| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Сибирь - Казахстан
Нет такого народа, кто не искал бы в своей жизни утверждения национальной гордости.
А.Н. Толстой
Светлана Ананьева
КАЗАХСТАНСКАЯ ПУШКИНИАНА
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
В дневниковой записи от 11
августа 1830 года, накануне свадьбы, Долли Фикельмон подчёркивает любезность
поэта, оживление и весёлость в разговоре: «Невозможно быть менее притязательным
и более умным в манере выражаться». Далее следует комментарий Н. Раевского:
«Графиня Долли очень ценила в людях умение вести беседу и, в особенности,
способность говорить просто и занимательно. Чувствуется, что именно эта
способность Пушкина, оттенявшая его блестящее остроумие и ум, особенно
восхищала молодую женщину. А в графине Долли он видит исключительно умную,
блестящую собеседницу, не говоря уже об её способности очаровывать и редкой
красоте» [20, с.235].
Автор книги переосмысляет
личность Натальи Николаевны Гончаровой, снабжая свою книгу прелестной словесной
акварелью, которую считает едва ли не лучшим литературным портретом жены поэта.
Во втором издании книги «Портреты заговорили» (1976) личность Н.Н. Гончаровой
освещена более подробно, так как к этому времени были обнаружены новые
материалы, главным образом эпистолярные, которые стали, говоря словами Д.
Благого, автора предисловия к книге Н. Раевского, «защитниками тени жены поэта
– и не по принципу “высокой лжи”, а из стремления к подлинной исторической
правде» [20, с.6]. В описании Пушкина как счастливого влюблённого Долли
расходится с ранее цитировавшимися «Воспоминаниями» А.П. Керн, отмечавшей
грусть и озабоченность поэта. В решающий момент его жизни – перед женитьбой –
он казался Керн совсем другим человеком – серьёзным, важным, молчаливым.
Ценность эскизного портрета
Н.Н. Гончаровой в том, что она запечатлена здесь, спустя несколько месяцев
после замужества, большинство её «портретов», как известно, относится ко
времени её вдовства или второго замужества. Так, в дневниковой записи от 21 мая
Но через четыре дня в письме к
Вяземскому от 25 мая графиня Фикельмон обнаруживает свой дар предвидения: «Жена
его прекрасное создание: но это меланхолическое и тихое выражение похоже на
предчувствие… несчастия у такой молодой особы. Физиономии мужа и жены не
предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем» [20, с.237].
Продолжение этого в записи от 12 ноября
Задумавшись над обликом Натальи
Николаевны, о её роли в судьбе поэта, Н.А. Раевский основательно прочитывает и
анализирует всю литературу о ней, отмечая атмосферу напряжённого и не всегда
благожелательного внимания к супруге Пушкина. Пытаясь высветить подлинный
духовный облик горячо любимой Пушкиным женщины, автор книги подробно
останавливается на её родословной. Он обращает внимание на чисто внешние черты,
о которых пишет в своих «Воспоминаниях» Еропкина: необыкновенно выразительные
глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении; цитирует
письма поэта. Он изучает источники и письма сестёр Гончаровых к брату Дмитрию и
приходит к выводу, что сестры были мало подготовлены к вступлению в большой
петербургский свет. Нелегко приходилось ей в роли жены первого поэта России,
«который для одних был гордостью страны, а для других весьма неприятным,
неуживчивым человеком, обладавшим острым и язвительным языком». Зависть рождала
злословие. Блистательная красавица жила в тягостной атмосфере напряжённого и не
всегда благожелательного внимания.
Н.А. Раевский не соглашается с
трактовкой характера Н.Н. Гончаровой как обычной представительницы своего
круга, развенчивает «ложные представления о скудости её ума и духовного
облика». К работам, без предвзятости рисующим духовный облик супруги поэта, он
относит исследования М. Яшина, И. Ободовской и М. Дементьева [25]. К ним можно
отнести и книги самого Н. Раевского «Когда заговорят портреты» и «Портреты
заговорили», сочетающие черты документально-исторического очерка с превосходным
анализом дневниковых записей, писем и воспоминаний современников поэта.
Чувство такта, интеллигентность
не позволяют автору книги вступать в полемику с Анной Ахматовой, но он не может
не прореагировать на некоторые её соображения. Отдавая дань тонкому ценителю
слова, отмечая ряд её глубоких мыслей (в частности, Анной Ахматовой впервые был
поставлен вопрос о том, почему «злосчастный диплом был разослан друзьям Пушкина,
а не его врагам, что было бы более логичным»), писатель находит много спорных и
необоснованных предположений, отвергая категорически как ничем необоснованное
чрезвычайно необъективное (по его выражению: даже враждебное) отношение к Н.Н.
Гончаровой. Более того, он считает все умозрительные построения А. Ахматовой
искусственными и потому не требующими опровержения. Сопоставляя многочисленные
источники, разрозненные факты из свидетельств современников, писем Пушкина к
жене, писем самой Натальи Николаевны к брату Дмитрию, Н.А. Раевский с
уверенностью утверждает, что эфемерный образ Пушкиной как «блистательной и
легкомысленной красавицы, сущность которой проявлялась единственно в её страсти
к светским развлечениям, распадается. Это была очень деловая женщина, чрезвычайно
деликатная в отношениях с людьми, хорошая хозяйка, заботливая жена, мать и
сестра, справляющаяся со всеми заботами по дому и воспитанию детей. В мае 1836
года Наталья Николаевна фактически исполняла обязанности секретаря редакции
“Современник”».
В то же время автор книги
категорически против идеализации Н.Н. Гончаровой. Она была живым человеком, со
своими достоинствами и недостатками и «всё же оставалась на земле. Оторваться
от неё, приблизиться к тем духовным вершинам, где царил её гениальный муж», ей
было трудно. Н. Раевский не прощает трагическую ошибку – согласие на роковое
свидание с Дантесом. «Не могла она не понимать, скажем, вернее, не имела права
не понимать, к каким последствиям может привести это свидание при столь крайне
напряжённых и непримиримых отношениях её мужа и её поклонника» [20, с.259], –
звучит взволнованный голос писателя.
Размышляя о роли графини
Фикельмон в судьбе Пушкина, Н. Раевский высказывает предположение о её
достаточно близком знакомстве с поэтом, поддерживая гипотезу некоторых
пушкинистов о том, что черты характера графини воплощены в облике замужней
Татьяны в романе «Евгений Онегин» и в героине незаконченного произведения
«Египетские ночи». «Пиковая дама», с его точки зрения, тоже имеет к ней самое
прямое отношение. Несомненно для Н. Раевского то, что Дарья Фёдоровна Фикельмон
сыграла в жизни Пушкина гораздо более важную роль, чем ту, о которой было
известно ранее. Д.Ф. Фикельмон, обладающая силой ума и широтой интересов,
литературной культурой и владеющая пером, – несомненно, яркая личность,
свидетельством чему являются её дневник и письма, органично включённые Н.
Раевским в ткань повествования книги «Портреты заговорили».
И символичен в связи с этим
следующий факт: о дуэли и смерти Пушкина содержатся сведения в дневнике графини
Фикельмон, передал который Раевскому дальний потомок Кутузова Альфонс
Кляри-и-Альдринген. Об этом – в очерке «Д.Ф. Фикельмон о дуэли и смерти
Пушкина», в котором автор отводит себе скромную роль комментатора дневниковой
записи, но, оставаясь верен самому себе, даёт краткую справку о действующих
лицах трагедии.
В мировой литературе широко
представлены дневники путешествия («Дневные записки плавания А.И. Бутакова на
шхуне “Константин” для исследования Аральского моря в 1848-1849 гг.» и др.),
дневники дипломатических миссий («Дневные записки о путешествии
российско-императорского посольства в Персии в 1816 и 1817 годах, ведённые
советником этого посольства А.Е. Соколовым» и др.), путевые научные дневники
(«Западный край Китайской империи и город Кульджа» (1856) и «Кашгарский
дневник» (1858-1859). В ХIХ веке, что особенно ценно, дневник стал «средством
удовлетворения нравственно-интеллектуальных запросов личности» [26].
В последние годы интерес к
мемуарной литературе обострился. Московский литературовед О.Г. Егоров в своих
исследованиях «Русский литературный дневник ХIХ века» [26], «Дневники русских
писателей ХIХ века» [27] освещает такие проблемы, как время и пространство в
дневнике, образ человека, метод и стиль, вопросы сюжетной организации. Некоторые
аспекты дневниковой прозы стали объектом изучения в кандидатских диссертациях
Донченко Н.Ю. [28], Кулаковой Н.И. [29], Поляк Д.М. [30]. Акцент в них делается
на изучение поэтики дневникового текста.
Дневник изначально несёт в себе
установку на искренность, включает в свою структуру исповедальные мотивы,
обращён к читателям-потомкам. Авторская позиция в дневнике своеобразна, в ней
превалирует личностное начало. «Сколько-либо значительного разрыва по времени
между описываемыми явлениями и описанием их в дневнике нет. Поэтому в дневниках
искажений и ошибок памяти встречается сравнительно с мемуарами немного» [31,
с.355].
Запись Фикельмон состоит из
трёх частей, написанных в разное время, разных по объему. Н.А. Раевский
отмечает общий чрезвычайно сдержанный тон, как всегда, ровный и чёткий почерк.
О дуэли и кончине поэта Фикельмон пишет, – считает писатель-исследователь, –
«со слов Жуковского», но её искреннее сочувствие ощущается на протяжении всей
записи. Её записи о поэте и его жене «умны, достоверны и ценны» [20, с.361]. Не
случайно, Н.М. Карамзин писал о том, что «творец всегда изображается в творении
и часто против воли своей» [32, с.60].
Итак, Дантес по крови больше
немец, чем француз. Такой вывод делает исследователь на основании тщательного и
подробного изучения его биографии, приводя следующую деталь: «Через много лет
после петербургской драмы Проспер Мериме… отметил немецкий акцент барона». Но
сам Дантес и окружающие считали его французом. Бароном восхищались женщины всех
возрастов и положений. По отзывам современников и на основе портретных
зарисовок Дантес выглядит «уверенным в себе, несколько высокомерным человеком».
Скорее всего, его успех у женщин объяснялся не столько его красотой, приходит к
выводу писатель, сколько способностью нравиться. Сколько-нибудь основательной
военной выучки быть у него не могло. По достоверным семейным воспоминаниям,
образование его тоже было посредственным, даже французский литературный язык
давался ему не так легко.
Что касается моральных качеств,
то главная цель его приезда в Россию – карьера. В Петербурге он был всеобщим
любимцем. Остроумного, весёлого кавалергарда принимали повсюду (Карамзины,
Вяземские и др.). Его оценка своей роли в трагическом убийстве великого
русского поэта разнилась, в зависимости от собеседника, к которому он
приспосабливался. Отзывы его об этой трагической странице биографии были
диаметрально противоположны: от сожаления о случившемся (принуждён к поединку,
которого он не желал) до открытой бравады («барон Геккерн, который убил вашего
поэта Пушкина»). По свидетельству его внука Метмана, петербургская драма была
для деда «лишь одним из приключений молодости», которому он «отводил, однако,
незначительное место» [33].
«Совершенно неприличная тяжба»
с Гончаровыми, в процессе которой Дантес нарушал интересы жены и детей Пушкина,
рисует его «расчётливым и сухим до крайности», выявляя мелочную торгашескую
натуру. «Весёлый нрав, общительность и остроумие кавалергарда обманули многих,
– подытоживает Н. Раевский. – По-видимому, на некоторое время обманули и
Пушкина».
Достаточно умный, ловкий и
тактичный Дантес был всё же человеком влиятельным и ценным для правящих кругов
Франции и имеющим к тому же большие связи. Более того, из «былого краснобая
петербургских гостиных выработался отличный политический оратор». Этот вывод Н.
Раевского так же подтверждается свидетельством П. Мериме. Автор книги «Портреты
заговорили» характеризует Дантеса как исполнителя дипломатических поручений,
беспринципного и ловкого политика, отличного оратора, местного деятеля, крупного
и удачливого предпринимателя.
Композиция последнего очерка
анализируемой книги «Д.Ф. Фикельмон о дуэли и смерти Пушкина» строится таким
образом, что его автор от довольно подробного и обстоятельного рассказа о
Дантесе переходит к комментированию записи о его романе с Н.Н. Пушкиной,
подробно воспроизведённом на страницах дневника Д. Фикельмон. Познакомились
действующие лица развернувшейся впоследствии драмы не позже осени 1834 года. Н.
Раевский, ещё не приступив к комментированию дневниковой записи графини,
предварительно сам воссоздает историю развития отношений Пушкина и Геккерна. Он
пытается проследить временной промежуток от рокового 4 ноября 1836 года до дня
дуэли – 29 января 1837 года. 4 ноября, как известно, сам Пушкин и его друзья
получили по почте анонимный диплом-пасквиль. Но первый вызов на дуэль Пушкиным,
последовавший в тот же день, сначала, по просьбе посланника Геккерна, был
отложен на 24 часа, затем и вовсе был объявлен самим поэтом как «не имевший
места». Причина такого решения – объявление 17 ноября на балу у С.В. Салтыкова
о свадьбе Дантеса и Екатерины Николаевны Гончаровой, которая состоялась 10
января 1837 года.
Н. Раевский отмечает, что Д.
Фикельмон возобновившиеся после свадьбы Дантеса ухаживания за Натальей
Николаевной описаны «достоверно и точно» и верно указан непосредственный повод
к поединку. Далее события развивались стремительно: 25 января Пушкин отправляет
посланнику «предельно грубое и оскорбительное» письмо, 26 января передан вызов
Дантеса, 27 января – дуэль. Такова хронологическая канва.
В дневнике Д.Ф. Фикельмон текст
записи о дуэли и смерти поэта занимает 11 страниц второй тетради. Сопоставляя
русский и французский вариант записи, Н. Раевский вносит изменения и
дополнения, которые являлись совершенно необходимыми, и приводит в книге
«Портреты заговорили» эту запись в более полном виде. Датирована запись 29
января 1837 года. Обращает на себя внимание самое первое предложение,
содержащее личностную оценку трагической катастрофы: «Сегодня Россия потеряла
своего дорогого, горячо любимого поэта Пушкина, этот прекрасный талант, полный
творческого духа и силы!» [20, с.354].
И далее прием контраста:
«прекрасный, сияющий светоч» и «поэтическая внешность, но заурядный ум и
характер» Н.Н. Пушкиной. Д. Фикельмон – одна из тех, кто непосредственно
наблюдал за разворачивающейся драмой («Все мы видели, как росла и усиливалась
эта гибельная гроза!»). Строго осуждая Наталью Николаевну, которая «совершенно
потеряла способность обуздывать этого человека», автор дневника в то же время
строго судит и Пушкина, совершившего «большую ошибку, разрешая своей молодой и
очень красивой жене выезжать в свет без него». И строго судит свет! Ни одна из
дам света не могла осудить госпожу Пушкину, потому что «все мы, – размышляет
горестно Д. Фикельмон, – находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и
нас любили, – все мы слишком часто бываем неосторожны и играем сердцами в эту
ужасную и безрасчётную игру! Мы видели, как эта роковая история начиналась
среди нас, подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла,
увеличивалась, становилась мрачнее, делалась такой горестной, – она должна была
стать большим и сильным уроком несчастий, к которым могут привести
непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неосторожные поступки
друзей, но кто бы воспользовался этим уроком? Никогда, напротив, петербургский
свет не был так кокетлив, так легкомысленен, так неосторожен в гостиных, как в
эту зиму!» [20, с.357].
Вероятнее всего, по мнению Н.
Раевского, 29 января дневник был только начат. Гладкие, литературные фразы,
ровный и чёткий почерк, тщательно выписанные слова, практическое отсутствие
помарок – всё это свидетельствует о том, что текст обработан очень тщательно.
Н. Раевский отмечает чрезвычайно сдержанный общий тон записи, ничего личного,
никаких следов личных переживаний: «Её мать могла войти в кабинет Пушкина и при
всех опуститься на колени перед умирающим гением. Жене австрийского посла
пришлось остаться дома…» (несмотря на семь с лишним лет знакомства, долгую
дружбу и короткое, но всё же увлечение гениальным человеком).
Н. Раевский подчёркивает
взволнованное и искреннее начало записи о дуэли и смерти поэта, именно оно было
написано сразу же по получении трагического известия. Основную часть
повествования исследователь характеризует как памятную записку о дуэли и смерти
Пушкина, предназначенную для потомства, для истории. Он пишет об особой
ценности слов Д. Фикельмон, близко знавшей всех участников драмы. Графиня
избирает «исторический стиль повествования», но при этом искреннее сочувствие к
поэту ощущается на протяжении всей записи, что не мешает ей видеть его
житейские ошибки, самая большая из которых – женитьба. Она разделяла мнение
матери, П. Вяземского и других друзей поэта о том, что Пушкину не следовало
жениться вообще.
Автор книги «Портреты заговорили»
не согласен с мнением Д. Фикельмон о Н.Н. Пушкиной, считая его несправедливым.
Он придерживается иной точки зрения: «Наталья Николаевна была очень мягка в
обращении с людьми, но эта мягкость сочеталась у неё с весьма настойчивым и
энергичным характером». В то же время мемуаристка не упоминает вообще об
Александре Николаевне Гончаровой, хотя не могла не видеть, что эти отношения в
последние преддуэльные месяцы приняли явно не родственный характер.
Отношение Д. Фикельмон к
Екатерине Николаевне Гончаровой автор книги определяет как «насмешливое и
слегка презрительное», она была комическим персонажем трагедии. Но это не
соответствовало действительности: «Несмотря на свою замечательную
наблюдательность и умение разбираться в людях и событиях, умения, граничившего
с прозорливостью, на этот раз она сильнейшим образом ошибалась». Н. Раевский не
заявляет об этом голословно, он находит веские доказательства этих
предположений из переписки старшей из сестёр Гончаровых с братом Дмитрием. По
поводу своего замужества не могла счастливая невеста отозваться следующим
образом: «…счастье моё уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что
оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле…» В письмах к
брату – огромный интерес по поводу происходящего в России, в семье и т.д.: «Я в
особенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен, что всё то, что приходит из
России, всегда мне чрезвычайно дорого и что я берегу к ней и ко всем вам самую
большую любовь» [20, с.364].
Тонкий психолог и наблюдатель
Н. Раевский высказывает следующее предположение: более всего старшую Гончарову
«тяготило сознание того, что она нелюбима человеком, которого сама горячо
любит. Свою семью она потеряла, в семью Дантесов вошла как чужая». Жизнь свою
она вполне сознательно принесла в жертву. Отсюда – вполне объяснимо желание Н.
Раевского обрисовать личность Екатерины Гончаровой, облик которой дополняют
письма сестёр к брату Дмитрию и письма из-за границы. Так, Н. Раевский
сознательно раздвигает рамки повествования, углубляясь в процесс изучения
личности старшей из сестёр Гончаровых, отмечая её остроумие, наблюдательность,
склонность к тонкой иронии, духовную привлекательность. Она, получившая по
преимуществу французское образование, превосходно знала русский язык:
«Переписать вполне грамотно такой длинный и сложный текст, как “Горе от ума”, в
то время ещё не изданный, не обладая сильно развитым чувством языка, было бы
невозможно» [20, с.366]. К такому выводу приходит Н. Раевский. Не менее важно
предположение о существовании её дневника, поскольку она обладала ярко
выраженными литературными интересами и предпочитала многим утомительным и
скучным балам общество у Вяземских и Карамзиных.
Что касается внешних данных
Екатерины Гончаровой, то она выглядела умной, но несколько суховатой и «не
обладала той душевной щедростью, которой так богато была наделена младшая
Гончарова». Наиболее верным Н. Раевский считает мнение сестры поэта О.С.
Павлищевой о сестрах Гончаровых: «Они красивы, эти невестки, но ничто в
сравнении с Наташей».
Ценны и интересны авторские
комментарии к книге Н. Раевского. Казахстанский пушкинист приводит забытые
сведения о младшей дочери Екатерины Николаевны и Дантеса – Леони (всего у них
было трое дочерей). По словам парижского корреспондента газеты «Новое время»,
беседовавшего с сыном Дантеса, последний рассказал ему: «Пушкин! Как это имя
связано с нашим! Знаете ли, что у меня была сестра, – она давно покойница,
умерла душевнобольной. Эта девушка была до мозга костей русской. Здесь, в
Париже, живя во французской семье, во французской обстановке, почти не зная
русских, она изучила русский язык, говорила и писала по-русски получше многих
русских. Она обожала Россию и больше всего на свете Пушкина» [20, с.426].
Восприятие происходящего и
оценка окружающих автора людей – характерная черта дневника. Дневник Д.Ф.
Фикельмон – и исторический источник, и эстетическое явление, и свидетельство
эпохи, имеющее культурно-историческую ценность. В то же время это и
свидетельство её богатого внутреннего мира. В какой-то степени личность автора
перемещается на второй план, когда в центр повествования выдвигается личность
А.С. Пушкина и его поэтического окружения, друзей и недругов. К Дантесу
отношение Д. Фикельмон гораздо более враждебное, чем у других людей её круга.
Большая личная антипатия приводит к тому, что она не упоминает о добрых
отношениях с ним ранее, хотя, по свидетельству пушкинистов, именно она помогла
юному французу войти в русский большой свет.
Н. Раевский обращает внимание
читателей на «досадное умолчание» автора записок о роли в трагедии
Геккерна-отца. Не содержится в дневнике Д. Фикельмон и её записи об отношении к
Геккерну-старшему. «Между тем, – замечает Н. Раевский, – о подлинной роли
Геккерна Фикельмон, несомненно, знала многое, а эта роль и до сих пор остается
одной из загадок дуэльной драмы» [20, с.369]. Анализируя все отклики, имеющиеся
о Геккерне, писатель приходит к следующему выводу: «Судя по всем данным,
Геккерн – человек злой, аморальный, но, несомненно, умный. Подлость он сделать
мог, вопиющую глупость – нет…».
Комментируя оценку Д. Фикельмон
романа Пушкиной и Дантеса, Н. Раевский высказывает предположение о том, что они
были влюблены друг в друга, и об этом Д. Фикельмон не знать не могла. Н.
Раевский приводит высказывание современницы Пушкина – фрейлины М.К. Мердер
(«они безумно влюблены друг в друга»), цитирует письма Дантеса к своему
приёмному отцу, обнаруженные в архиве Дантеса-Геккерна французским писателем
Анри Труайя. Барон пишет о своём искреннем чувстве и об объяснении с Пушкиной,
во время которого она выступила в роли Татьяны-княгини.
Исследователь предполагает, что
со временем взгляды пушкинистов на отношения Пушкиной и Дантеса могут
измениться: «Дантес, действительно, “тронул и смутил её сердце”, как с
оговорками допускала Фикельмон, но и чувства барона Жоржа были гораздо
серьёзнее, чем считалось до сих пор…» [20, с.374]. Н. Раевский всё более
укрепляется во мнении, «что дуэльную историю графиня Долли, к сожалению,
излагает очень неоткровенно и местами, кажется, сознательно искажает её ход».
Одна из загадочных глав дуэльной истории заключается в том, что неизвестно, что
же в действительности заставило Дантеса жениться на Екатерине Гончаровой. По
мнению же Д. Фикельмон, причиной дуэли послужила чья-то непоследовательность,
легкомыслие Натальи Николаевны, светские толки и неосторожность друзей Дантеса
и Натальи Николаевны.
Дневник Д.Ф. Фикельмон в ряду
«Записок об Анне Ахматовой» Л.К. Чуковской, дневников Е. Булгаковой, А.
Достоевской и других близких русским поэтам и писателям авторов позволяет
представить картину жизни современного ей российского общества, и что самое
важное – восстановить картину дуэли А.С. Пушкина. Определяющими признаками
дневника являются датируемость записей, их синхронность фиксируемому событию,
детальность и достоверность (непременные признаки) и установка на
исповедальность, лаконизм стиля (факультативные признаки).
Исследования Н. Раевского
позволяют полнее воссоздать облик Н.Н. Гончаровой, живую картину жизни семьи
Гончаровых, Д.Ф. Фикельмон, П. Вяземского, и, конечно же, самого Пушкина.
Ценность книги, обогатившей мировую пушкиниану, в том, что большое количество
иноязычных документов, в том числе выдержки из писем Александра I к юной
графине внучке Кутузова Д.Ф. Фикельмон и её матери Е.М. Хитрово, переведены с
французского самим Н. Раевским и опубликованы им впервые. Таким образом,
благодаря истинно подвижнической деятельности писателя, новые материалы,
введенные в научный оборот, становятся достоянием широкой научной и
читательской аудиторий.
Для книг Н. Раевского
характерно многоуровневое восприятие, зависящее от культурного контекста,
вложенного автором, и от уровня читающего. «Восприятие происходит при
совместном вхождении в текст и попытках уже не анализа, а продолжения.
Информация, полученная в процессе чтения, предполагает не конечный результат,
каким бы он важным ни был для автора, а именно способ познания как процесс,
принципиально не имеющий окончания. Этот постоянно продолжающийся процесс и
есть результат чтения. В такой прозе точка зрения смещается и автор становится
своим собственным читателем, а читатель – соавтором, каждый раз заново
создающим написанное. Текст уходит в глубину, увлекая читателя к невидимой
подводной части айсберга» [30, с.205].
В ином ключе написано
исследование Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным» [35]. Для нас оно представляет
интерес в сравнительном плане с книгами Н. Раевского. Если стиль казахстанского
автора интеллигентен, выдержан, научен, включает в себя по мере необходимости
элементы художественности, то А. Терц нередко «провоцирует» читателя, так и
предлагая последнему вступить в спор. Разговорный стиль в некоторых местах
удивляет и обескураживает, его мнение не соответствует общепринятому. Вот один
из примеров: «Строфа у Пушкина влетает в одно – вылетает в другое ухо: при всей
изысканности она достаточно ординарна и вертится бесом, не брезгуя ради темпа
ни примелькавшимся плагиатом, ни падкими на сочинителей рифмами» [35, с.99].
А. Терц, высказывая
парадоксальные мысли, иногда приходит к интересным выводам. В их ряду:
светскость Пушкина родственна его страсти к кочевничеству. Пространственный
вектор поэзии Пушкина тоже попадает в центр внимания автора «Прогулок…»,
очерчен он уже и в самом названии. «Образ легко и вольно пересекаемого
пространства, наполненного пёстрым смешением лиц, одежд, наречий, состояний, по
которым скользит, вальсируя, снисходительный взгляд поэта, озаряющий минутным
вниманием то ту, то иную картину, – вот его творчество в общих контурах» [35,
с.83]. Подчёркивая энциклопедичность романа в стихах «Евгений Онегин», А. Терц
выдвигает оригинальную гипотезу о близости сочинения Пушкина с
адрес-календарём, с телефонной книгой: «Блестящее и поверхностное
царскосельское образование, широкий круг знакомств и человеческих интересов
помогли ему составить универсальный указатель, включающий всё, что Пушкин видал
или читал».
Н. Раевский был не просто
писателем-эрудитом, он многое открыл сам, работал в архивах, в библиотеках, в
частных коллекциях и т.д. Многие документы впервые ввёл в научный оборот,
потому что искренне верил в то, что «чем лучше мы знаем жизнь Пушкина, тем
глубже и точнее понимаем смысл его творений» [20, с.7]. А. Терц – исследователь
текстов Пушкина и его наследия. В этом заключается принципиальное отличие как
этих двух авторов, так и созданных ими сочинений. В то же время история – одно
из действующих лиц их исследований. С ней неразрывно связан концепт памяти.
«Нивелирующим тенденциям века Пушкин, – пишет А. Терц, – противопоставил
аристократический принцип отсчёта в истории и биографии, предусматривающий
участие судьбы в делах человека. История, как и космос, сословна, иерархична и
складывается из геральдических знаков, отчеканенных в нашей памяти во славу
уходящим теням».
Ещё один аспект, позволяющий
проводить параллель между книгами Н. Раевского и А. Терца, – мотив
воспоминаний. Мы уже отмечали ранее, что мотив воспоминаний соединяет воедино
временные пласты в книге Н. Раевского «Портреты заговорили». Находясь в
гостиной замка Бродяны, автор вспоминает события 20-х годов ХХ века,
непосредственным участником которых был сам, и тут же окунается в атмосферу
послепушкинской эпохи, изучая документы, письма, рисунки в альбомах, портреты и
т.д., так как верит, что в жизни Пушкина малозначительного нет, «мелкая
подробность позволяет порой по-новому понять и оценить всем известный стих или
строчку пушкинской прозы… Дорогой всем нам вечный образ поэта становится ещё
ближе и дороже, когда мы вплотную подходим к поэту и пытливо вглядываемся в его
человеческие черты» [20, с.7].
У А.Терца мотив воспоминаний
прослежен в поэтическом творчестве русского поэта: «Его герои не так живут, как
перебирают прожитое… Итоговое “Вновь я посетил…” сплошь исполнено как ландшафт,
погружённый в воспоминания, в том числе – как в давнем прошлом воспоминалось
давно прошедшее, уходящее всё глубже в минувшее – “иные берега, иные волны”.
Здесь же своё завещание: вспомни! – Пушкин передает потомству» [35, с.107].
Точно также и Н. Раевский как завещание потомкам оставил свои книги, ставшие
заметным вкладом в пушкинистику.
Тема любви – общая для
исследований Н. Раевского и А. Терца, но если Н. Раевский пытается определить
роль женщин, которых любил поэт, которыми восхищался, в его жизни и судьбе, то
А. Терц вновь связывает мотив воспоминаний и любовную тематику в творчестве
Пушкина. «В воспоминании – в узнавании мира сквозь его удалённый в былое и
мелькающий в памяти образ, вдруг проснувшийся, возрождённый – мания и магия
Пушкина. Это и есть тот самый, заветный “магический кристалл”. Его лучшие стихи
о любви не любви в собственном смысле посвящены, а воспоминаниям по этому поводу.
“Я помню чудное мгновенье”. В том и тайна знаменитого текста, что он уводит в
глубь души, замутнённой на поверхности ропотом житейских волнений, и вырывает
из забытья брызжущее, потрясающее нас откровение – “ты!” Мы испытываем вслед за
поэтом радость свидания с нашим воскресшим и узнанным через века и океаны
лицом» [35, с.107].
Таким образом, «возвращённая
Пушкиниана» позволяет современному читателю приблизиться к разгадке трёх тайн
великого поэта: тайне творчества, тайне духа и тайне личности.
Пушкинская тематика возникает
постоянно в воспоминаниях о писателе М. Булгакове и историческом расследовании
В.Л. Стронгина «Михаил Булгаков. Писатель и любовь». Именно этот аспект и
позволил включить нам исследования казахстанского подвижника, эрудита Н.А.
Раевского о пушкинской эпохе в один контекст с книгами о М. Булгакове.
Во-первых, сам писатель в соавторстве с В. Вересаевым задумал создать пьесу
«Живой Пушкин», думается, определяющим в названии является эпитет «живой». На
него драматург делает основной акцент.
Во-вторых, стоит вспомнить и о
том эпизоде из жизни М. Булгакова, когда он на литературном диспуте во
Владикавказе яростно отстаивал своё понимание и значение роли Пушкина в русской
литературе. М. Булгаков считал Пушкина революционером духа.
Между соавторами пьесы
вспыхивали разногласия в трактовке образов поэта и Дантеса. Драматург не желал
низводить образ последнего к исполнителю воли самодержавия. Главный герой
должен быть показан не только гениальным творцом, но и честным, страстным и
ранимым человеком. Таким же живым должен быть представлен и Дантес, ему нельзя
запретить любить жену Пушкина. По свидетельству Любови Евгеньевны, второй
супруги писателя, «в конечном итоге Михаил Афанасьевич “отбился” от нападок
Викентия Викентьевича: его талант драматурга, знание и чувство сцены дали ему
преимущество в полемике» [36, с.130].
Более того, размышляя о
феномене творчества М. Булгакова, в пьесах которого «было какое-то сильное
излучение, которое иногда называют неопределённым словом “обаяние”, исходившее,
поверх многоголосья лиц, как бы от самой личности автора», В. Лакшин
высказывает интересные замечания о повышении роли биографии, складывающейся из
прямых авторских признаний, писем, дневников и воспоминаний. Биография писателя
и поэта так же ценна, как и его творческое наследие. И вновь сравнение с
образом Пушкина: «…рядом с героями Пушкина и над ними существует в нашем
сознании сам увлекающий воображение и возвышающий душу образ поэта и его
трагическая судьба – с лицеем, ссылкой, женитьбой на Наталье Николаевне и
дуэлью, как будто Пушкиным нам завещан ещё один великий не написанный им роман
о себе самом» [37, 8].
В 1921-1925 годах М. Булгаков
вёл дневник, позднее у него конфискованный и сожжённый самим писателем по
возвращении ему тетрадей. Впоследствии он дневников не вёл, но нередко сам
диктовал Елене Сергеевне «фотографически» точные записи. «Не оттого ли, –
задаётся вопросом В. Лакшин, – и в прозе Булгакова, где такой простор дерзкой
фантазии и вдохновенному вымыслу, так натурален “цвет” и “вкус” времени?» Елена
Сергеевна не оставила воспоминаний, но вела с 1932 по 1940 годы дневник, в
который включала не только важнейшие факты и подробности происходящего, но и
оценки писателем событий и людей. Существенны и полны непосредственных
впечатлений воспоминания сестры писателя Н.А. Земской, его первой жены Т.Н.
Кисельгоф (Лаппа), записанные биографами, и второй жены – Л.Е. Белозерской.
Сам писатель скептически
относился к мемуарному жанру. «Если бы ты знала, – обратился он к сестре, – как
я боюсь воспоминаний». Тем не менее, книга «Воспоминаний» о нём издана.
Собранные в ней воедино «наброски с натуры и портреты “на дистанции” производят
в целом впечатление чего-то неоспоримо достоверного, даже когда детали их
неточны, а внешние факты могут быть оспорены. Воспоминания разных лиц вступают
между собою в сложные отношения, как свидетели на суде: они дополняют,
подтверждают, опровергают, корректируют друг друга. За туманом
приблизительности, когда одно восприятие накладывается на другое, одна память
спорит с другой, неоспоримо высвечивается ядро характера человека и линия
судьбы художника» [37, с.36-37]. Более того, с опорой на воспоминания написано
историческое расследование «Михаил Булгаков. Писатель и любовь» В.Л. Стронгина
[38].
Если сравнить произведение В.Л.
Стронгина «Михаил Булгаков. Писатель и любовь» с «Портретами заговорили» Н.
Раевского, то в первую очередь они разнятся по авторскому элементу в текстах.
Н. Раевский самостоятельно на протяжении десятилетий своей увлекательной жизни
занимался сбором уникальных материалов, касающихся Пушкина и его окружения. Он
работал в архивах и библиотеках Европы, имел доступ к частным коллекциям и
домашним архивам потомков поэта и родственников, тех, кто знал его. Н. Раевский
сам переводил обнаруженные письма, документы, готовил их к публикации, снабжал
комментариями, сопоставлял с текстами, увидевшими свет на русском языке ранее,
обнаруживал неточности и устранял их. Так рождались его книги «Когда заговорят
портреты» и «Портреты заговорили», стиль которых сочетает элементы научного
исследования и художественности.
В.Л. Стронгин – автор
интересного исследования о жизни М. Булгакова. Роль автора в создании этого
труда огромна, но несколько иного плана. Это беллетризованный рассказ о судьбе
писателя и драматурга, его личной жизни, друзьях и недругах, построенный на
воспоминаниях, дневниковых записях родных и близких М. Булгакова.
Таким образом, картины жизни
героев оживают в литературном произведении именно силой автобиографической
памяти. Прошлое возникает как личное воспоминание, в ареоле живописных и
конкретных подробностей, воспроизвести которые мог только очевидец. Автор
воспоминаний выступает представителем своего народа и эпохи, в которой он жил.
В то же время через художественную призму автора и героев его повествования
характеризуется сущность времени, далёкого или не столь отдалённого от
читателей. Большинство событий в автобиографической прозе показаны как часть
лично прожитой и пережитой истории, будь то воспоминания современников Пушкина
или Булгакова. Общая история становится предметом автобиографической памяти.
Казахстанская пушкиниана рубежа
ХХ и ХХI веков была бы неполной без книг К. Гайворонского «Поговори мне о себе»
и «Между Сциллой и Харибдой». В повести «Между Сциллой и Харибдой» тема
ограничена взаимоотношениями Пушкина и декабристов, Пушкина и Николая I. К.
Гайворонский взял на вооружение методологию Уайлдера, автора романа «Мартовские
иды», состоявшего сплошь из документов, рождённых фантазией писателя, за
исключением одного, позаимствованного у Светония. «Фальсификация Уайлдера
образует воздух эпохи», – уверен К. Гайворонский [39, с.7]. Казахстанский автор
предлагает новое прочтение давно известного, основывая свою точку зрения, в
некоторой степени отличную от общепринятых и распространённых взглядов, на
документах, письмах, дневниках, свидетельствах современников. К. Гайворонский
вступает в диалог с теми, кто неверно или тенденциозно цитировал документы,
умалчивал о тех или иных фактах, был неточен. Автор открыто провозглашает свои
задачи, во Вступлении к книге, озаглавленном «Вместо предисловия», звучит
авторская речь: «Я буду показывать, как препарируют фразы, вытаскивая их из
контекста, меняя смысл того или иного документа» [39, с.8].
В композицию «Между Сциллой и
Харибдой» включена переписка Пушкина с Вяземским, Бенкендорфом, Бенкендорфа с
Пушкиным, записки Вигеля и др. К. Гайворонский цитирует И. Новикова «Пушкин в
Михайловском», Н.Я. Эйдельмана «Секретная аудиенция» и «Большой Жанно»,
отмечая, что последнее произведение построено на подлинных мемуарах Пущина, словно
их продолжение; Н. Раевского «Портреты заговорили» и др. Но главное для нас,
что писатель спорит со своими предшественниками, дополняет обнаруженные и
зафиксированные ими сведения, уточняет их, пытается добраться до сути,
восстановить картину происходящего.
Василия Андреевича Жуковского
он характеризует как человека «добрейшей души, бескорыстного, независтливого»,
который ходатайствовал перед царственными особами за всех, кто к нему
обращался. Цитируя записки Вигеля, К. Гайворонский тут же даёт сведения о нём:
крупный чиновник, в 1862 году бессарабский губернатор, дослужился до тайного
советника…, знаком с Пушкиным по литературному обществу «Арзамас», литератор.
Прямая авторская речь нередко
становится одним из существенных компонентов повествования. Приемы её включения
могут быть самыми разнообразными: от ремарок («Движения души подчас невозможно
объяснить», «Письменная речь интимнее устной…», «Самое сложное в жизни –
человеческие отношения» и т.д.) до развёрнутого лирического отступления. Один
из ярких примеров: «В судьбе есть обратный механизм. Порою случай,
первоначально влекущий нас к неприятностям, неожиданно разворачивается и,
подобно дикому жеребцу, взламывает изгородь, сколоченную из жердей
политического и социального свойства. Вчера ещё чреда событий влекла кого-то к
гибели, но сработала тайная пружина – и вы на коне. Раздумывая о случившемся,
человек с удивлением обнаруживает, что вывернуться из тисков обстоятельств ему
помогло действо, совершать которое ему вроде бы и не следовало» [39, с.43].
К. Гайворонский не согласен с
утверждением Н. Раевского, высказанным им в книге «Портреты заговорили», о том,
что Пушкин не любил Николая I, но с симпатией относился к императрице. К.
Гайворонский предпринимает попытки установить, как на самом деле относились
друг к другу Пушкин и императрица Александра Фёдоровна: симпатия их была
обоюдная, о чём свидетельствуют записи в Дневнике поэта («Я ужасно люблю
царицу…», «Государыня очень похорошела») и свидетельство Нащокина, записанное
Бартеневым («Императрица удивительно как ему нравилась; он благоговел перед
нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение»).
Теме «утаённой» любви поэта
посвящена книга О.И. Видовой «”Души неясный идеал…” Идеал А.С. Пушкина и
проблема “утаённой” любви поэта в пушкиноведении», автор которой приходит к
интересному выводу: «Под “утаённой” любовью подразумевается идеал, какой
сложился у Пушкина под влиянием царственно прекрасных особ: императриц
Елизаветы Алексеевны, Александры Фёдоровны, княгини Евдокии Ивановны Голицыной,
фрейлины Екатерины Павловны Бакуниной, озаривших небесным светом воображение
юного поэта. Наталья Николаевна явилась в жизни Пушкина своеобразной его
материализацией» [40, с.75].
Пытается автор повести-эссе
«Между Сциллой и Харибдой» разобраться и в сложностях отношений поэта и
императора Николая Павловича, человека энергичного, требовательного, властного,
неутомимого. В частной переписке поэт отзывался об императоре с глубокой
симпатией. Именно этот факт пушкиноведы игнорируют, так как он не поддаётся
привычной интерпретации.
Диалог Пушкина с Николаем I
смонтирован К. Гайворонским из воспоминаний Хомутовой, Струтыньского, Н.И.
Лорера («Записки моего времени»), Грота, Вителя, Н.К. Шильдера («Император
Николай I, его жизнь и царствование») и мемуаров В.В. Вересаева («Пушкин в
жизни»). С целью восстановления более полной картины отношений поэта и государя
цитируется письмо А. Бенкендорфа – А. Пушкину, где примечательны следующие
строки: «Сочинений Ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой
цензуры: Государь Император сам будет и первым ценителем произведений Ваших, и
цензором. Объявляя Вам сию монаршую волю, честь имею присовокупить, что как
сочинения Ваши, так и письма можете для представления Его Величеству доставлять
ко мне; но, впрочем, от Вас зависит и прямо адресовать на Высочайшее имя» [39,
с.61].
Об отношении императора к поэту
свидетельствует и фраза из письма П.В. Нащокину (июль 1831 года): «Царь со мною
очень милостив и любезен. Того гляди, попаду во временщики». Хорошим отношением
к себе со стороны Николая I воспользовался Пушкин для того, чтобы издать в 1835
году мистерию В. Кюхельбекера «Ижорский» в типографии III отделения собственной
Его Императорского Величества канцелярии, в Санкт-Петербурге. «Мог ли
помыслить, – восклицает автор книги, – государственный преступник Кюхельбекер о
том, что его мистерию издадут в лучшей типографии России?!» [39, с.177].
К. Гайворонский ставит под
сомнение мнение литературоведов (в частности, Б.С. Мейлаха) о влиянии членов
тайных обществ на Пушкина, о том, что ему принадлежит авторство слова
«декабристы». Среди будущих декабристов у Пушкина, по мнению К. Гайворонского,
всего два друга: Пущин и Кюхельбекер, остальные – знакомые. Ссылаясь на мнение
Вяземского, автор книги резюмирует: соображение и расчёт, а не желание спасти
Пушкина доминировало в отношениях декабристов к Пушкину.
Исторические документы, письма,
свидетельства современников – вот источник, на основании которого
переосмысливается деятельность декабристов. Более подробно даны характеристики
Рылееву («Он был искренен, желая добра родной земле, свободы соотечественникам.
Это желание было столь огромно, что поглотило его»), Пестелю («По неистовому
желанию, взяв власть, принести добро Отчизне рядом с Рылеевым стоит Пестель»).
По отношению к сосланным в
Сибирь декабристам Николай Павлович не проявлял мелочной мстительности. Один из
примеров, приведённый в книге «Между Сциллой и Харибдой»: государственному
преступнику Вольфу было дано разрешение врачевать. Более того, приводится
свидетельство Бенкендорфа: «По воле государя были даны самые строгие и
подробные приказания о хорошем содержании и охранении здоровья арестованных; с
другой – прилагалось неусыпное старание тотчас освобождать тех немногих,
которые были задержаны по ошибке, или которых вина оказалась слишком
маловажною».
Таким образом, К. Гайворонский
предпринимает попытку на основе свидетельств историков (Н.К. Шильдера и др.),
самих участников тех исторических событий (Бенкендорфа, А.О. Смирновой-Россет и
др.), переписки (Бенкендорфа с Уваровой и др.) установить более точную картину
происходящего, выявить действительные отношения Пушкина к декабристам и
декабристов к поэту. К. Гайворонский ставит в вину создателям художественного
фильма «Звезда пленительного счастья» (режиссеру В. Мотылю и др.) сумбурность и
лживость второй серии фильма, одну из сцен которой он называет постыдной. Речь
идет о венчании Анненкова и француженки Полины Гебль, когда из-под венца героя
уводят двое стражников и избивают в присутствии молодой жены, а генерал
Лепарский, комендант Петровского Завода, ухмыляется в усы. На самом деле,
генерал, человек высокообразованный и благородный, в котором декабристы души не
чаяли, был посаженым отцом на свадьбе. Это исторический факт.
Истинную картину происходящего
казахстанский автор восстанавливает из мемуаров Н.И. Лорера «Записки моего
времени», отбывавшего ссылку вместе с Анненковым. Генерал Лепарский –
сослуживец императора, пользовавшийся его доверием. Именно ему император вручил
особую инструкцию, с которой никто не был знаком. Декабристы жаловались на
однообразное питание: грибы, рыба, дичь, щи, каша с куском говядины. Наиболее
состоятельные из них выписывали поваров. В распоряжении декабристов были рояль
(его прислала Лунину сестра – генеральша Екатерина Уварова), скрипки,
виолончели. Хором дирижировал декабрист Свистунов.
На одной из дневниковых записей
поэта основан эпизод пьесы М.А. Булгакова «Последние дни». Жуковский и Николай
I беседуют о Пушкине: «Злодей истории не имеет. У него (Пушкина) вообще
странное пристрастие к Пугачёву». Но интерпретация этого эпизода дана неверно,
как неверно расставлены акценты и в диалоге.
К. Гайворонский восстанавливает
суть происходящего на основании дневниковой записи от 28.02.1834: «Государь
позволил мне печатать “Пугачёва”; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями
(очень дельными). В воскресенье на бале, в концертной, государь долго со мною
разговаривал; он говорил очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая
обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения». 6 марта 1834 года Пушкин
фиксирует в дневнике следующий факт: «Царь дал мне взаймы 20 000 на печатание
Пугачёва. Спасибо».
Из-за подобных перекосов в
оценке фактов вполне объясним отказ известного писателя В.В. Вересаева, автора
фундаментального собрания документов «Пушкин в жизни. Систематический свод
подлинных свидетельств современников» быть соавтором пьесы «Последние дни». М.
Булгаков в пьесе следовал концепции, принять которую В. Вересаев просто не мог.
Авторский комментарий на страницах повести К. Гайворонского строг и выдержан.
Автор понимает, что М. Булгаков чувствовал правоту В. Вересаева, но и М.
Булгакова тоже можно понять: «Материальное положение – хуже некуда. Вещи,
написанные им, завязли в редакциях, как в трясине. Никакого проблеска. Между
тем грядет 1937 год. Каким он станет для страны, Михаил Афанасьевич не мог
предполагать, но одно, очень важное обстоятельство он учитывал точно: 1937-й –
год столетия со дня смерти Пушкина. Лучшего повода для постановки “Последних
дней” нельзя вообразить» [39, с.239].
Так жизнь и творчество А.С.
Пушкина, поэта ренессансного типа [41, с.9], по-прежнему приковывают к себе
пристальное внимание современных исследователей, в книгах которых давно
известные факты и эпизоды получают принципиально новое толкование и объяснение.
Сверяет свою жизнь по Пушкину герой произведения И. Щеголихина «Не жалею, не
зову, не плачу»: «Я хочу жить по Пушкину и по Пушкину жизнь оценивать» [42,
с.150]. Дм. Снегин, освобождавший Михайловское в годы Великой Отечественной
войны, завещал нам «Странные сближения».
Исследованию «Скупого рыцаря» и
«Каменного гостя» А.С. Пушкина посвящена «Пушкинская тетрадь» К. Кешина [43].
На сегодня это самое последнее из творений казахстанской пушкинистики. Живой
стиль повествования, лишённый налёта академичности и сложных литературоведческих
терминов, делает книгу доступной для широкой читательской аудитории. Автор
размышляет о загадочности «Скупого рыцаря», ему так и видится усмешка
аристократа, с тонкой, просвечивающей сквозь строгость манер, иронией,
рассказывающего притчу об отце и сыне, о смене поколений. Он отмечает то
упорство, с которым русский поэт пытался заглянуть в душу преступника,
нарушителя нравственного уклада. Барон признаётся самому себе в момент своей
исповеди во время осмотра накопленных богатств, что понимает убийц («вставляя
ключ в замок сундука, он чувствует то же самое, что и душегуб, вонзающий
смертоносный нож в тело жертвы»). И в «Моцарте и Сальери» лишь происходит
замена: «”целебный нож” – это стакан отравленного вина, выпитый Моцартом» [43,
с. 12].
Великого русского поэта
тревожило движение власти от нравственного порядка до критического состояния,
порывающего со всеми человеческими законами. Власть, по мнению поэта, отнимает
у властителя совесть. «Скупой рыцарь» – это горькое повествование о
призрачности власти золота, о крушении власти и её несостоятельности, и скупым
оказывается не только рыцарь, «скупа сама жизнь, именно она – великий
скряга-расточитель» [43, с. 22].
На каждый вызов судьбы достойно
отвечает Дон Гуан. Пушкин, по мнению Н.Н. Скатова, «совершил в своём творчестве
весь мыслимый человеческий цикл… Мудрый Пушкин не исключил для человека, для
себя никаких исходов судьбы, никаких её продолжений, никаких её окончаний. Он,
так сказать, представил, “проиграл” самые разнообразные: оптимистические,
трагические, спокойные, драматические развязки. Но не исключена и …смерть…
разом, вдруг, внезапно, всякая и во всякий момент – человек должен быть готов.
Мудрый Пушкин готов» [44, с. 332-333].
Гонимый изгнанник, по мнению К.
Кешина, обладает такими достоинствами, как мужество, храбрость, отвага,
пренебрежение к любым опасностям, почтительно-бережное отношение к любимой
женщине, уникальный талант любовной страсти и необыкновенный дар слова. Более
того, «диалоги с Донной Анной – это вереница крутых поединков на вершине риска
с непредсказуемым концом; и ведь Дон Гуан непременно и блистательно выходит
победителем» [43, с.57]. Но приход «каменного гостя» – это и кара «за прошлое
героя, и наказание за его внезапное и запоздалое перерождение, за отсутствие
страха погибнуть ради свидания с Донной Анной» [45, с.57].
И ещё один интересный факт:
«Маленькие трагедии» А.С. Пушкина перевёл на испанский язык доктор
физико-математических наук, профессор РАН В.Р. Хачатуров. На пресс-конференции
«Вселенная Пушкина: итоги и перспективы Года Пушкина в Республике Казахстан» он
объяснил это следующими словами: «Стихи Александра Сергеевича с детства имеют
для меня особое значение. С ними связана одна история. В 1942 году, во время
войны, эвакуировали завод имени Кирова. Наш отец остался защищать город, а мама
с тремя детьми, среди которых был и я, находилась на барже, перевозившей
оборудование. Баржа была переполнена, людям разрешалось брать с собой только
минимум необходимого, и кто-то взял большой том Пушкина, его читали детям,
чтобы скоротать время. Тогда я ещё сам читать не мог: маленький был, но
запомнил это, и позже, будучи уже взрослым, нашёл такое издание – под редакцией
Б. Томашевского» [46, с.8]. Так Пушкин входит в нашу жизнь с детства и
сопровождает нас всю жизнь.
Жизнь и творчество А.С. Пушкина, поэта ренессансного типа, по-прежнему приковывают к себе пристальное внимание современных исследователей, в книгах которых давно известные факты и эпизоды получают принципиально новое толкование и объяснение. Книги казахстанских пушкинистов введены в научный оборот, их цитируют исследователи творчества поэта. Приведем один из примеров. В рубрике «Архив» первого выпуска литературно-художественного альманаха «Голоса Сибири» напечатан очерк С. Папкова, В. Сергиенко, А. Темниковой и М. Фаликовой «Древо с могучими корнями» (Памяти Дмитрия Орестовича Тизенгаузена), авторы которого ссылаются на книги известного казахстанского пушкиноведа Николая Раевского «Когда заговорят портреты» и «Портреты заговорили», озвучивая его версию о том, что сцена посещения «Пиковой дамы» Германом списана с ночного визита Пушкина к «обворожительной посольше» Долли Фикельмон (Дарье Тизенгаузен, жене австрийского посла в России Шарля Луи Фикельмона), которая любила и была любима поэтом. По этой же версии – визит был первым и последним… [47, с.499].
Список использованной литературы
1. Аргументы и факты. – 1999. – Июнь, №23. – С.4.
2. Раевский Н. 1918 год // Простор. – 2002. –
Май-июнь.
3. Баженова И. Последняя любовь поэта // Караван. –
1994. – 22 июля.
4. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. – М.:
Художественная литература, 1975.
5. Бахтин М. Эстетика словесного творчества. – М.:
Художественная литература, 1979.
6. Топоров В.Н. Об эктропическом пространстве поэзии
(Поэт и текст в их единстве) // От мифа к литературе. – М., 1993.
7. Прозоров В.В. Автор // Введение в
литературоведение. – М., 1999. – С.11-21.
8. Непомнящий В.С. Феномен Пушкина и исторический
жребий России // Россия и современная культура. – М., 1996.
9. Палиевский П.В. Русские классики. Опыт общей
характеристики. – М.: Художественная литература, 1987. – 239 с.
10. Керн А.П. Воспоминания о Пушкине // Керн А.П.
Воспоминания. Дневники. Переписка. – М.: Правда. 1989. – С.27-46.
11. Аверинцев С.С., Андреев М.Л., Гаспаров
М.Л., Гринцер П.А., Михайлов А.В. Категории поэтики в смене
литературных эпох // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы
художественного сознания. – М., 1994.
13. Гордин А. Анна Петровна Керн // Керн А.П.
Воспоминания. Дневники. Переписка. – М., 1989.
14. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре; Франк
С.Л. Этюды о Пушкине. – М., 1999; Видова О.И. А.С.Пушкин и русский
Ренессанс. – М.: Дрофа, 2004 и др.
15. Керн А.П. Воспоминания о Пушкине, Дельвиге, Глинке
// Керн А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. – М.: Правда.
1989. –С.47-75.
16. Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической
прозы. – М., 2002.
17. Письма А.П. Керн к Пушкину и Пушкина к А. П. Керн // Керн
А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. – М.: Правда. 1989. – С.269-284.
18. Колядич Т.М. Особенности современных мемуаров //
Русская проза конца ХХ века /Под ред. Т.М. Колядич, В.А. Агеносов,
Л.А. Трубинина и др. – М.: Academia, 2005. – С.126-144.
19. Смирнов А.С. Публицистические и метафорические
формы выражения авторской позиции в прозе 80-х годов // Филологические науки. –
1992. – №3.
20. Раевский Н. Портреты заговорили. – Алма-Ата: Жазушы,
1977.
21. Об этих вещах упоминает П.Е Щеголев в книге «Дуэль и
смерть Пушкина. Исследования и материалы». – Изд. третье. – М.-Л., 1928.
22. Петраков Н. Цензурированный пушкинист //
Литературная газета. – 2-8 августа 2006. – С.6.
23. Измайлов Н.В. Пушкин и Хитрово. – В кн.: Письма к
Хитрово, с.155; Л.П. Гроссман. Устная новелла Пушкина. – В кн.: Этюды о
Пушкине. – М.-Л., 1923. – С.81; Вяземский П.А. Записные книжки.
1813-1848. – М., 1963 и др.
24. Козубовская Г.П., Борисова Т.М. Путешествие
на Восток в романе И.А. Гончарова «Фрегат «Паллада» // Филологический анализ
текста. – Вып. V. – Барнаул, 2004.
25. Яшин М. Пушкин и Гончаровы // Звезда. – 1964. –
№8. – С.184-189; Яшин М. Хроника преддуэльных дней // Звезда. – 1963. –
№8. – С.159-184; №9. – С.166-187; Ободовская И., Дементьев М.
Вокруг Пушкина, 1975.
26. Егоров О.Г. Русский литературный дневник ХIХ века:
История и теория жанра: Исследование. – М: Флинта, Наука, 2003.
27. Егоров О.Г. Дневники русских писателей ХIХ века:
Исследование. – М.: Флинта, Наука, 2002.
28. Донченко Н.Ю. Поэтика антонимии в «Дневниках М.
Пришвина». Автореферат канд. филолог. наук. – М., 1999.
29. Кулакова Н.И. Мемуарно-автобиографическая проза
А.В. Никитенко. Автореф. канд. филолог. наук. – Орёл, 2000.
30. Поляк Д.М. Жанр дневника и проблемы его типологии.
Автореф. канд. филолог. наук. – Алматы, 2004. – 31 с.
31. Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика ХVIII –
пер. пол. ХIХ вв. – М., 1991.
32. Карамзин Н.М. Что нужно автору? // Карамзин
Н.М. Соч.: В 2-х т. – М., 1984. – Т.2.
33. Полонский Я. Дантес (неизданные материалы) //
Последние новости. – 1930. – 15 мая.
34. Ермошина Г. На грани дежа вю // Дружба народов. –
2004. – №1. – С. 202- 210.
35. Терц Абрам. Прогулки с Пушкиным // Вопросы
литературы. – 1990, октябрь. – С.81-110.
36. Воспоминания о Михаиле Булгакове. – М.: Советский
писатель, 1988. – 528 с.
37. Лакшин В. Судьба Булгакова: легенда и быль //
Воспоминания о Михаиле Булгакове. – М.: Советский писатель, 1988. – С.7-37.
38. Стронгин В.Л. Михаил Булгаков. Писатель и любовь. Историческое
расследование. – М.: АСТ – ПРЕСС КНИГА, 2004. – 272 с.
39. Гайворонский К. Между Сциллой и Харибдой. – А.:
Раритет, 2001. – 304 с.
40. Видова О.И. «Души неясный идеал…» Идеал А. С.
Пушкина и проблема «утаённой» любви поэта в пушкиноведении. – М.: Дрофа, 2004.
– 80 с.
41. Видова О.И. А.С.Пушкин и русский Ренессанс. – М.:
Дрофа, 2004. – 208с.
42. Щеголихин И. «Не жалею, не зову, не плачу» //
Простор. – 1991. – №2.
43. Кешин К. Пушкинская тетрадь. – Алматы: Искандер,
2006. – 58 с.
44. Скатов Н.Н. Русский гений. – М., 1987. – 350 с.
45. Бойко М.Н. Авторские миры в русской культуре
первой половины ХIХ века. – Санкт-Петербург, 2005. – 376 с.
46. Бондаренко О. Пушкин на все времена // Вечерний
Алматы. – 24 октября 2006. – С.8.
47. Папков С., Сергиенко В., Темникова А., Фаликова М.
Древо с могучими корнями (Памяти Дмитрия Орестовича Тизенгаузена) // Голоса
Сибири. – Выпуск первый. – Кемерово: Кузбассвузиздат, 2005. – С.487-505.
|
|