Кешина, Н. Джуанышбекова и др. Последние, самые плодотворные годы яркой, насыщенной разнообразными событиями жизни провёл в нашем городе Н. Раевский. Здесь увидели свет его книги «Когда заговорят портреты» и «Портреты заговорили». Серьёзное увлечение Пушкиным началось для писателя в 1928 году, когда в руки Николая Алексеевича попал двухтомник пушкинских писем и доктор естественных наук Карлова университета в Праге буквально «заболел» Пушкиным: «Внутри зреет решение всё бросить и отдаться постигшей меня страсти. Что и говорить, симптомы тяжёлого заболевания налицо, и название ему – Пушкин!» [1, с.4].
Писатель прошёл две войны – первую мировую и гражданскую. В конце Великой Отечественной был арестован, провёл три месяца в тюрьме. В 1945 году вновь арест и пять лет тюремного заключения. Затем высылка в Сибирь вплоть до реабилитации. Написанные в тридцатые годы ХХ века и опубликованные в конце столетия произведения Н. Раевского «Добровольцы» и «1918» принадлежат перу молодого поручика, интеллигента, экстерном прошедшего курс обучения в военном училище, и раскрывают трагедию человека, пережившего революцию и гражданскую войну: «Всё кончено, все надежды разбиты, и мы, молодые, здоровые люди, чувствовали себя живыми покойниками. Ничего не хотелось делать… Стыдно было чувствовать себя русскими» [2, с.124].
Публицистический анализ
жизненных явлений приобретает особый смысл в соотнесённости с духовной
эволюцией главного героя. В дневнике 1922 года встречаем запись: «Увы, колесо
вертится только в одну сторону к России новой, России неведомого будущего, а
старой, милой России никакая сила не вернёт». Тревожное ощущение катастрофы
пронизывает страницы «Дневника галлиполийца» Н. Раевского, в основу которого
положена часть дневника автора со дня оставления Крыма войсками Русской армии (
Исследованию новых материалов о
жизни и творчестве А.С. Пушкина и его эпохи писателем Н. Раевским посвящено
несколько произведений. «Когда заговорят портреты» и «Портреты заговорили»
своеобразны по жанру. «Когда заговорят портреты» увидели свет в 1965 году. Это
было предварительное сообщение о пушкиноведческих поисках и находках в
дореволюционной Чехословакии. Вышедшая в Алма-Ате в 1974 году 100-тысячным
тиражом его книга «Портреты заговорили» разошлась в одно мгновение и, став
бестселлером, многие годы считалась рекордсменом читательского спроса. Это не
воспоминания современника, хотя, по свидетельству супруги писателя – Н.
Раевской, «он был духовно связан с этой средой. А прабабушка его бывала на
одних балах с Пушкиным. Рассказывая про то маленькому Коленьке, она говорила:
“Вот когда вырастешь…”» [1, с.4]. По стилю книги Н. Раевского «Когда заговорят
портреты» и «Портреты заговорили» напоминают научные исследования, хотя
отдельные очерки содержат «литературные портреты» Пушкина, Долли Фикельмон,
Натальи Гончаровой. «Портреты заговорили» были изданы и в 1976 году. В это
издание автор включил новые материалы, результаты архивных изысканий, был учтён
опыт и знания ленинградских и московских учёных, членов Пушкинской комиссии АН
СССР Н.В. Измайлова и Т.Г. Цявловской, литературоведов Н.М. Каухчишвили
(Милан), С. Островской (Прага) и А.М. Игумновой (Братислава).
Конечно же, Н.Раевский знал,
что Пушкин был в Казахстане, в Уральске. И именно в Казахстане оказался
востребованным писательский и исследовательский дар самого Н. Раевского. В
Алма-Ате «благодаря председателю Госкомиздата Ш.Р. Елеукенову ему дали
квартиру», – вспоминала его супруга Надежда Бабусенкова [3, с.18]. Но не сразу
всё складывалось так гладко. Познакомившись с рукописью «Портреты заговорили» и
с её автором, Н.М. Бабусенкова стала прилагать все свои силы, чтобы рукопись
опубликовали. «Противников у неё оказалось очень много: от завредакцией,
главного редактора издательства до секретаря Союза писателей. Я добилась того,
чтобы рукопись прочитал сам Кунаев и дал добро на включение её в план. Книга
вышла, но после этого мне пришлось уйти из издательства. Я стала литературным
секретарём у Николая Алексеевича», – пишет далее Надежда Михайловна [3, с.18].
А сам Н. Раевский продолжал работать в Институте хирургии у Сызганова,
занимался переводами медицинских работ, выпуском журнала «История хирургии в
Казахстане», созданием музея медицины. И так до 82 лет, только потом он стал
заниматься исключительно литературным трудом. Сейчас 11 его произведений
находятся в архивах Москвы и Праги.
В русском литературоведении
М.М. Бахтин выделил в особую группу такие жанры, как исповедь, дневник,
описание путешествий, биографию, письмо и некоторые другие. Наряду с тем,
отмечал известный учёный, что они могут определять форму романа как целого
(например, роман-исповедь, роман-дневник, роман в письмах и т.д.), «каждый из
этих жанров обладает своими словесно-смысловыми формами овладения различными
сторонами действительности» [4, с.134]. Следуя концепции М.М. Бахтина,
обосновывающего жанры диалогической природой слова, которое «хочет быть
услышанным» [5, с.306], обозначим адресованность как одну из существенных
составляющих мемуарной литературы.
Проблема автора, как бы он ни
был завуалирован и как бы ни были скрыты его взгляды и отношения к изображаемым
событиям, остаётся центральной в литературоведении, так как без образа автора
художественный текст становится, по образному выражению В.Н. Топорова,
«насквозь механическим» или низводится до «игры случайностей» [6, с.28].
В мировом литературоведении,
рассматривающем проблему автора как одно из ключевых понятий науки о
литературе, выделяются две основные тенденции. Согласно первой, автор
биографический – творческая личность во внехудожественной реальности, а
согласно второй – автор рассматривается во внутритекстовом, художественном
воплощении. «Отношения автора, – отмечает В.В. Прозоров в статье “Автор”, –
находящегося вне текста, и автора, запечатлённого в тексте, отражаются в трудно
поддающихся исчерпывающему описанию представлениях о субъективной и всеведущей
авторской роли, авторском замысле, авторской концепции (идее, воле),
обнаруживаемых в каждой “клеточке” повествования, в каждой
сюжетно-композиционной единице произведения, в каждой составляющей текста и в
художественном целом произведения» [7, с.14]. Личность автора определяет выбор
дневниковых записей, комментарии к ним.
Диалогическую природу
мемуарного творчества отметил В.С. Непомнящий, подчеркнув: «”Мой Пушкин” – не
просто мой взгляд, моё мнение, или научная концепция, или отражение моих
специфических интересов и частных пристрастий. “Мой Пушкин” – это ворота в мой
духовный мир, это моя вера. И все сколько-нибудь серьезные споры на пушкинские
темы суть в конечном счёте споры аксиологические, противостояние разных образов
мира, жизненных позиций и вер» [8, с.32].
Появление Пушкина в русской
литературе «означает образование центра, куда стягиваются приобретения и откуда
набирают силу, ориентируются новые начала» [9, с.68], поэтому интерес к его
творчеству неослабеваем. «Философом был Чаадаев, мыслителями – Киреевский и
Хомяков, деятельным мыслителем Белинский (а потом и Достоевский) и т.д. Задача
Пушкина была иной: самому стать мыслью и смыслом, средоточием и предметом
духовных исканий, предложить реальный идеал – что само по себе как понятие было
несовместимо. Зато оно было необходимо для ищущего своей основы народного
самосознания. И Пушкин стал такой основой, обобщив историю» [9, с.95].
В изучении пушкинской эпохи Н.
Раевский ориентируется на мемуарную литературу о Пушкине, в частности, на
мемуары Анны Петровны Керн (Марковой-Виноградской). Обозначим наиболее значимые
черты мемуаров А.П. Керн. «Воспоминания о Пушкине» написаны в конце 1850-х
годов, вскоре после переезда А.П. и А.В. Марковых-Виноградских в Петербург.
Идея их написания возникла, скорее всего, под впечатлением от труда П.А.
Анненкова «Материалы для биографии А.С. Пушкина», который позже после некоторой
доработки передал её для опубликования своему приятелю и единомышленнику,
редактору «Библиотеки для чтения» А.В. Дружинину.
Для «Воспоминаний» А.П. Керн
характерна последовательность, стремление воспроизвести события в
хронологическом порядке, так, как они происходили на самом деле, в
действительности; она не переписывает заново историю. С первых страниц
фиксируется литературная и общественная жизнь России начала XIX века. По
избранному материалу, его достоверности и отсутствию вымысла мемуары близки
исторической прозе, научным биографиям, документально-историческим очеркам.
Так, Керн подчёркивает, что в январе – начале февраля
Точность воспроизводимых
событий важна для Керн, и она сама не раз подчёркивает это следующими
оговорками: «...дальше не помню, а неверно цитировать не хочу» [10, с.30].
Вновь они встретились через 6 лет, в июне 1825 года. Уже написаны «Кавказский
пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Разбойники» и первая глава «Евгения
Онегина». «Воспоминания» А.П. Керн приобретают ценность подлинного
исторического документа, выполняют функцию достоверного источника информации,
передают колорит эпохи, их страницы насыщены реальными историческими событиями.
Бесценны и письма А.П. Керн к
А.С. Пушкину и А.С. Пушкина к А.П. Керн. В этом контексте заслуживает внимания
высказывание А.И. Герцена, который чуть позже, в 1857 году, в обозрении
«Западные книги» утверждал, что современная литература – это «исповедь
современного человека под прозрачной маской романа или просто в форме
воспоминаний, переписки».
Воспоминания А.П. Керн – это её
исповедь, обращенная к потомкам. Искренность автора, чувство такта очаровывают
и стимулируют интерес к последующему чтению. Автор, безусловно, личность
неординарная, на долю которой выпало немало испытаний. Как человек, много
переживший, она сострадательно относится к тем, о ком вспоминает. Интересны
мысли и чувства самой А.П. Керн, её отношение к тому, свидетелем чего она была.
Не следует упускать из виду и следующий факт: подлинность и достоверность
содержания, хроникальность и фактографичность изложения, поскольку в ХIХ веке,
по мнению современных исследователей, центральным персонажем «литературного
процесса стало не произведение, подчиненное канону, а его создатель,
центральной категорией поэтики – не стиль или жанр, а автор» [11, с.33].
Трудность быстрого сближения с
Пушкиным крылась в особенностях его характера: «Он был очень неровен в общении:
то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то
томительно скучен, – и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа
через минуту» [10, с.32]. И далее: «Он не умел скрывать своих чувств, выражал
их всегда искренно и был неописуемо хорош, когда что-нибудь приятное волновало
его…» [10, с.32]. Речь поэта увлекательна, остра и блестяща.
Первая и вторая встречи с
поэтом невольно сопоставляются. На первой читал свои басни И.А. Крылов, на
второй – Пушкин читает поэму «Цыгане». И как читает! Первая встреча прошла в
чаду поэтического очарования Крыловым, что и помешало автору «Воспоминаний»
обратить внимание на поэта. Всё внимание присутствующих было приковано к
Крылову, «виновнику поэтического наслаждения». Теперь, спустя шесть лет, в
центре внимания – Пушкин. «Я была в упоении, – пишет А.П. Керн, – как от
текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько
музыкальности, что я истаивала от наслаждения: он имел голос певучий,
мелодический и, как он говорит про Овидия в своих “Цыганах”: “И голос, шуму вод
подобный”» [10, с.33].
Таким образом, жанрообразующим
элементом в мемуарах является автор, его точка зрения на происходящее, причём
автор, изменяющийся во времени. Поэтому текст мемуаров двупланов, он сопрягает
существующее одновременно в двух временных измерениях. Так, в ткань
повествования вплетаются обобщения более позднего времени, появляется
ретроспекция [12].
Следует подчеркнуть, что в
«Воспоминаниях о Пушкине» А.П. Керн приводит и высказывания Пушкина о ней,
причём письма поэта к Олениной цитируются в оригинале (на французском языке),
лишь затем даётся перевод на русский: «Хотите знать, что такое г-жа Керн? Она
изящна; она всё понимает; легко огорчается и так же легко утешается; у неё
робкие манеры и смелые поступки, – но при этом она чудо как привлекательна»
[10, с.35].
Стиль «Воспоминаний» Керн
иногда отступает от строгого и сухого, присущего документу. Таково, например,
описание поездки в Михайловское: «Погода была чудесная, лунная июльская ночь
дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тётушка с сыном в
одном; сестра, Пушкин и я – в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так
добродушно весёлым и любезным...» [10, с.33]. «Лирическое настроение» ощущается
в описании сада: «Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в
старый, запущенный сад. “Приют задумчивых дриад”, с длинными аллеями старых
дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня
спотыкаться, а моего спутника вздрагивать» [10, с.33].
О характере отношений Пушкина и
Керн нет однозначности в пушкиноведении. Сохранилось свидетельство самого поэта
об этих двух встречах: «Ваш приезд в Тригорское произвёл на меня впечатление
гораздо живее и тягостнее, чем некогда наша встреча у Олениных» [10, с.271].
Письма Пушкина остроумны, блестящи, шутливы, ироничны, что «не позволяет, –
считает А. Гордин, – определить меру серьёзности любовных признаний поэта.
Можно предполагать, что увлечение его не было особенно глубоким. Однако, вне
зависимости от этого, совершенно несомненно, что и для Пушкина, и для его
корреспондентки было приятно, интересно, весело поддерживать эту переписку»
[13, с.15].
Поэт сам пытается разобраться в
чувствах, 21 июля он записывает: «Каждую ночь я гуляю в своём саду и говорю
себе: “Здесь была она... камень, о который она споткнулась, лежит на моём столе
подле увядшего гелиотропа. Наконец я много пишу стихов. Всё это, если хотите,
крепко похоже на любовь, но божусь вам, что о ней и помину нет. Будь я влюблён,
– я бы, кажется, умер в воскресенье от бешеной ревности, – а между тем мне
просто было досадно...”» [10, с.37]. Ещё пример: «Я снова берусь за перо,
потому что умираю от скуки и могу заниматься только вами» (от 25 июля, с.271),
«Я снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я
по-прежнему люблю вас, а подчас ненавижу, что третьего дня я рассказывал о вас
ужасные вещи, что я целую ваши прекрасные ручки, и снова целую их, в ожидании
больших благ, – что положение моё невыносимо, что вы божественны и пр. и пр. и
пр.» (от 8 декабря, с.280).
Цитирование пушкинских строк –
ещё одна характерная черта «Воспоминаний». Согласно точке зрения А. Гордина,
цитата в приведённом выше фрагменте указывает на прямую связь между пейзажем
романа «Евгений Онегин» и окружающей Пушкина природой усадьбы в Михайловском
[13, с.13]. На наш взгляд, это скорее свидетельствует о том, что современники
поэта жили в атмосфере его удивительной поэзии, поэтому любой жизненный факт,
любая картина ассоциировались с его поэтическими строками [14]. На следующее
утро в принесённом Пушкиным экземпляре 2-ой главы «Евгения Онегина» А.П. Керн
обнаружила вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: «Я помню чудное
мгновенье…» Так родился один из шедевров любовной лирики поэта.
Согласно представлениям Керн,
кстати, не отличающимся от обывательских, ссылка, уединение имеют своеобразное
воспитательное значение. Так, размышляя о роли Михайловского в судьбе поэта,
Керн подчёркивает, что «император Александр I, заставляя его жить долго в
Михайловском, много содействовал к развитию его гения. Там, в тиши уединения,
созрела его поэзия, сосредоточились мысли, душа окрепла и осмысливалась» [10,
с.39]. И самый главный итог, по мнению автора воспоминаний, в том, что он
приехал в Петербург с богатым запасом выработанных мыслей. Но о Пушкине во
время следующей (третьей) встречи с поэтом, которая произошла в Петербурге в
1827 году, в доме его родителей, она замечает осторожно: «Он как будто не был
так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском» [10, с.46].
С Пушкиным, как показывает
Керн, связано игровое, театральное, смеховое начало: его посещения всегда
наполняли дом детским смехом, игривой весёлостью, шутками и поэтическими
разговорами. Друзья поэта Дельвиг и Мицкевич тоже охарактеризованы на страницах
«Воспоминаний»: обаятельная прелесть встреч и расставаний с Дельвигом, любезный
и приятный, благодушный и занимательный Мицкевич, которого уважали и любили
Пушкин и Дельвиг. Слог А.П. Керн лаконичен, она несколькими фразами рисует
удивительно точные и живые портреты друзей Пушкина.
Гением добра показался Пушкин
А.П. Керн в трудный момент её жизни – после потери матери: был трогательно
внимателен, чуток и красноречив.
Но портретные характеристики
Пушкина возникают и далее, в продолжающих эти воспоминания – «Воспоминаниях о
Пушкине, Дельвиге, Глинке», написанных в 1859 году в Петербурге [15]. Так,
считая Пушкина высшим образцом неистощимого остроумия, Керн видит, что душою
кружка даровитых писателей, носившего «на себе характер беспечного, любящего
пображничать русского барина», был Дельвиг, любезный и радушный хозяин,
симпатичный и великодушный. Сравнение Пушкина с Дельвигом далеко не в пользу
великого поэта, беспокойное расположение духа которого чаще всего превращало
его шутки в сарказм. А Дельвиг, гостеприимный и деликатный, чаще напоминал
мемуаристке Вальтера Скотта.
Особенно ценны свидетельства
госпожи Керн о поэте в решающий момент его жизни – перед женитьбой. В этот
период он казался совсем другим человеком: серьёзным, важным, молчаливым.
Размышляя о причинах столь разительных перемен, А.П. Керн предполагает, что
«его постоянно проникало сознание великой обязанности счастливить любимое
существо, с которым он готовился соединить свою судьбу, и, может быть,
предчувствие тех неотвратимых обстоятельств, которые могли родиться в будущем
от серьёзного и нового его шага в жизни и самой перемены его положения в
обществе» [15, с.51]. Так сложно переплетаются в мемуарах временные пласты
настоящего и будущего: «Встречая его после женитьбы всегда таким же серьёзным,
я убедилась, что в характере поэта произошла глубокая, разительная перемена»
[15, с.51].
Письмо и эпистолярная новелла,
деловая автобиография и автобиографическая повесть могут быть объектом изучения
в сопоставительном плане [16]. Дневник – жанр закрытый (монологический). Письма
– открыты, диалогичны, они обращены к адресату.
Своеобразный «роман в письмах»
представляет собой переписка А.С. Пушкина и А.П. Керн. «Я имел слабость
попросить у вас разрешения вам писать, а вы – легкомыслие или кокетство
позволить мне это» [17, с.271]. Эпистолярный стиль был близок А.П. Керн,
поскольку писать письма она любила с детства. Лёгкий и изящный слог,
неукротимый характер поэтического гения пронизывает каждую строку этой
небольшой по объёму переписки. Обращения к А.П. Керн непредсказуемы и не
мотивированы. В одном из писем она «милая и прелесть», «божественная», тут же
«мерзкая» и вновь – «прекрасная и нежная». Что скрыто за иронией поэта?
Пушкин заботится о молодой
красавице, советует наладить отношения с мужем. И тут же зовет в Михайловское,
просит писать: «Но только пишите мне, да побольше, и вдоль, и поперёк, и по
диагонали… Не правда ли по почте я гораздо любезнее, чем при личном свидании:
так вот, если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности – в
понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив,
в пятницу, субботу и воскресенье буду чем угодно, и всю неделю – у ваших ног»
(28 августа 1825 года) [17, с.276].
Невольно возникает параллель с
лирическим героем поэмы В. Маяковского «Облако в штанах»:
Хотите –
Буду от мяса бешеный –
И, как небо, меняя тона –
Хотите –
Буду безукоризненно нежный
Не мужчина, а – облако в штанах!
Реальный, живой Пушкин, со
своими мыслями, мечтами, сомнениями, в окружении друзей предстает со страниц
«Воспоминаний» А.П. Керн и переписки. Несомненно, она понимала поэта, хорошо
знала его, сочувствовала ему, не теряла из виду до последних дней жизни.
Поэтому так легко и увлекательно читаются страницы мемуарной прозы,
характеризуя самого автора как человека, обладающего литературными
способностями, обаятельного, образованного, живо интересующегося происходящим,
самостоятельного в суждениях, обладающего сформированным литературным вкусом. В
этом немалую роль сыграли Пушкин, Дельвиг и литературное окружение.
Мемуары А.П. Керн содержат
верные бытовые зарисовки, живописные детали, точные характеристики, что в
совокупности придаёт им «цену подлинного исторического документа, позволяющего
реально ощутить время» [13, с.21]. Воспоминания, по мнению современных
исследователей, самостоятельный метажанр, «объёмное образование, в которое
входят мемуарно-биографический роман, повествование (повесть) о детстве,
литературный портрет, записки, автобиографическая повесть, автобиография и
другие формы» [18, с.127]. Разграничивая литературоведческие термины
«воспоминания» и «мемуары», Т.М. Колядич констатирует: воспоминания – калька
мемуаров, «поскольку воспоминания создавались по модели, уже встречавшейся во
французской литературе, жанр «memoire» образован от французского слова «память»
[18, с.127].
Отличие между ними – степень
участия автора как повествователя, рассказчика или автобиографического (биографического)
героя в тексте, в степени привлечения автодокументов и широте обобщений. В
воспоминаниях прозаик идёт от конкретного и единичного к обобщённому. В конце
ХХ столетия дневники, письма, записные книжки, записки, мемуары, литературные
портреты стали доминировать в творчестве писателей, причём дневник, пройдя
значительный эволюционный путь от частного документа до разновидности мемуарной
прозы, остаётся «более независимым образованием» [18, с.135] и легко
вычленяется.
В прозе последней четверти ХХ века
прослеживается противоречивая тенденция к синтезированию «публицистических и
метафорических форм. Усиление публицистического начала рассматривается в
критике как следствие активизации авторской позиции, т.е. стремления автора
открыто высказать своё отношение к изображаемому» [19, с.3]. Подобная
публицистичность прослеживается в книге Н. Раевского «Портреты заговорили».
Состоящая из очерков «В замке Бродяны», «Фикельмоны», «Переписка друзей», «Д.Ф.
Фикельмон в жизни и творчестве Пушкина», «Особняк на Дворцовой набережной»,
«Д.Ф. Фикельмон о дуэли и смерти Пушкина», эта книга, как всякое научное
исследование, снабжена комментариями [20].
Н. Раевскому, в период его
пребывания за границей, удалось завязать ряд знакомств в той среде, в которую
попали пушкинские материалы. Писатель в полной мере осознавал свой долг перед
русской культурой, перед светлой памятью гения. Ему посчастливилось разыскать и
опубликовать много нового, уточнить переводы, отличавшиеся, к сожалению,
неточностью как фактологической, так и небрежностью в передаче содержания,
которое иногда было изложено весьма приблизительно.
В первом очерке «В замке
Бродяны» Н. Раевский развенчивает сложившееся мнение о сестре Натальи
Николаевны – Александре. Долгое время считалось, что с её переездом к Пушкиным
в большом семействе поубавилось житейских хлопот. Но позже выяснилось, что ни
ведением домашнего хозяйства, ни воспитанием детей поэта Александра не
занималась. Её волевой и страстный характер сыграл негативную роль в отношениях
с великим поэтом. Впервые о далеко не родственных отношениях поэта с любимой
свояченицей речь зашла в воспоминаниях «Наталья Николаевна Пушкина-Ланская»
А.П. Араповой, дочери Натальи Николаевны от второго брака. Они были
опубликованы в иллюстрированном приложении к «Новому времени» в 1907 году.
Пытаясь добраться до замка
Бродяны и установить связь с его хозяевами, Н. Раевский высказывает печальное
предположение: «Пушкинских рукописей, которые, вероятно, были у Александры
Николаевны в Петербурге, в Бродянах почти, наверное, нет. Положение супруги
барона Густава, несмотря на давность событий, было деликатным…» [20, с.22]. Но
автор избегает категоричности, оставляя проблеск надежды: «почти, наверное,
нет». Очень важна его позиция. У Н. Раевского, как и у мемуариста, взгляд со
стороны.
Поиски замка Бродяны в Словакии
начались из-за его хозяйки – герцогини Лейхтенбергской, дочери Александры
Николаевны Гончаровой, о местожительстве которой автор книги узнал случайно от
внучки одного из братьев Натальи Николаевны Гончаровой. Поиски отнимают немало
времени. Автор восхищается Национальной библиотекой в Праге, в которой собрана
самая богатая в Западной Европе пушкиниана – русская и иностранная. В одном из
её фондов хранится четверть миллиона русских книг, в том числе всё, что
осталось от знаменитой библиотеки Смирдина, которой пользовался ещё Пушкин. Но
все поиски оказались тщетными.
Позже, в очерке «Фикельмоны»,
Н. Раевский вновь вернётся к богатейшим фондам Национальной библиотеки, в
которых он сначала подбирал материалы для диссертации по анатомии насекомых,
потом увлёкся пушкиноведением. Диссертация была написана по-французски и
блестяще защищена. Но Пушкин стал смыслом жизни доктора естественных наук
Карлова университета.
В книге-исследовании Н.
Раевского «Портреты заговорили» не только передаётся работа мысли
учёного-исследователя, захватывающие перипетии поиска, радость долгожданных
открытий или боль разочарований. Время – один из героев повествования. За
потоком событий – Время. Современность врывается в неторопливое течение научных
поисков.
Тысяча девятьсот тридцать
третий год, тридцать четвёртый и тридцать пятый проходят безуспешно. Автор
торопится: герцогине около восьмидесяти лет. Реалии современной
действительности настораживают: «В Европе после прихода к власти Гитлера очень
неспокойно». Автору книги удаётся передать психологию, мироощущение людей того
времени, сообщить множество интересных фактов.
И когда совершенно случайно,
поздней осенью 1936 года, перелистывая «Русский архив» П.И. Бартенева за 1908
год, Н. Раевский обнаружил упоминание о дочери Александры Николаевны, вышедшей
за герцога Ольденбургского, а затем благодаря сотрудникам Французского
института имени историка Эрнеста Дени, в котором работал помощником
библиотекаря, находит точные данные о ней, пишет сам письмо на официальном
бланке: «С глубоким волнением я думаю о том, что, быть может, Вы сами знали
свою тётку и что в этом случае, без сомнения, в Вашей памяти остались
какие-либо личные воспоминания о ней» [20, с.15], оказывается слишком поздно.
Приходит ответ от графа Георга Вельсбурга: «Моя бабушка всё хотела лично Вас
поблагодарить, и сказать, что она очень сожалеет, не имея возможности сообщить
Вам сведения о Пушкине, так как её мать никогда не хотела говорить на эту
деликатную тему, касающуюся её сестры» [20, с.16]. Переписка велась
по-французски.
Автор остро ощущает, как
оборвалась «последняя живая связь с тем временем», ему, к сожалению, так и не
удалось встретиться с дочерью Александры Николаевны, «любившей сидеть у ног
вдовы поэта». Но Н. Раевский решил воспользоваться приглашением графа посетить
замок во время пасхальных каникул 1938 года. К визиту он готовился тщательно:
перечитал всё, что можно было достать в Праге, об Александре Николаевне, её
семье и её отношениях с Пушкиным. Находясь в балканском экспрессе, в первый
день поездки, автор очерка перечитывает свой конспект из карманной книжки. Так
в ткань повествования включаются сведения о старшей сестре Натальи Николаевны –
Александре. Этот своеобразный приём: просмотр собственных записных книжек
позволяет расширить диапазон повествования, раздвинуть рамки произведения.
Фактически, Н. Раевский очень
подробно рассказывает не только о детстве сестёр, но и о нравах их родителей
(«любящий, но беспутный дедушка Афанасий Николаевич промотал огромное
состояние», отец «Николай Афанасьевич, одарённый и прекрасно образованный
человек, психически ненормален», «матери боятся, но вряд ли её уважают»), об
обстановке в семье («тяжёлая»), о домашнем образовании (барышни знали
французский, русский, немецкий, брали уроки музыки и рисования).
Посетив поле битвы под
Аустерлицем с первым томом «Войны и мира» в руках, Н. Раевский размышляет:
«Где-то здесь недалеко лежал раненый князь Андрей…» [20, с.22]. Приём
ретроспекции неоднократно используется автором.
Результатом поездки в Бродяны
стало точное установление места погребения Александры Николаевны Фогель фон
Фризенгоф: фамильный склеп в окрестностях замка. Что касается Бродянского
архива, то его обнаружение кажется автору книги маловероятным. Хотя он надеялся
найти прижизненные издания произведений Пушкина с его дарственными надписями
свояченице в огромной библиотеке замка, но обнаружил лишь посмертное издание с
прелестным экслибрисом герцогини и её печатью. Стоит согласиться с
предположением Н. Раевского о том, что «рукописей Пушкина у Ази Гончаровой
могло и не быть – поэт дарил их неохотно, но томики с посвящениями, судя по
всему, несомненно, были. Остались они где-то в России» [20, с.26]. Архив гость
замка так и не увидел, но заинтересовался портретами, рисунками, мемориальными
вещами.
В отлично сохранившемся альбоме
Александры Николаевны преобладали портреты членов семей Пушкина и Ланских,
писателя Ксавье де Местра, князя П.А. Вяземского, князя Н.А. Орлова, графини
Ю.П. Строгановой, близкой приятельницы Н.Н. Пушкиной и др. Сравнивая портреты,
акварели и фотографии Натальи Николаевны, Н. Раевский подробно описывает
дагерротип, на котором запечатлены сёстры в окружении детей. «Прекрасные,
тонкие, удивительно правильные черты лица. Милое, приветливое лицо – любящая
мать, гордая своими детьми. Невольно вспоминаются задушевные пушкинские письма
к жене. На известных до сих пор изображениях Натальи Николаевны, как мне
кажется, нигде не передан по-настоящему этот немудрёный, но живой и ласковый
взгляд» [20, с.29].
Используя приём противопоставления,
автор выделяет в облике старшей сестры «пристальный, умный, но жестковатый
взгляд» и приходит к выводу, что в молодости она «была далеко не так красива,
как обычно думают» [20, с.29]. Но по натуре смела, как и Наталья, отличная
наездница. Брак её, скорее всего, был прочным и спокойным, барон Густав
«производит впечатление вдумчивого и корректного человека». Был ли счастливым?
На этот вопрос Н. Раевский не даёт ответа. И осторожно передаёт своё
впечатление от посещения замка Бродяны: при жизни Александры Николаевны имя
Пушкина, скорее всего, было в замке под запретом. Часто ли вспоминала
венгерская помещица свои русские корни и своего гениального свояка? – задаётся
вопросом Н. Раевский.
И всё-таки расстроенному
неудавшимся визитом (архив не найден) Н. Раевскому Владислав Ходасевич пишет в
письме, что он нашёл клад. Это иконографические сокровища, альбом, портреты и
т.д. Но самое ценное – две вещи, «поистине памятные». Путешественнику довелось
увидеть кольцо с бирюзой и цепочку, которые умирающий поэт просил вернуть
Александре Николаевне [21]. Об этом упоминает и П.Е. Щёголев, автор монографии
об «утаённой любви Пушкина (Марии Раевской-Волконской)» – «Дуэль и смерть
Пушкина. Исследования и материалы». Книга была написана в Петропавловской
крепости, где П.Е. Щёголев провёл без малого три года, осуждённый в 1909 году
как издатель-редактор журнала «Былое» за неправильную оценку отдельных
исторических эпизодов царствования дома Романовых. П.Е. Щёголев, – пишет Н.
Петраков, – получил три года заточения за «так называемую царственную трактовку
содержания анонимного пасквиля, присланного Пушкину и приведшего в конце концов
к дуэли и гибели поэта. В предисловии к третьему изданию своей книги «Дуэль и
смерть Пушкина» (
Вот как этот эпизод
воспроизводит Н. Раевский: «Графиня Вельсбург, старавшаяся показать мне всё,
что могло меня интересовать, сняла с пальца старинное золотое кольцо с
продолговатой бирюзой и сказала, что оно перешло к ней от герцогини, а ей
досталось от матери». Далее казахстанский пушкинист ссылается на рассказ
княгини Веры Фёдоровны Вяземской, жены друга Пушкина: однажды поэт взял у
свояченицы кольцо с бирюзой, несколько времени носил его, потом вернул. «А в
ящичке с драгоценностями герцогини, – продолжает далее Н. Раевский, – именно в
ящичке из простой фанеры (Наталья Густавовна считала, что воры не обратят на
него внимания), я увидел потемневшую золотую цепочку от креста, по словам
хозяйки замка, тоже принадлежавшую Александре Николаевне» [20, с.30]. Это были
самые волнующие из бродянских реликвий. И вот почему.
Вернёмся к уже упоминавшейся
книге П.Е. Щёголева, которому П.И. Бартенев 2 апреля 1911 года сообщал:
«Княгиня Вяземская сказала мне, что раз, когда она на минуту осталась одна с
умирающим Пушкиным, он отдал ей какую-то цепочку и попросил передать её от него
Александре Николаевне. Княгиня исполнила это и была очень изумлена тем, что
Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула, что и
возбудило в княгине подозрение» [21, с.430]. Читая эти строки Бартенева, автор
книги «Портреты заговорили» никогда не думал, что ему будет суждено увидеть
кольцо, а тем более цепочку.
Автор очерка высказывает
предположения, которые впоследствии сам и опровергает, если обнаруживаются
новые факты. Главное для него – научная достоверность, отсутствие домысла. В
одном из альбомов де Местра небольшой тщательно отделанный рисунок карандашом
взволновал русского исследователя своим сходством с Пушкиным. Но позже
выяснилось, что изображен брат поэта, Лев Сергеевич. Много запутанных нитей,
пушкинских и околопушкинских, «тянется к замку на берегу Нитры». Часы,
проведённые в замке Бродяны, остались в памяти писателя-эрудита незабываемыми,
потому что только в замке он увидел многих родных и знакомых поэта «по-новому,
как не видел ещё никто из писавших о Пушкине» [20, с.39].
Прошлое и настоящее причудливо
переплетаются. Ужин при свечах, богемский хрусталь, массивное серебро,
монограмма на вещах «А.Г.», портреты Дантеса, Жуковского. А после ужина рассказ
о боях на Карпатах, о прорыве Будённого к Перекопу. И если хозяевам замка
рассказ о бурных русских годах интереснее «далёких околопушкинских
воспоминаний», то мысли рассказчика не в Галиции и Северной Таврии, о которых
он повествует, а в Бродянах: «Вот здесь, в этой комнате, в этих самых креслах,
три четверти века тому назад сиживали две стареющие женщины – генеральша
Ланская и её сестра. О чём они говорили, о чём думали? Опустила ли Наталья
Николаевна глаза, увидев портрет Дантеса? Или его убрали на время перед
приездом Ланской? Бегут воспоминания о прочитанном, встают один за другим вопросы,
а говорю я всё не о том, о чём думаю» [20, с.39].
Парк около замка чем-то
напоминает Павловск. Н. Раевский задаётся вопросом: «А не напоминал ли он
Александре Николаевне Полотняный завод, родовое имение»? Автор очерка глубоко
уверен в том, что в душе графиня «оставалась русской барыней, видимо,
тосковавшей по родине. Была, как и многие её современницы того же круга,
женщиной русско-французской культуры».
Немногим более суток пробыл Н.
Раевский в замке Бродяны. В 1939 году приглашён был снова, но 15 марта в Прагу
вошли танки Гитлера. Современность меняет планы исследователя.
Н. Раевский опровергает слухи о
том, что в замке Фризенгофов состоялась встреча Натальи Николаевны с Дантесом.
Тем самым он не согласен и с мнением Анны Ахматовой о вероятности подобной
встречи, так как дневника Александры Гончаровой она читать не могла.
Н. Раевский вносит ясность в
щекотливый вопрос: «Каким образом в замке появился портрет Дантеса?» Его
Екатерина Николаевна подарила первой жене Фризенгофа Наталье Ивановне Ксавье де
Местр. Всё-таки «Александре Николаевне приходилось постоянно видеть перед собой
портрет убийцы когда-то любимого ею поэта, и можно только представить, какие
сложные чувства владели ею при виде этого портрета» [20, с.56]. Хотя прошло 15
лет после смерти поэта, когда Александра Николаевна стала хозяйкой замка и
встретилась с портретом Дантеса, автор допускает, что «её чувства, возможно,
утратили свою остроту».
В очерке «Фикельмоны» описан
процесс поиска дневника графини Фикельмон и писем Пушкина к ней. «Мелькают
передо мной Прага, Венеция, Рим, Вена, Лондон, Париж, дворцы, имения, замки…
Стараюсь не упустить ни одного возможного варианта» [20, с.60]. Правнук графини
Дарьи Фёдоровны князь Альфонс 22 ноября 1942 года отвечает на письмо Н.
Раевского и обещает выслать из Теплица копию письма поэта и текст дневниковой
записи прабабушки о дуэли и смерти Пушкина.
Этот день Н. Раевский называет
одним из счастливейших дней своей жизни, так как найден архив Фикельмонов,
неизвестное письмо Пушкина и существует дневник графини, о котором не знал
никто. Но настаёт и «более счастливый» день, когда исследователю подают
заказной пакет с немецким штемпелем «Теплиц-Шенау»: «С волнением читаю
неизвестные строки поэта. Потом принимаюсь за дневниковую запись: «Сегодня
Россия потеряла своего дорогого, горячо любимого поэта Пушкина…» Сто пятьдесят
строк французского текста. Сразу же вижу, что передо мной документ большой
важности: нового в нём мало, но уже известное подтверждает независимая
свидетельница, близко знавшая поэта» [20, с.63].
Заинтриговав читателя, Н.
Раевский сообщает о переводе дневника на русский язык, о работах профессора
А.В. Флоровского, о том, что две тетради дневника Фикельмон хранятся в филиале
Государственного архива в городе Дечине (Decin), об издании дневника на итальянском
языке Ниной Каухчишвили и т.д. И переходит к подробному ознакомлению с Дарьей
Фёдоровной Фикельмон, внучкой Кутузова. Из писем Кутузова к старшей внучке
можно сделать вывод о том, что девочки знали французский, немецкий языки и
обучались русскому.
Автор книги «Портреты
заговорили» не осмеливается брать на себя ответственность за точное и
достоверное воспроизведение жизненного пути Дарьи Фикельмон: «Приходится
постоянно делать оговорки – “по-видимому”, “вероятно”, “может быть”. Очень
многого мы о ней не знаем точно или совсем не знаем. Мало что известно и об её
отчиме (Н.Ф. Хитрово), но всё же значительно больше, чем об отце (Ф.И.
Тизенгаузен)».
Комментируя переезд семьи
Хитрово во Флоренцию в связи с назначением в 1815 году генерала Хитрово российским
поверенным в делах при великом герцоге Тосканском, Н. Раевский высказывает
предположение, что восприимчивость юной графини ко всему прекрасному развилась
у неё именно в Тоскане, где искусство «срослось с повседневной жизнью», чуть ли
не каждая церковь расписана великими мастерами эпохи Возрождения, а картинные
галереи полны творений мирового значения. Личное восприятие города автором
книги дополняет описание: «Чудесный город… По вечерам золотистый полусвет
скрадывает линии старинных зданий, терпко пахнут разогревшиеся за день
кипарисы, и от мутной реки Арно тянет влажным теплом. В ноябре Флоренция ещё
полна роз, в феврале её сады окутаны розовыми облаками цветущего миндаля».
Лирическое отступление оживляет
текст книги, вновь акцентируя внимание на том, что в духовном облике графини
Фикельмон навсегда осталось многое от Италии, её любимой страны. Далее
отмечается следующий факт: Е.М. Хитрово создала подрастающим дочерям блестящее
положение в европейском «большом свете».
Н. Раевский склоняется к мысли,
что брак графини с Фикельмоном, бывшим значительно старше её, был счастливым, а
переписку замужней графини Долли с российским императором Александром I он
характеризует как «большое взаимное увлечение». «Есть такое французское
выражение, с трудом передаваемое по-русски – “amitie amoureuse” – влюблённая
дружба – понятие, равно далёкое и от флирта, и от связи. Оно родилось позднее,
но, на мой взгляд, этот очень французский термин лучше всего передает характер
тогдашних отношений Александра I и графини Фикельмон – большое взаимное
увлечение» [20, с.104]. Тон писем государя исследователь определяет как
серьёзный и искренний, считая, что вряд ли ещё к кому-нибудь из современниц
графини были обращены подобные письма.
Конкретно поставленная цель
исследования не позволяет автору отклоняться от предмета: «Наше внимание будет
сосредоточено на личности графини Фикельмон, её русских литературных связях и –
прежде всего – на роли Дарьи Фёдоровны в жизни и творчестве Пушкина» [20,
с.111]. Н. Раевский весьма скромно оценивает известные ему факты жизни графини,
высказывая уверенность в том, что «научная биография графини Фикельмон – дело
будущего». Он лишь уточняет возраст графини в начале её знакомства с Пушкиным –
25 лет, в пору дуэльной драмы – 32.
Доминантой облика графини Н.
Раевский считает очарование внешнее и духовное. Сопоставляя все известные ему
портреты Долли Фикельмон, Н. Раевский разделяет мнение современников о красоте
графини, считающейся одной из самых красивых женщин николаевского Петербурга.
Необыкновенно красивые бархатистые глаза; прекрасные волосы; умный, серьёзный и
в то же время оживлённый взгляд – таким запечатлел графиню венский художник.
Всю жизнь графиня стремилась быть полезной людям, особенно тревожилась она за
судьбу талантливых людей.
Анализируя стиль дневника и
писем сестёр друг к другу, Н. Раевский делает очень верное замечание: «Дневник
– прежде всего светская хроника, письма – задушевная беседа с любимой сестрой»
[20, с.129]. Причём, немаловажно, что письма были переведены Н. Раевским и
опубликованы им впервые в 1965 году. Далее в тексте очерка он вновь
возвращается к оценке дневника: «Чем больше в него вчитываешься, тем яснее
чувствуешь, что это не “Journal intime”, как говорят французы, а длинный ряд
большею частью искренних, но всегда хорошо обдуманных записей. Калитку в свой
духовный сад Долли Фикельмон только приотворяет». Отношение к великосветскому
обществу было двойственное. Она блистала на балах Флоренции, Неаполя,
Петербурга, Вены и писала П.А. Вяземскому: «Как я ненавижу это суетное, легкомысленное,
несправедливое, равнодушное создание, которое называется обществом!»
Она обладала удивительной
интуицией, стройным и точным, логическим умом. «Всегда ясна её мысль (верная
или ошибочная – другой вопрос), стройны и точны многочисленные и длинные
рассуждения о политических, исторических, литературных и иных вопросах. То же
самое надо сказать и об её отлично построенных французских фразах (пражские и
венские корректоры журналов местами их порядком исковеркали). Словоупотребление
у графини Фикельмон не всегда правильное – сказывается влияние немецкого и
итальянского языков, но писать она всё же мастер, и следить за ходом её мысли
легко» [20, с.130].
Далее Н. Раевский подчеркивает,
что графиню нельзя считать лишь интеллектуальной тенью умного мужа-дипломата,
хотя их оценки людей и событий нередко совпадают. Музыку она любила страстно.
Отлично рисовала, обладая вполне профессиональным мастерством, любила театр.
«Искреннее и сильное чувство красоты и искание её – одна из самых
привлекательных душевных черт графини».
Нередко в текст книги Н.
Раевский включает свои рассуждения, а не следует лишь слепо за строками
дневника или воспоминаниями современников. Вот один из примеров: «Император
Карл V как-то сказал, что, изучая новый язык, мы приобретаем и новую душу. Мне
думается – не новую душу, а ключ к пониманию чужой психики. У графини Долли
была целая связка таких ключей. Пользоваться ими она умела. В её писаниях мы
находим немало верных и глубоких отзывов о прочитанном, многое из того, что
нравилось когда-то Долли Фикельмон, выдержало испытание временем. Читала она
большею частью по-французски, но нередко, как мы уже видели, и на других
доступных ей европейских языках – немецком, английском и итальянском» [20,
с.146].
Из переписки с сестрой и
отзывов Долли Фикельмон о французских писателях видно, что графиня обладала
верным и тонким литературным вкусом. Более того, она снабжала своих друзей
французскими книгами, которые миновали цензуру. И всё же на Россию Долли
Фикельмон смотрела глазами вдумчивой иностранки. Натура её была сложна и полна
противоречий. Н. Раевский завершает очерк «Фикельмоны» следующим рассуждением:
«Она добра, но способна остро ненавидеть тех, кого считает врагами дорогого ей
общественного строя. Она умеет наблюдать, но порой не замечает того, что видят
люди гораздо менее наблюдательные. Женщина выдающегося ума, случается, пишет
вещи далеко не умные. Патриотка двух отечеств, но прежде всё-таки русская,
очень плохо справляется с русским языком. Дама “большого света” вдруг начинает
грустно и гневно бранить то общество, в котором её положение так блестяще. Всё
у неё, кажется, есть, – большего желать нечего, но недовольна она, мечется, не
находит себе покоя… Тесно ей в великосветской оранжерее, в которую Дарья
Федоровна сама себя заперла» [20, с.156].
Центральным очерком книги
«Портреты заговорили» является, разумеется, очерк «Д.Ф. Фикельмон в жизни и
творчестве Пушкина», но его предваряет небольшая по объему «Переписка друзей»,
в которой автор анализирует отношения графини и П. Вяземского, исходя из их
эпистолярных бесед. Н. Раевский корректирует мнение П. Вяземского о Долли,
который приписывал ей «простодушие»: «Было не “простодушие”, а великолепная
простота, которая далеко не всем дается…» [20, с.166]. На основе тщательного
изучения дневников П.А. Вяземского и Д.Ф. Фикельмон Н. Раевский устанавливает
точную дату их знакомства – 14 марта 1830 года. Цитата из дневника Д.Ф.
Фикельмон 18 марта 1830 года: «Познакомилась с князем Вяземским – он поэт,
светский человек, волокита (homme a bonnes fortunes), некрасивый, остроумный и
любезный». 29 марта дополняет: «Князь Вяземский… очень любезен; он говорит
умно, приятно и легко, но он так некрасив» [20, с.167].
Н. Раевский скрупулёзно
подсчитывает: их «очное» знакомство продолжалось… несколько более четырех лет,
а переписка (с очень большими перерывами) – 22 года. В отличие от писем, даты в
которых проставлены точно и аккуратно, записки содержат лишь указание на день
недели, реже – число и месяц. Исследователь намечает основные темы и извлекает
самое существенное. Графиня в переписке искренна, она демонстрирует необычно
глубокую и близкую дружбу, от которой недалеко и до любви. Но впоследствии
между ними сохранились лишь приятельские отношения. 1829-1831 годы были для
графини отчасти годами Вяземского. Начиная со второй половины 1832 года, Петр
Андреевич – только один из её многочисленных русских и иностранных друзей. «Два
умных, глубоких, разносторонне содержательных человека оказались всё же людьми
очень разными и до конца друг друга не понимали… Кроме того, – отмечает далее
Н. Раевский, – как мне кажется, “влюблённая дружба”, своего рода
“балансирование на грани любви”, по самой своей природе вообще долго
продолжаться не может. Либо она превращается в любовь, либо становится просто
дружбой» [20, с.213].
По силе ума и широте интересов
мало кто из приятельниц мог сравниться с Долли Фикельмон, но оценка её фигуры в
пушкиноведении неоднозначна [23]. Прежде чем перейти к повествованию об
отношениях графини и великого поэта, Н. Раевский упоминает роман её матери с Пушкиным,
«чтобы яснее представить себе обстановку, в которой началось знакомство Пушкина
и Долли Фикельмон». «Конечно, – приводит автор книги высказывание Н.В.
Измайлова, – здесь была не только дружба – здесь было и поклонение великому
поэту, славе и гордости России, со стороны патриотически настроенной наследницы
Кутузова, и материнская заботливость о бурном, порывистом, неустоявшемся поэте,
бывшем на шестнадцать лет моложе её, и, наконец, – страстная, глубокая, чисто
эмоциональная влюблённость в него, как в человека. Последнее – по крайней мере,
в первые годы – господствовало над остальным».
Пушкин и Долли Фикельмон
познакомились в ноябре 1829 года, о чём позволяет судить запись в дневнике
графини, сделанная в начале декабря 1829 года, когда Пушкин уже неоднократно
бывал у них: «Пушкин, писатель, ведёт беседу очаровательным образом – без
претензий, с увлечением и огнём; невозможно быть более некрасивым – это смесь
наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков – в цвете его
лица заметна ещё некоторая чернота и есть что-то дикое в его взгляде» [20,
с.218]. Н. Раевский уверен, что графиня преувеличила некрасивость поэта и
словно в противовес приводит мнение В.И. Анненковой, считающей его «изысканно и
очаровательно» некрасивым.
К сожалению, мы не располагаем
темами бесед Пушкина на приёмах в доме Фикельмон: «Многое, очень многое могла
она сохранить для истории из бесед поэта, встречаясь с ним в течение семи с
лишним лет. Могла, но не сохранила…» Салоны Фикельмон и её матери Хитрово
играли большое значение в жизни Пушкина, они были главным источником сведений о
западноевропейской жизни. Граф Фикельмон подарил поэту два тома стихотворений
запрещённого в России Генриха Гейне.
В очерке «Д.Ф. Фикельмон в
жизни и творчестве Пушкина» Н.А. Раевский мастерски объединяет в повествовании
письма поэта и графини, а также друзей и знакомых Пушкина, цитирует дневниковые
записи героини. Дневник сам по себе представляет ценность, поскольку в нём
описаны события текущей жизни. В нём нет той ретроспекции, которая характерна
для мемуаров [24, с.14]. Н. Раевский, анализируя стиль писем, сравнивает
французский подлинник и русский перевод, подчёркивая при этом, что русский
перевод подчас выглядит бледнее, не передает всей гаммы чувств и оттенков.
О близком знакомстве и дружбе
Пушкина с Д. Фикельмон свидетельствует следующая цитата из письма: «Позволите
ли Вы сказать Вам, графиня, что Ваши упрёки так же несправедливы, как Ваше
письмо прелестно. Поверьте, что я всегда останусь самым искренним поклонником
Вашей любезности, столь непринужденной, Вашей беседы, такой приветливой и
увлекательной, хотя Вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших знатных
дам». Очень ценен и прямой отзыв о Д. Фикельмон как о самой блестящей из дам её
круга. Н.А. Раевский считает, и мы разделяем его точку зрения, что в письмах к
современницам Пушкин всегда необычайно любезен (эту черту его стиля ярко
демонстрирует и переписка с А.П. Керн). Но письмо к Д. Фикельмон «выделяется
особой изысканностью выражений» [20, с.228]. Сколько в нём искренности и
сколько игры – трудно установить.
Письмо А.С. Пушкина к Д.
Фикельмон от 25 апреля 1830 года Н. Раевский считает великолепным образцом
французской эпистолярной прозы и высказывает надежду на то, что французский
текст станет предметом обстоятельного филологического исследования, поскольку в
стилистическом отношении «он написан не только тщательно, но и в высшей степени
изысканно. В то же время простые, прекрасно построенные фразы, которые льются с
обычной для Пушкина легкостью, далеки от всякой напыщенности, которую так не
любила графиня Фикельмон» [20, с.227]. Русский перевод, к сожалению, не
передаёт прелести подлинника, хотя и даёт возможность «достаточно точно
познакомиться с мыслями и чувствами поэта».
Представляют интерес с научной точки зрения трудности перевода, примеры которых приводит исследователь. Вот один из них: «Поэт говорит, что письмо графини “est seduisante”. Дословно “seduisant” значит “обольстительный”, но сказать “обольстительное письмо” по-русски нельзя. Переводчику пришлось употребить слово “прелестно”, хотя французское прилагательное более выразительно и предполагает желание очаровать» [20, с.230]. Далее поэт подчёркивает великолепную простоту общения, которая даётся только избранным. В Долли Пушкин ценит, прежде всего, достойную собеседницу, всегда приветливую и внимательную, заинтересованно участвующую в беседах. Точно также и графиня ценит в поэте умение вести беседу, блестящее остроумие, ум и способность говорить просто и занимательно. Они нашли друг друга, им было интересно вместе проводить время в светских беседах. После предстоящей женитьбы графиня останется для поэта доброй приятельницей.
|
|