| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Литературный фестиваль в Коктебеле
Писатель талантлив, если он умеет представить новое привычным, а привычное – новым.
Сэмюэл Джонсон
Валентина Фролова
ТРИ ФИНАЛА И ОДИН ЭПИЛОГ
Фролова Валентина Сергеевна (Севастополь) – победитель шестого международного литературного волошинского конкурса в номинации «Я не просил иной судьбы у неба…» (проза).
После университета я работала в газете военных моряков
Черноморского флота «Флаг Родины». В те времена на проспекте Нахимова можно
было увидеть ветхонького старичка в адмиральской форме с аккуратнейшей папкой с
бумагами, направляющегося в Морскую библиотеку. Там, в Морской, и состоялось
знакомство с Немитцем Александром Васильевичем, командующим Черноморским флотом
с августа 1917 года, а с февраля 1920 года – командующим морскими силами
Республики, человеком фантастической биографии. Одна из страниц этой биографии
– приглашение в свой вагон, вагон «коморси», командующего морскими силами (было
же время таких уродливых сокращений!), Николая Гумилёва. И молниеносное,
наступательно-неотвратимое издание в Севастополе сборника стихов поэта –
«Шатёр». Впоследствии оказалось, что книга, изданная флотом, – последняя книга,
которую Гумилев успел подержать в руках. Спустя два месяца его не стало.
Вторая
страница биографии Немитца – его причастность к одному из эпизодов жизни
Максимилиана Волошина.
В то
время, в свои постуниверситетские годы, я мало что знала об Анне Ахматовой,
хотя по необъяснимому везению сборничек стихов 1914 года «Чётки» у меня был.
Ещё меньше знала о Гумилёве. Лишь то, что в Постановлении ЦК ВКП(б) о журналах
«Звезда» и «Ленинград» да в путаных, невнятных суждениях наших преподавателей
об акмеизме и акмеистах, называвших Гумилёва то «знаменосцем безыдейности», то,
напротив, «идеологическим знаменосцем империалистической войны», в творчестве
которого «нашли наиболее полное своё выражение агрессивные устремления
столыпинско-черносотенного блока». А оба они вместе, Гумилёв и Ахматова,
«почувствовали и выразили в своей поэзии идеологический “скрип”, которым сопровождалась
столыпинско-буржуазная ломка России».
Имени Волошина в постановлении
не было.
Его не трогали.
На слуху были другие имена.
Ни о последнем путешествии
Гумилёва в вагоне командующего, ни об издании книги в Севастополе я в то время
ничего не знала. Но слышала, что человек-легенда, Немитц, ещё и поэт. И что у
него очень неплохие стихи.
Старичок оказался почти глухим.
Разговаривать с ним в читальном зале – кричать на ухо – было совершенно
невозможно. Спасибо старшему библиографу Морской незабвенной Евгении Матвеевне
Шварц, освободившей для нас свой кабинет. Разумеется, ни о Гумилёве, ни о
Волошине разговора не было и быть не могло. Говорили о революции пятого года, о
революциях семнадцатого, о том, как молодой флот республики вытеснял флот белых
с Азовского моря, с Чёрного. Но о стихах говорили. О том, что у бывшего
комфлота крепко сделанные стихи, сказал мне наш редактор Андрей Александрович
Дивавин, журналист высокого класса, человек с отменным литературным вкусом.
Я всё пыталась повернуть
собеседника именно к этому разговору, видела, что ему не претит такой поворот.
Но что-то его удерживает в рамках, им же заданных: революция пятого года,
революции семнадцатого, битвы красных и белых на море.
Передо мной сидел старичок
столь сухонький, что плечи его казались уже его адмиральских погон. На погонах
– две большие звезды, – вице-адмирал. Удивлял, даже восхищал голос. Молодой, с
богатством интонаций, с той выразительностью, которая частенько бывает у людей,
одарённых воображением. Но это ещё был и командный голос, голос кадета,
мичмана, командира миноносца… Голосовые связки всю жизнь использовались во всю
полноту данных им природных сил.
Поражали и глаза. Светлые глаза
цвета белёсого балтийского неба, но, несмотря на возраст, живые, полные мыслей,
ход которых опять-таки продиктован жизнью в морской среде. Адмирал был почти
глух, а глаза видели. Он взял со стола книжицу-брошюрку издательства «Таврия»
поэта, печатавшегося в нашей газете. Автор где-то когда-то служил. Стихи были
не просоленными морскими ветрами, а пересоленными ими. «Мальстрамы», «мели»,
«брасы», «гика-шкоты», «винт» в рифму с «бейдевинд», «бейфут» – в каждой
строчке. Немитц повернул книжку к свету, прочёл – без очков! – название.
Сказал:
– Плохой моряк, – видимо, читал
его стихи во «Флаге». – Или плохо служил. Или плохо знает морское дело.
Полистав ещё:
– Морской язык – точный язык.
Моряк выбирает единственно точное слово, ставит его в единственно возможном
месте.
Очки он всё-таки надел.
Остановился на одной странице:
– Ну, что это за команда? «Два
больше! Четыре влево!»? Как командует артиллерист? «Четыре влево, два больше!».
Сначала – направление, потом – уточнение дистанции. И это не пустяк! Это
выигрыш долей секунды. Приказ подготовить орудие к развороту в нужном
направлении. В том направлении и придётся искать цель. А иначе – рысканье глаз
слева направо, справа налево в ожидании поиска цели. Военный человек живёт в
соседстве со смертью. Доля секунды – и либо ты врага, либо враг тебя. А если
моряк гибнет, то большей частью со всем кораблём.
Добрый урок для писателя:
«Единственно возможное слово в единственно возможном месте».
Но от разговора о своих стихах
он опять уклонился.
Видимо, коморси был мастером
манёвра.
Михаил Васильевич Макареев,
капитан I ранга в отставке, ныне заведует научной библиотекой в музее ЧФ. В те
годы, о которых идёт речь, был лейтенантом, политработником, комсоргом «Узла
связи». Рассказывает, что тоже пригласил раз Немитца на встречу со связистами.
Связисты – элита флота. Среди них подчас и матрос с высшим образованием. Адмирал
согласился охотно. Уговаривать не пришлось. Видно, на старости лет тосковал в
одиночестве. В особенности от глухоты, отрезавшей его от мира. В красном уголке
не будешь кричать глухонькому адмиралу в ухо. Немитц сказал лейтенанту: «Вы мне
пишите вопросы. А я буду отвечать».
Тему разговора ограничил теми
же рамками: революции, гражданская война.
Макареев – автор музейной
разработки по биографии Немитца.
Что же делал в шквальные годы
революции Немитц?
В звании мичмана был вахтенным
начальником на минном заградителе «Буг», потом на эскадренном миноносце
«Чесма». Уже в ту пору преподавал в минном классе.
1905 год. Немитц –
артиллерийский офицер 1 разряда.
На «Потёмкине» – красное знамя.
Контрминоносцу «Стремительный»
отдан приказ потопить мятежный броненосец. Команда – (за исключением машинной
команды) вся из офицеров-добровольцев. В составе экипажа и лейтенант Немитц. Но
«Стремительный», следуя по пятам за «Потёмкиным», ни разу не вошёл с ним в
соприкосновение. В Констанце команда «Потёмкина» сдалась румынским властям.
Немитц участвовал в операции по возвращению покинутого командой броненосца в
Севастополь.
А позже, во время суда над
восставшими, он отказался участвовать в расстреле четырёх матросов с минного
транспорта «Прут». Более того, по просьбе матросов взял на себя защиту
подсудимых. Не имея юридического образования, защиту провёл блестяще. (Всё, что
делал, делал с блеском). Спас от смертного приговора четверых. Сумел смягчить
участь ещё почти двухсот моряков.
На всё это требовалась
смелость.
После подавления восстания –
служба в Морском генеральном штабе, учёба в Николаевской морской академии.
Затем – Первая мировая война.
Немитц – человек патологической
храбрости. Со штабной службы в Ставке царя добровольно уходит в действующую
армию – на Черноморский флот. Командует канонерской лодкой «Донец». За участие
в морских сражениях – ордена Святого Станислава и Анны 2-й степени, Святого
Владимира 4-й степени.
Стремительное восхождение по
служебной лестнице. В шестнадцатом году он уже начальник 5-го дивизиона миноносцев,
в том же году – начальник 1-го дивизиона эсминцев типа «новик» (новейших).
А в семнадцатом, уже после
февраля, – командующий под брейд-вымпелом Минной бригады. Участвует в
совместных действиях Батумского отряда судов с Приморским отрядом Кавказского
фронта, в десантных операциях в районе Ризе и Трапезунда, в борьбе за
коммуникации противника и набеговых операциях на Анатолийское побережье Турции.
Ранения.
Возвращения в строй.
Награждение Георгиевским
оружием.
Мечами к ордену Святой Анны и
Святого Владимира.
Производство в капитаны 1
ранга.
Создаёт и возглавляет
севастопольский «Союз офицеров-республиканцев».
21 июля (3 августа)
Принять Февральскую революцию
было легко.
Октябрьскую – труднее.
Но в конце концов принял и
Октябрьскую.
Добровольно вступил в Красный
флот. В 1919-м.
Издание книги Гумилёва, встречи
с Волошиным относятся к этому времени.
…Ну а мы между тем сидели в
отделе библиографии и разговаривали. Старичок не спешил уходить – намолчался в
одиночестве. А я была рада такой журналистской удаче, встрече с человеком, за
спиной которого история флота. Хозяйка кабинета, библиограф, поначалу не мешала
нам. А потом присоединилась к разговору. Заметки Евгении Матвеевны часто
появлялись в «Славе Севастополя». Не исключено, что была заметка и об этой
встрече.
Об одном эпизоде своей жизни не
обмолвился адмирал.
Итак, год 1917-й.
Потом год 1919-й.
А куда подевался 1918-й?
В семнадцатом, назначая Немитца
командующим, Керенский надеется пригасить тот «открытый бунт», в результате
которого был смещён Колчак. Немитц – сторонник республики, человек
демократических взглядов, признан судовыми комитетами. Но делает он то же, что
делал его предшественник Колчак: изо всех сил поддерживает дисциплину, печётся
о боевой подготовке. Делать это было всё труднее: был приказ того же Керенского
об отмене чинов, отмене приветствий. Никто никому подчиняться не хочет.
С победой Октября – полное
«равенство».
Севастополь заполонили
анархисты.
Грабёж винных погребов.
Пьянство и мародерство.
Центрофлот железной рукой
наводит порядок. Приказ: всё спиртное – в море. Бутылки разбить. Трое суток
памятник Затопленным кораблям тонул в винных волнах.
«Сухой закон».
Под угрозой расстрела на месте.
Но всё время угрозой расстрелов
дисциплину не удержать.
Свой последний выход в море в
должности Главного командира Чёрного моря и портов Немитц совершил в 1917-м.
Ещё Колчак, которого даже английская пресса называла минёром №1, совершил
невиданное. Перегородил выход из Босфора шестью линиями минных заграждений.
Запер немецко-турецкий флот в проливе. Под угрозой наведённых на береговые
укрепления дул корабельных орудий оберегал эти линии. Сделал Чёрное море в
военное время мирным. Города сняли светомаскировку. Сияли огнями, не боясь
разбойничьих набегов мощнейших и быстроходнейших кораблей противника – «Гебена»
и «Бреслау».
Немитц вывел флот к проливам.
Флаг держал на эсминце «Гневный». В пятидневном более чем тысячемильном плавании
участвовало 12 кораблей, в их числе дредноуты: «Екатерина Великая» (после
февраля – «Свободная Россия»), «Император Александр III» (после февраля –
«Воля»). Подошли к заграждениям. Показали противнику: революция революцией, а
флот есть. Флот грозен.
Поход был насыщен сложнейшим
маневрированием, продемонстрировал высокое штурманское искусство, боеготовность
личного состава. Этот поход был последним походом Черноморского флота
дооктябрьской России.
Возвращаться в Севастополь не
хотелось.
Бремя демократии оказалось
тяжким.
В Севастополе ревкомы, рескомы.
Начальство самое разношёрстное
– от старых адмиралов в старых центрах управления до солдата-дезертира,
ставшего во главе чего-то. Все рвутся к власти – все рвут власть в клочья.
По всем параллелям и меридианам
разлом, разгон, разгром. Фантасмагория разрушения. Как после извержения
гигантского вулкана, сдвиг в земной коре. Матрос больше воевать не хотел. Не
нужно было ему то, что нужно Николаю II: ключей от храма Айя-София. Не нужно
ему было то, что нужно Керенскому и Антанте: диктата над проливами, над
Босфором. Ему нужна была земля в России, свобода в России, своя власть в
России. Разрывы, разломы шли по живому.
В Севастополе Немитц убедился:
флота нет. Выходов в море больше нет. Никакой реальной власти у него, комфлота,
нет. Надо думать не о том, как воевать, а о том, что делать с этой самой
войной, которая перестала быть противостоянием двух враждующих сторон.
Оповещение по флоту от 26 (13) декабря 1917 года:
«Отбывая по телеграмме Управляющего Морским Министерством в Петрограде по делам службы, временно сдаю должность начальнику штаба контр-адмиралу Саблину».
Убыл.
И…
скрылся.
Его
возвращения ждали.
Не
дождались.
Приказом
Центрофлота от 16 января 1918 года он объявляется находящимся в «безвестной
отлучке». А приказом от 30 января по флоту и морскому ведомству оповещалось об
«увольнении контр-адмирала Немитца от службы и отдаче в суд за неисполнение
приказаний Верховной Морской коллегии явиться для отчёта о делах Черноморского
флота».
До
марта 1919 года, когда Немитц добровольно вступает в Красный флот, почти
полтора года.
Позже в автобиографии Немитц
напишет, что весь 1918 год «жил частным лицом» сначала в Киеве, потом в Одессе.
Почему – в Одессе?
Да потому, что тот, кто
собирался бежать от большевиков, эмигрировал не только через порты Крыма, но и
через Одессу.
Можно себе представить, что
творилось в душе Немитца, потомка древнего германского рыцарского рода фон
Биберштейнов, раз и навсегда выбравшего служение России, дворян, владевших
собственностью в Котюжанах Хотинского уезда Бессарабской губернии!
Да, конечно, вопрос, бежать или
не бежать, стоял.
Прошлое осталось в прошлом.
А там было немало любопытного.
Дуэль из-за женщины – по
сведениям историка Музея флота М. Макареева. В более поздние годы – женитьба.
Разумеется, по любви. Разумеется, с той нотой долга и непременного служения
добру, звучание которой было так сильно в сердцах морского офицерства в начале
прошлого века. Женился же Пётр Петрович Шмидт ради спасения невинной души на
проститутке. Женился – себе на несчастье. У Немитца всё несравненно чище и
гораздо благополучнее. По сведениям того же Макареева, Немитц женился на
женщине, имевшей шесть дочерей. Была она, по сведениям Макареева, сестрой
Врубеля. Девочки полюбили отчима, считали родным отцом.
Что было в жизни
контр-адмирала, заочно приговорённого к суду в тот 1918 год?
«Разлом земной коры», как по
эпицентру, прошёл по его сердцу.
На глазах бежали из России
добрые знакомые, товарищи по Морскому корпусу, по академии, сослуживцы. Он не
затерялся в пёстрой одесской толпе того года – не тот масштаб личности, чтобы
затеряться. Пост «морского министра Украинской державы» ему предлагало
правительство гетмана Скоропадского. Добровольческая армия Деникина делала
соответствующее предложение со своей стороны. Немитц обдумывал свой выбор.
С марта 1919 года он –
начальник военно-морской части Одесского военного округа. С августа – начальник
штаба Южной группы войск 12-й армии, отрезанной от Москвы войсками Деникина и
Петлюры. Разрабатывает план прорыва, утверждённый позже командующим группы И.Э.
Якиром. За 21 сутки непрерывных боёв эти войска прошли более 100 вёрст,
соединившись под Уманью с 58-й дивизией И.Ф. Редько. Немитц всё время в
авангарде. В бою под Песчаной – ранение в ногу. Остаётся в строю. Продолжает
руководить штабом. До самого выхода из окружения у Бердичева. За этот
героический переход через тылы противника Александр Васильевич получает свою
первую советскую награду. Приказом РВСР от 29 октября 1919 года – награждение
орденом Красного Знамени.
Выбор был сделан.
…А до стихов мы так-таки договорились. У состарившегося коморси лицо светлело, когда он, пусть неохотно, но говорил о стихах. Видно, книги, чтение были ему последним утешением в одиночестве. И сегодня помню его тугой, словно полный ветра парус, голос, когда он прочитал:
Для того, чтобы стать человеком,
Нужен внезапный ветер,
Выгнутый белый парус,
Шипенье холодной пены
И бешеный блеск воды.
Я схватилась за ручку, чтобы
записать. Не всё запомнила. И вдруг взгляд, поразивший нас со Шварц (позже в
разговорах мы с ней возвращались к этому). В нём был запрет: «Не сметь!». Не
сметь записывать… Я поняла тот взгляд по-своему: не хочет адмирал, чтобы стихи
появились на страницах флотской газеты. Командующий, насыщенная событиями
биография, и вдруг – мальчишечьи стихи. Чистой воды романтика.
Поспешно успокаиваю:
– Нет, нет! Во «Флаге» стихов
не будет!
Минута внутренней борьбы. Взял
себя в руки. Стихи продиктовал.
Долгие годы я думала, что это и
есть его стихи.
Мне лично они понравились.
Финал первый
С трепетом листаю сборничек, напечатанный на плохонькой грубой бумаге. Даже не газетной. Хуже. Какой-то шершавой. С занозами древесины. Обращает на себя внимание обложка. Она получше, поплотнее, поглаже. Но явно не типографская. Бумага была взята с флотских складов. В такую до революции заворачивали купеческие сахарные головы едва не полуметровой высоты.
Шатер
Стихи
Издание цеха поэтов. 1921
Раритеты не дают в руки
знакомым.
Доверяют.
Мне доверил сборничек Валерий
Андреевич Милодан, президент национально-культурных обществ Севастополя,
страстный собиратель редких изданий. Книга Гумилёва была выпущена тиражом в 300
экземпляров. Гумилёв подарил какое-то количество издателям и друзьям. Остальной
тираж увёз в Петербург.
И вот надо же – один экземпляр
застрял в Севастополе.
В выходных данных – дыхание эпохи.
Издание цеха поэтов. 1921
Государственная Типография
Севастопольск. Полиграфотдела
Памяти
моего товарища
в африканских странствиях
Николая Леонидовича Сверчкова.
Это сегодня опубликована каждая
строчка Гумилёва. Тогда, в 21-м, африканские стихи были собраны впервые под
одной обложкой: «Вступление», «Красное море», «Египет», «Сахара», «Судан»,
«Абиссиния», «Галла», «Сомали», «Готтентотская космогония», «Дагомея»,
«Либерия», «Экваториальный лес».
В конце сборника:
Издания цеха поэтов
«Дракон». Сборник первый. Петроград.
«Дракон». Сборник второй. Петроград.
Н. Гумилев. «Шатер». Севастополь.
О. Мандельштам. «Стихи». Готовится.
Георгий Иванов. «Стихи». Готовится.
Николай Оцуп. «Стихи». Готовится.
Ирина Одоевцева. «Стихи». Готовится.
Сергей Нельдихен. «Стихи». Готовится.
Вл. Павлов. «Стихи». Готовится.
Как занесло Николая Степановича
в пору, когда были ещё недобиты махновские банды, когда Крым ещё продолжали
делить белые и красные, в Севастополь?
Прочтите последнюю строчку
готовящихся к изданию стихов: «Вл. Павлов».
Владимир Александрович Павлов –
флаг-секретарь Немитца. Он, познакомившись с Гумилёвым через Мандельштама,
предложил Николаю Степановичу, страстному любителю путешествий, поездку в Крым
в вагоне коморси. Какими они были – командующий и флаг-секретарь? Вот повесть
«Салажонок» хорошего моряка Сергея Колбасьева.
Азов.
Война между белыми и красными.
Это сегодня, спустя
десятилетия, мы поумнели. Говорим о примирении, о единении. А тогда – кровавое
противостояние. Ставка в споре велика. Кому-то, как после революции 1905 года,
висеть на фонарных столбах, кому-то бежать из страны, которую считал родной.
Из Москвы прибывает начальство.
«На истребитель (корабль
красных) упал штормтрап, и по нему на палубу спустились двое: высокий, весь в
чёрной коже, с резким лицом под командирской фуражкой, и низенький, в сером,
ничем не примечательный». Салажонок Васька думает, что командующий – высокий, в
коже. Но ошибается.
Словом, высокий, в коже, –
флаг-секретарь. А коморси – «низенький, в сером, ничем не примечательный».
Таков Немитц.
Ещё о Немитце.
«Коморси – командующий морскими
силами республики – действительно прибыл из Москвы специальным поездом и
действительно обладал стремительным характером. Благодаря штабным писарям он
был отлично известен на судах флотилии».
Как воевал коморси?
Каким был в бою?
Судёнышки красных, маломощные,
тихоходные, поставили минные заграждения. Пора возвращаться в порт, в
Камышеватый. Но возможна встреча с противником.
Вечереет.
Заря во всё небо.
«Командующий (он на борту
“Будённого”) пил чай на крыле мостика. Комиссар флотилии расхаживал взад и
вперёд, заложив руки за спину. Весь день по радио переговаривались чужие
голоса. Белые ходили где-то рядом, и на флагманском корабле красных было
неспокойно.
– Так, – сказал командующий, –
так, – и поставил свою кружку на ящик для штурманских карт.
– Чего вола крутить? Вели бы
баржи прямо к берегу? – говорит комиссар.
– Нет, – покачал головой
командующий. – Настигнут – нам сквозь их строй не пройти… Да и баржи следует
беречь.
С этим спорить не приходилось.
Транспортный отряд был собран из последних плавучих средств красного Азовского
моря. Их, конечно, следовало беречь. Комиссар повернулся и зашагал дальше.
– Свету осталось часа на два, –
негромко сказал Ситников (опытный моряк), и командующий с мостика кивнул ему
головой. Только два часа были опасными. Ночью белые могли ходить, сколько им
нравилось. Ночью всё равно много не высмотришь.
– Два часа, – повторил
командующий. Ему хотелось думать, что неприятель опоздает. Но белые не могли не
знать о положении красных и должны были прийти. Флотилия была не готова к
серьёзному бою.
С рулевой рубки по трапу сбежал
красный флаг-секретарь (Павлов).
– Сигнал на “Знамени”! Дым на
норд-весте.
– Так,– заметил командующий и запил
своё замечание остывшим чаем.
Дым становился всё чернее и
выше. Потом за дымом встала тонкая мачта, а за мачтой постепенно поднялся весь
корабль – высокий, с длинной трубой – определённо канонерская лодка.
Командующий сидел неподвижно,
не выпуская кружки из рук. Над ним стоял такой же неподвижный комиссар.
– Прохлаждается комфлот, –
прошептал Суслов, но стоявший рядом с ним Ситников не обернулся. Он, не
отрываясь, смотрел на появившиеся за кормой неприятельской канлодки новые дымы.
Их было пять штук.
– Товарищ флаг, – сказал
командующий, – поднимите: “Сниматься с якоря”. И прикажите зарядить чайник
кипятком.
– Есть, – ответил
флаг-секретарь, пятясь к трапу.
– Так всё прочайничаем, –
продолжал шептать Суслов, но Ситников положил ему руку на плечо:
– Ступай к носовым! – и сразу
же скомандовал:
– Отдать концы!
Флотилия снялась и построилась
в боевой порядок: кильватерная колонна канлодок, с её нестреляющего борта –
дивизион сторожевиков и истребители. Теперь белые суда были отчётливы: одна
канлодка, за ней – ещё четыре, а за ними длинный и низкий корпус с четырьмя
трубами.
– Это кто у них в хвосте? – не
понял Васька.
Безенцов, офицер из «прежних»,
усмехнулся:
– Миноносец. Наворачивает узлов
двадцать пять и, когда хочет, стреляет минами.
О самодвижущихся минах Васька
наслышался. Это были стальные рыбы с шестипудовым зарядом тротила. Такая
стукнет – ничего не останется.
– У наших красавцев парадный
ход четыре узла, – продолжал Безенцов. – Мы – отличная мишень для стрельбы
минами. Попасть проще, чем промазать.
– Рано пугаете, – отозвался
Ситников. – До атаки далеко. Да и мы тоже молчать не будем, крыть будем.
Безенцов пожал плечами и поднял
бинокль.
Теперь белая колонна сомкнулась
и имела очень внушительный вид: большие тяжёлые корабли и точная дистанция
между ними. Они заметно приближались.
– Не понимаю комфлота, –
забеспокоился Безенцов. – Разве можно с нашим барахлом идти на сближение? Ведь
разобьют!
– Сволочь, – еле слышно
пробормотал Скаржинский, глядя на Безенцова. – Бывший. Панику нагоняет.
– Комфлот такой же бывший, –
ответил Суслов. – Верно, что нельзя лезть.
Он был смертельно напуган. Даже
губы его посерели.
Ваську охватил холод. Может,
верно, что комфлотом – бывший офицер и ведёт на гибель? Кому верить, если своих
командиров нет?
Наступила тишина.
Было слышно, как на канлодках
(судах белых) свистали боевую тревогу. С “Будённого” передали семафором:
“Прицел семьдесят восемь”. Длинные тела орудий развернулись и поднялись вверх.
Флотилия приготовилась отвечать.
– Сейчас начнётся, – сказал
Безенцов.
– Запросто, – ответил Ситников,
оглядел притихшую команду и добавил: – Между прочим, товарищи, наша
“Революция”, вспомните, всего баржа, а вчера одного такого отшила.
– Не сдадим, – поддержал Совчук
и вдруг оживился.
– Гляньте, братки, они на закат
вылезли. Нас от них еле видать, а они нам – что твоя картинка. В два счёта
раздолбаем!
– Как миленьких! – обрадовался
Савша.
Противник чёрными силуэтами
стоял на золотом небе, а противоположная сторона горизонта была серой и
тусклой. Лучше и придумать нельзя было, но “Будённый” неожиданно увалился
влево.
– Куда поворачиваем? –
возмущался Безенцов. – Сближаться надо, а он удирает… Что комфлота делает?
– Продаёт! – закричал Суслов,
чтобы пересилить свой испуг.
– Сиди, – остановил его
Ситников. – Завтра наговоришься. Командующий должен верно поступать.
– Должен! – не унимался Суслов.
– А если продаёт?
– За тем смотрит комиссар. Ещё
будешь кричать – пристрелю.
Снова наступила тишина. На
головном неприятеле поднялся какой-то сигнал. В бинокль отчётливо были видны
чёрные квадраты и треугольники флагов. Потом весь отряд повернул и пошёл на
пересечку курса красным.
– Что же будет? – тихо спросил
Совчук, и, точно отвечая ему, “Будённый” повернул флотилию обратно на
Камышеватый.
“Почему?” – про себя удивился
Васька. Командующий должен был поступать правильно – значит, вслух спрашивать
не приходилось. Но всё-таки почему?
Командующий в самом деле был
прав. Заря в небе держалась не больше двадцати минут, а за этот срок слабым
огнём флотилии едва ли удалось бы причинить врагу тяжёлые повреждения. Прямо
над красными всходила луна – следовательно, с темнотой условия освещения
становились как раз обратными. Белые, оставаясь невидимыми, могли видеть
силуэты на лунной полосе. В такой обстановке ночной бой был совершенно
безнадёжным.
Чтобы не погубить флотилию,
командующий выбрал момент, когда солнечный свет стал слишком слабым, а луна ещё
не начала светить по-настоящему, и лёг на обратный курс. Белые прошли где-то за
кормой флотилии и окончательно потеряли её из виду».
Так под бдительным оком не
верящего «спецам» комиссара хладнокровно попивающий чаёк, принимающий
единственно верное решение, воевал Немитц сначала на Азовском, потом на Чёрном
море.
Какой была та поездка летом
1921 года в Крым? Вероятно, замечательно памятной для всех троих, оказавшихся
под крышей вагона коморси в спецпоезде:
самого коморси Немитца, его флаг-секретаря Павлова, Николая Гумилёва; трёх
поэтов.
Гумилёв свято верил в то, что
он поэт выдающийся. Немитц и Павлов верили в это тоже.
Какими стихами на воюющих
кораблях красных приходилось довольствоваться Немитцу?
Обратимся опять к летописцу
флота времён гражданской войны Сергею Колбасьеву.
Рассказ «Хороший командующий».
Воевали, не только обменивались
залпами из бортовых, но и радиопосланиями. Комфлота вызывает к себе на борт
командира дивизиона канонерских лодок Сейберта[1], в голове у
которого одна забота: раздобыть позарез нужный ему брезент.
Сейберт прибывает.
Обстановка на море тревожная.
«Наверху громыхает штуртрос, а
под ногами медленно пульсировали винты. Нет хуже тишины на идущем корабле.
– Сейберт, – сказал
командующий, – вы, кажется, умеете сочинять стихи.
– Стихи? Какие стихи?
– Всякие, – объяснил
командующий, – с рифмами.
– Почему стихи? Допустим, что
умею, но зачем?
– Для передачи по радио, –
ответил комиссар и, взглянув на лицо Сейберта, расхохотался. Он никогда не
смеялся так долго и громко, и за ним засмеялась вся кают-компания.
– Слушайте, Сейберт, и вникайте, – продолжал командующий. – Мы собираемся по радио послать привет белым. Начинается так:
Господа офицера,
Не пора ли вам, пора
От баронова двора…
– Понимаете? А что дальше –
неизвестно.
– Простите, товарищ
командующий, вы для этого меня вызвали?
Командующий молча кивнул
головой, и Сейберт долго думал, что ему сказать. Наконец, наклонился вперёд и
начал:
– На “Знамени социализма” нам
крайне нужен…
– Брезент? – перебил его
командующий. – Знаю. И знаю, для чего он нужен, десять раз слышал. Если хорошо
сочините – получите.
– Так, – подумав, сказал Сейберт. – В таком случае… пишите, – и единым духом выговорил:
А не то на Перекопе
Накладём мы вам по шляпе.
(Как ты понимаешь, дорогой
читатель, «Перекопе» и «шляпе» плохо рифмуется. Куда лучше с одной
неудобопроизносимой частью тела. Отдадим должное изворотливости редакторов
“Советского писателя”. Ну какой цензор запротестует против слова “шляпе”? Хотя
военные моряки, и белые, и красные, в шляпах не ходили. Не мушкетёры же.)
Командующий записал
продиктованное Сейбертом и, скосив голову, взглянул на написанное. Он прочёл
его про себя не меньше двух раз, отбивая ритм указательным пальцем по столу, а
потом поднял голову и сказал:
– Брезент получите.»
И вот после такой «поэзии» в вагоне коморси – стихи Гумилева
Оглушённая рёвом и топотом,
Облечённая в пламень и дымы,
О тебе, моя Африка, шёпотом
В небесах говорят Серафимы.
Читает свои стихи Павлов.
Читает свои стихи коморси.
Хорошо, верно, им было, всем
троим. Пир души. Взрыв вдохновения.
А в Севастополе знакомство
Гумилёва с Сергеем Колбасьевым. И сразу волна родства душ.
Это Колбасьеву пришла мысль
издать сборник стихов Гумилёва. Раз есть неопубликованная рукопись – надо
опубликовать!
Условий для издания никаких.
В Севастополе голод, нехватка
всего и вся. Производства стоят.
Бумаги нет.
Колбасьев отыскал бумагу для
обложек во флотских складах – обёртку с сахарных голов. По былым временам –
жуть, а не обложка, по революционным – роскошь.
Разумеется, без вмешательства
коморси эту бумагу со складов не вывезти бы.
Типография у флота одна. По
утверждению севастопольского писателя Л. Сомова, наборщиком был опытный
специалист В.И. Бекерский, единственный в штате редакции. Но время-то какое
было, штормовое. Обвалы приказов, громовых распоряжений, неотложных указаний.
Надо было, чтобы Бекерский все заказы отставил. Взялся за книгу поэта. Сборник
стихов Гумилёва пустили в производство.
Наборщик сам по себе на такое
не решится.
Здесь нужна была воля коморси,
его «стремительный характер».
Тем временем в ожидании выхода книги Гумилёв поневоле жил жизнью флота.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнём неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
«Мои читатели».
Вот это уж точно о Колбасьеве,
командире дивизиона канонерских лодок. В этом не сомневается дочь Колбасьева,
Галина Сергеевна.
Прибыв в Севастополь, коморси
проводит инспекцию оставшегося после ухода белых имущества флота.
Проходит по всем портам Крыма.
Доходит до Феодосии.
И с ним Гумилёв.
Здесь происходит последняя
встреча Николая Степановича с Волошиным.
Из дневника М.А. Волошина:
«Мы не видались с Гумилёвым с момента нашей дуэли, когда
я, после его двойного выстрела, когда секунданты объявили дуэль оконченной, тем
не менее, отказался подать ему руку. Я давно думал о том, что мне нужно будет
сказать ему, если мы с ним встретимся. Поэтому я сказал: “Николай Степанович,
со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что
теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”. Он
нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки. Я
почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было
сказано в момент оскорбления:
“Если я счёл тогда нужным
прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что
сомневался в правде ваших слов, но потому, что вы сочли об этом возможным
говорить вообще”.
“Но я не говорил. Вы поверили
словам той сумасшедшей женщины[2]… Впрочем… если вы не удовлетворены, то я могу
отвечать за свои слова, как тогда…”
Это были последние слова,
сказанные между нами. В это время кто-то ворвался в комнату и крикнул ему:
“Адмирал вас ждёт, миноносец сейчас отваливает”. Это был посланный Наркомси
Немитцем, с которым Гумилёв в то лето делал прогулку вдоль берегов Крыма.
Я на другой день уехал в
Коктебель и там слёг в постель…»
Спустя два месяца, 21 августа 21 года, Гумилёв был расстрелян.
Финал второй
После расстрела Гумилёва
Колбасьев решил, что судьбу лучше не дразнить.
Подал в отставку.
Со службы ушёл.
…Сергей Колбасьев…
Высокий красавец со статью
гардемарина. Горячие чёрные, «итальянские» глаза. Бабушка была итальянка.
Точнее, мальтийка. С острова Мальта. Фамилия её была Каруана. От неё внук
унаследовал южный темперамент, лёгкую возбудимость, смелость, вспыльчивость,
вдохновенность. Любил розыгрыши, смех, шутки.
Расстрел Гумилёва отрезвил.
Остудил.
Бдительные чекисты везде искали
врагов.
Кто ищет – находит.
Гумилёву не зачли двух
Георгиевских крестов – свидетельств личной храбрости и ценимой всеми
государствами мира верности присяге. Колбасьеву, командиру дивизиона
канонерских лодок, не зачтут добровольного перехода на сторону революции, боёв
в составе Красного флота на Балтике, потом в Астрахано-Каспийской флотилии,
опять на Балтике, потом – на Азовском и Чёрном морях.
Гумилёв до последнего дня
расстрела не верил, что его расстреляют. Говорил: «Я слишком знаменит, меня не
посмеют тронуть». Пуля, свалившая его в расстрельный ров, развеяла иллюзии.
Колбасьев решил – подальше от
политики, подальше от службы. Дела сугубо мирные. Что может быть более
безопасным, чем писательский труд? Когда тебе есть что рассказать. Когда твоё
перо честно-преданно служит родному флоту, рассказывает о его становлении, о
делах героических. А героев в среде революционных моряков было не счесть.
Писать всё со страстью, с верой в правое дело. И всегда сквозь призму своего
восприятия жизни, полного оптимизма и умения во всём увидеть её забавную,
смешную сторону.
В тридцатые годы Колбасьев был
куда более знаменит, чем Гумилёв.
Гумилёва знали в богемном кругу
«Бродячей собаки». После революции – в «Цехе поэтов», в кружке «Дома искусств».
Повестями Колбасьева «Салажонок», «Поворот все вдруг», другими зачитывались
миллионы. Страна – после безграмотности лапотной России – рванула к всеобщей
грамотности, к индустриализации, к строительству нового флота, который позже
победил в кровавых сражениях Великой Отечественной. Юность бредила морем;
бредила и книгами Колбасьева.
Но было и другое.
К концу тридцатых годов было
покончено с Мандельштамом, с Мейерхольдом… Мало ли с кем было покончено?
Колбасьев писал, изобретал,
конструировал. Собрал радиоприёмник. Сделал свой проигрыватель для пластинок.
Даже пытался создать телевизор. Стал первым пропагандистом джаза. Всё делал со
свойственной ему горячностью; страстно, темпераментно.
Что может быть безопаснее
музыки, танцевальной, ритмической, возбуждающей каждую клеточку тела?
Жил на Моховой, 18, в квартире
6.
В доме любили детей, любили
друзей.
Вот сюда, на Моховую, за ним и
пришли в 1937 году, в ночь с 10 на 11 апреля.
Из записок дочери, Галины Сергеевны:
«…Один из них открыл дверь,
вошёл в мою комнату.
А я решила, что это папин знакомый
военный, которого я звала “Жирафик”. Я сказала: “Жирафик, уходи, не мешай мне
спать”. Он тут же вышел.
Хотя у них был ордер на обыск,
они ничего не искали. Они забрали только коллекцию грампластинок».
(Вот улика-то, обличающая
врага!)
Колбасьев был страстным коллекционером. Его коллекция джазовых пластинок была уникальной. То ли он был расстрелян в том же тридцать седьмом, то ли гнил в лагерях, дотянув до сорок второго… До того напряжённого сорок второго, когда флоту позарез были нужны смелые, грамотные, умеющие воевать командиры.
Финал третий
Волошина не расстреляли.
Не сгноили в лагерях.
…Когда пришла революция,
Волошин, не принявший ни красных, ни белых (а своя правда была и у тех, и у
других), тяжело больной, пытался как-то вписаться в новые условия
существования. Предпринимал титанические усилия, чтобы, как сказали бы сейчас,
уберечь от расхищения, разворовывания, разбазаривания культурных ценностей.
Требовал охраны музеев, частных коллекций, библиотек. Участвовал в диспутах (в
частности, и в Севастополе). Его взгляды не принимали ни красные, ни белые. Но
он упорно ходил на эти диспуты, упорно поднимался на трибуну; хотя только его
имя упорно замалчивала пресса в отчётах на газетных полосах.
Начало подтаивать дарованное природой восторженное восприятие жизни. Он пишет:
«Поэту в государстве места нет».
При новых правовых отношениях
Максимилиан Александрович отчаянно пытался сохранить уклад жизни своего дома –
Дома Поэта. Решил подарить дом Союзу писателей.
Но дважды в одну реку не
входят.
Из Москвы, из Союза писателей,
прибыл некто Островер Леон Исаакович. С семьёй.
На удивлённый вопрос:
– Вы кто?
Удивление.
И ответ:
– Ну, знаете, если вам назовут
20 русских писателей, вы, конечно, встретите моё имя.
(М.С. Волошина. «О Максе, о Коктебеле, о себе»).
Имя писателя из «обоймы первых
писателей России» только потому и оставило «след» в истории литературы, что не
был забыт эпизод, как Островер нагло вломился в чужую и чуждую ему жизнь. Сел
на шею Волошиным. Бросил на руки Марии Степановны тифозную жену…
Максимилиана Волошина, «Путника
Вселенной», не расстреляли – расстреляли веру в разумность Вселенной.
Не приговорили к сроку в
лагерях – приговорили к бессрочному умиранию.
– Не хочу жить, – говорил
Волошин в последний год жене.
Умирал долго, терпеливо, смиренно.
Эпилог
А Немитц жил долго, до 88 лет.
…1919 год был для Волошина
началом того разлома, который адмирал, «человек стремительный», по определению
Колбасьева, пережил за 1918-й. Нет ни одного тектонического распада в земной
коре, который бы после землетрясения, после космогонического извержения
вулкана, повторял бы другой. И здесь трещины прошли: одна – через сердце
адмирала, другая – через сердце поэта. Последствия подвижки были разными.
Волошину, чтобы осознать происшедшее, понадобилась вся оставшаяся жизнь.
Год
1919-й. Волошин в Одессе встречается с Буниным:
«Был Волошин. Помочь ему
удрать в Крым хотят через “морского комиссара и командующего Черноморским
флотом Немитца, который, кстати сказать, поэт, ‘особенно хорошо пишущий рондо и
триолеты’”. Выдумывают какую-то тайную “миссию” в Севастополь. Беда только в
том, что её не на чем послать: весь флот Немитца состоит из одного парусного
дубка, а его не во всякую погоду пошлёшь…»
И. Бунин. «Окаянные дни».
Спишем «рондо и триолеты» на язвительность Бунина. Для всех современников Анна Ахматова была красавицей. А для Бунина –
Доска.
И два соска.
Так
уж устроен глаз человеческий. Люди смотрят на одно и то же (на одного и того
же), а видят разное. Бунин с первого дня рождения советской власти возненавидел
её смертно. И что мог писать красный адмирал? Конечно, паркетно-жеманные «рондо
и триолеты». Лучших розог для отщепенца-адмирала не придумать. С флотом из
одного парусного дубка посложнее. И канонерские лодки, и катера-истребители, и
эсминцы в Красном флоте, конечно, были. Да, потрёпанные, с латаными дырами от
снарядов в бортах, но были. Но море было и белым, и красным. А ещё с кораблями
французов, немцев, турок. Трезво мыслящий адмирал понимал: посылать Волошина на
эсминце – вовлекать корабль (не исключено!) в бой. «Парусный дубок» – совсем
иное. Снабдить поэта всяческими бумагами – и от белых, и от красных, «выдумать
какую-то “тайную миссию” в Севастополе» – дело иное. Есть реальный шанс на
благополучный исход операции.
А
погода… что ж, подходящей погоды лучше подождать.
«Весь вечер сидел Волошин.
Очень хвалил этого морского комиссара, – “он видит и верит, что идёт
объединение и строительство России”».
«Русская литература
развращена за последние десятилетия необыкновенно. В ней теперь только “гении”.
Изумительный урожай! Гений Брюсов, гений Горький, гений Игорь Северянин, Блок,
Белый… Как тут быть спокойным, когда так легко и быстро можно выскочить в
гении? И всякий норовит плечом пробиться вперёд, ошеломить, обратить на себя
внимание.
Вот и Волошин. Позавчера он
звал на Россию “Ангела Мщения”, который должен был “в сердце девушки вложить
восторг убийства и в душу детскую кровавые мечты”. А вчера он был
белогвардейцем, а нынче готов петь большевиков. Мне он пытался за последние дни
вдолбить следующее: чем хуже, тем лучше, ибо есть девять серафимов, которые
сходят на землю и входят в нас, дабы принять с нами распятие и горение, из
коего возникают новые, прокалённые, просветлённые лики. Я ему посоветовал
выбрать для этих бесед кого-нибудь поглупее».
Между
тем после зимы море всё не успокаивалось и не успокаивалось. И хочешь не
хочешь, приходилось ждать у моря погоды.
…Одесса
занята большевиками. Волошин принимает в этом самое горячее участие. Выдумал,
что у нас будет «Художественная неореалистическая школа». Бегает за разрешением
на открытие этой школы, в пять минут написал для неё замысловатую вывеску.
Одесские
художники, стараясь спастись, организуются в профессиональный союз вместе с
малярами. Мысль о малярах подал, конечно, Волошин. Говорит с восторгом: «Надо
возвращаться к средневековым цехам!»
Заседание
(в Художественном кружке) журналистов, писателей, поэтов и поэтесс тоже «по
организации профессионального союза». Очень людно, много публики и всяких
пишущих, «старых» и молодых. Волошин бегает, сияет, хочет говорить о том, что
нужно и пишущим объединиться в цех. Потом, в своей накидке и с висящей за
плечом шляпой, – её шнур прицеплен к крючку накидки, – быстро и грациозно,
мелкими шажками выходит на эстраду: «Товарищи!» Но тут тотчас же поднимается
дикий крик и свист: буйно начинает скандалить орава молодых поэтов, занявших
всю заднюю часть эстрады: «Долой! К чёрту старых, обветшалых писак! Клянемся
умереть за Советскую власть!» Особенно бесчинствуют Катаев, Багрицкий, Олеша.
Затем вся орава «в знак протеста» покидает зал. Волошин бежит за ними: «Они нас
не понимают, надо объясниться!»
Объяснялся.
Его не понимали.
«Вчера
долго сидел у нас Волошин. Нарвался он с предложением своих услуг (“по
украшению города к первому мая”) ужасно. Я его предупреждал: не бегайте к ним,
это не только низко, но и глупо, они ведь отлично знают, кто вы были ещё вчера.
Нёс в ответ чепуху: “Искусство вне времени, вне политики, я буду участвовать в
украшении только как поэт и как художник”. В украшении чего? Виселицы, да ещё и
собственной? Всё-таки побежал. – А на другой день в “Известиях”: “К нам лез
Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам…” Теперь Волошин хочет
писать “письмо в редакцию”, полное благородного негодования. Ещё глупей».
«Об
одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать – над клозетной
чашкой.
А
у председателя этой чрезвычайки Северного (Юзефовича) “кристальная душа”, по
словам Волошина. А познакомился с ним Волошин – всего несколько дней назад – “в
гостиной одной хорошенькой женщины”».
Именно
он, Северный, помог ускорить уход Волошина из Одессы. Снабдил надёжными
бумагами.
«Если
считать по новому стилю, он уехал из Одессы (на том самом дубке) в начале мая.
Провожать его было всё-таки грустно. Одет он был уже по-дорожному – матроска,
берет. В карманах держал немало разных спасительных бумажек на все случаи: на
случай большевистского обыска при выходе из одесского порта, на случай встречи
в море с французами или добровольцами – до большевиков у него были в Одессе
знакомства и во французских командных кругах, и в добровольческих. Всё же все
мы, в том числе и он сам, были в этот вечер далеко не спокойны: бог знает,
как-то сойдёт это плавание на дубке до Крыма».
(И. Бунин. Дневник.)
Всё прошло на удивление
благополучно.
Открытка Максимилиана Александровича,
посланная с дороги:
«Мы благополучно добрались до Евпатории и второй день ждём поезда. Мы пробыли день на Кинбурнской косе, день в Очакове, ожидая ветра, были дважды останавливаемы французским миноносцем, болтались ночь без ветра, во время мёртвой зыби, были обстреляны пулемётным огнем под Ак-Мечетью… Всё идёт не скоро, но благополучно».
Смерть Блока, гибель Гумилёва потрясли.
Памяти А. Блока и Н. Гумилёва
С каждым днем всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.
Не позвать, не крикнуть, не помочь.
Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца – Русь,
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.
«В эту глухую призрачную
ночь из глубины души подымалось огромное бесформенное неопределённое чувство. И
это чувство была Россия. Это была одна бескрайняя тусклая снежная равнина,
побиваемая ветром…» (Из дневника Волошина.)
Александр Васильевич Немитц
пережил всех – Гумилёва, Колбасьева, Волошина.
В 1920 году он уже командующий
Военно-Морскими Силами республики. Его инициативные наступательные действия
обеспечили победу Красного флота Азербайджана на Каспии и в Энзелийской
операции. Вершина деятельности – личное участие в руководстве обороной
Черноморского побережья и боевые действия на Азовском море при разгроме
Врангеля.
Противники тут – Немитц и
Врангель – столкнулись достойные.
После окончания гражданской
войны, в декабре двадцать первого, Немитц просит освободить его от должности
командующего. Перенапряжение сил во время боевых действий, ранения сказались на
здоровье. Его освобождают. Но оставляют при председателе РВС ССР «для особо
важных поручений». Далее – преподавательская работа в академии. Множество
наград. В том числе – орден Ленина.
В отставку ушёл в 1947-м. Ему
было тогда 68 лет.
И ещё двадцать лет жизни после
отставки.
Он был деятелен – до последних
дней жизни, но тих.
Верно, жизнь заставила усвоить
«народную мудрость»: «Против лома нет приёма».
Стихи?.. Что – стихи? Писать
их, скорее всего, перестал. За стихи поэты платят жизнью.
Гумилев во рву общей могилы.
Колбасьев где-то сгнил в
лагерях.
Волошин угас. Не дожив своего.
Павлов – тот самый
«”флаг-секретарь” в чёрной блестящей коже» – кожу с себя снял. Но всё равно был
арестован вместе с Гумилёвым. Этапирован в Харьков. Выпущен. Следы затерялись.
Ни когда умер, ни где умер, неизвестно.
Наверное, и расстрел Гумилёва,
и остальные потери потрясли адмирала не меньше, чем в своё время Волошина. Флот
может быть белым, флот может быть красным, служение культуре – вечно.
Поблагодарим адмирала за то, что, пользуясь своей властью, он в фантастически
короткий срок издал книгу Гумилёва. Вторая жена Николая Степановича Анна
Энгельгард – Анна Вторая – несчастная и далеко не из тех, кто поразил бы умом,
не сохранила даже записок мужа, посылавшихся из тюрьмы. Не исключено, не
сохранила бы и африканских стихов 1918 года, вошедших в сборник «Шатёр». И
пришлось бы их тогда искать литературоведам по строчкам, по обрывкам. Всё ли
нашлось бы? А «Шатёр» издан. Сборник раритетный. Но он есть. Он – достояние
литературы.
Поблагодарим и за Волошина,
переправленного из Одессы в Крым. Адмирал выждал погоду, дал надёжного
кормчего, сильных матросов. Как знать, не ему ли мы обязаны тем, что
Максимилиан Александрович прожил ещё тринадцать лет, что им было так много
написано.
После выхода в отставку Немитц
жил некоторое время с семьей в Ялте, где был у них частный дом. (Собственность
жены?)
Жена умерла. Адмирал, прощаясь,
положил ей на грудь свой портрет. Просил, когда будет уходить, чтобы ему на
грудь положили её портрет.
Неизвестно, была или не была
исполнена просьба.
Сведения, какие есть у меня,
разнятся с теми, какие есть у историков Музея флота.
Михаил Васильевич Манареев
утверждает, что «девочки всей душой полюбили отчима». Мои сведения иные. А,
может быть, верны и те, и другие, но просто относятся к разным периодам жизни
семьи. Мать умерла. Повзрослевшим дочерям стал в тягость отставной адмирал.
Квартирный вопрос не одних москвичей портил.
Флот не оставил адмирала.
Адмирал не оставил флота.
Переехал в Севастополь. Получил
квартиру. В центре. На холме. Работал какое-то время в музее ЧФ. Потом – в
гидрографии. И писал, писал, писал. В числе его трудов «Прикладная стратегия»,
«Стратегический обзор Первой мировой войны на море», «Служба штаба во флоте»,
«Стратегия на море», другие. Вот тогда-то и можно было видеть ветхонького
адмирала на проспекте Нахимова идущим в Морскую библиотеку. Всегда в форме. И
зимой и летом, и весной и осенью. Почему так было? В этом – тоже преданность флоту?
Или просто ничего другого у адмирала не было?
Пока служил, его
обмундированием занимались баталеры – кому положено было, тот и занимался. К
хождению по магазинам был не приучен. Так не менять же привычки на исходе
жизни?
– Не было похоже, что у него
много денег, – говорит историк Генриетта Васильевна Парамонова.
– Но у него же адмиральская
пенсия! – возражаю.
Генриетта Васильевна не знает,
что сказать.
Видно, было на что тратить
деньги.
Может, на книги?
– Заброшенный был старик, –
соглашается Макареев. – Видели, какой был козырёк фуражки?..
Заброшенный…
Я по штатской слепоте не
обратила тогда внимания на козырёк форменной фуражки с золотым дубком.
Тогда, в те годы, и состоялась
наша встреча с Александром Васильевичем в Морской библиотеке, в кабинете старшего
библиографа. Тогда он прочитал стихи и так взглянул на меня, когда я стала их
записывать, что этот взгляд запомнился и мне, и библиографу Шварц. В нём была
команда: «Не сметь!» Не сметь записывать…
Мы ложно истолковали взгляд.
Поняла я всё годы спустя. В девяностые стало издаваться многое из того, что прежде было запретно. Стали издаваться и книги Сергея Колбасьева. Оказалось, стихи, прочитанные Немитцем, принятые мною за его собственные, были стихами Сергея Колбасьева. Во взгляде адмирала была команда: «Не сметь записывать!» Тебе стихи ничего не говорят об авторе? Не знаешь автора? И не знай. Незнание спасительно.
Для того, чтобы стать человеком,
Нужен внезапный ветер,
Выгнутый белый парус,
Шипенье холодной пены
И бешеный блеск воды.
Сергей Колбасьев. 1926 г.
Если
стихи нельзя писать, это не значит, что их нельзя любить.
А
историки наши ищут стихи адмирала Немитца.
Возможно,
найдут.
Может
быть, пылятся на чердаке обветшалого дома в Ялте. Или при переезде перевезены
куда-нибудь. Дочерей в Музее флота не видали. А вот внук из Москвы приезжал.
Заходил в музей. Интересовался тем, что осталось от деда.
Похоронен Александр Васильевич Немитц на кладбище Коммунаров. Там, где нашли упокоение самые знаменитые из севастопольцев, оставившие приметный след в истории города.
|
|