| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Изящная словесность
Оригинальный писатель – не тот, который никому не подражает, а тот, которому никто не может подражать.
Франсуа Рене де Шатобриан
Вольдемар Горх
ДВА ГОЛОСА
Из книги «Живая память»
Себя я обольщеньями не тешу,
Но страха нет
и ненависти нет,
А есть печаль и всё-таки надежда.
Е. Евтушенко
Александр Фёдорович в последние годы всё чаще и чаще ловил себя на том, что сам с собой спорит. Вернее, это был даже не спор, а критический анализ действий и поступков с точки зрения приобретённого опыта и житейской мудрости, свойственной старости.
Сейчас, когда после смерти жены он
остался в большом доме один на один со своими думами, картины прошлого, перепутанные
во времени, теснились и громоздились в его сознании. Ему и в голову не
приходило раньше, что наступит момент, когда, как на исповеди, придётся держать
ответ перед самим собой.
Ехидный внутренний голос спрашивал:
– Ну, что? Страшно одному-то на старости?
Собственный разум честнее честного
отвечал:
– Страшно! Очень страшно! Никогда не
думал, что это произойдёт со мной!
– А кто виноват? Не ты ли сократил век
своей жене? Она ведь тебя моложе была на десять лет. Тебя это не мучает? А где
твои дети? Почему все ушли из дома и разъехались? Молчишь! Профессорского ума
недостаёт для объяснения? А ты вспомни! Всё вспомни!
– Мне и вспоминать не нужно. Вся моя
жизнь с женой всегда в моём сердце и в памяти.
– Ишь, как заговорил: «моя жена».
Забыл, что до тебя она была женой твоего друга. Ты же видел, что они любили
друг друга. Но нет, ты всё же сумел разбить эту пару и увёл её к себе.
Александр Фёдорович присел к столу,
раскурил подаренную женой трубку, и поплыли картины прошлого.
С Костей Набоковым они жили в одном
доме и вместе учились десять лет в одной школе. Вместе ходили с девчонками в
кино, на «танцульки» и вместе дрались с парнями из соседнего двора, утверждая
свой авторитет перед подругами. Жизнь как жизнь…
После десятого класса друзья
расстались. Костя ушёл служить в армию, а он уехал в Москву поступать в
институт.
За пять лет учёбы домой приезжал только
дважды. С Костей так и не встретился.
Хоть и большая Москва, но именно в ней
друзья столкнулись лоб в лоб в самом центре – на Красной площади. Ликованию не
было предела: обнимались, жали руки, о чём-то наперебой говорили, забыв на
какое-то время о спутнице Кости. А она стояла в сторонке, наблюдая за встречей,
и тоже смеялась вместе с ними.
– Саша, познакомься с моей женой, –
освобождаясь из его объятий, проговорил радостно Костя.
– Инга! – взмахнув длинными ресницами,
с характерным прибалтийским акцентом проговорила белокурая красавица и
прижалась к мужу.
Так выяснилось, что Костя после службы
на флоте очутился в Риге, там женился на студентке Инге, правда, без
регистрации брака. Теперь они приехали в Москву, где решили прочно осесть.
Родители Инги живут на Арбате в четырёхкомнатной квартире, так что места всем
хватит.
Встреча продолжилась вечером за
родительским столом. Выпили немного вина, говорили, танцевали, мужской
компанией дымили на балконе.
Находясь в окружении этих милых,
добродушных людей, он не сразу осознал, что завидует им, особенно Косте за его
Ингу.
Второй раз он пришёл в дом на Арбате,
когда там была только Инга. Она по-хозяйски накрыла стол и принялась потчевать
гостя. Выпили сухого вина и разговорились. Говорила в основном она, а он,
очарованный ею, молчал, чувствуя бушующую волну охватившей его страсти.
С каждым её словом, лебединым взмахом
рук, лукавым взглядом и случайным прикосновением внутренний вулкан вскипал с
такой силой, что вот-вот мог излиться словесной лавой.
Когда она прочитала стих Межелайтиса:
Мой облетающий сад.
Белые птицы летят.
Под журавлиным крылом
Каменный горный излом.
В стих мой плеснулся Севан.
Птичий влетел караван.
В какой улетаешь ты край
В сердце моём, белый мой? –
вулкан «рванул», и
он, подхватывая её на руки, осыпал поцелуями. Наверное, всё могло бы
иметь продолжение, да только звонок в дверь отрезвил обоих. Это пришла мама.
Две недели терзаний за содеянное, стыд перед
другом сдерживали его от телефонного звонка Инге. А когда всё же не вытерпел и
позвонил, она обрадовалась, упрекала за молчание, и, недолго думая, согласилась
приехать к нему домой.
С этого дня встречи стали регулярными,
а когда Инга сообщила, что беременна от него, решили повиниться перед Костей и
родителями. Вечером в субботу за семейным ужином всё и произошло.
Как ни странно, Костя к этому отнёсся
весьма холодно, заявив, что заметил их близость ещё год назад и сам собирался
объявить о своём отъезде в Ленинград.
С этого вечера началась у них с Ингой
совместная семейная жизнь. Вначале жили в его аспирантской «берложке», а когда
защитил кандидатскую и родился сын, по настоятельной просьбе Ингиных родителей
перебрались к ним на Арбат.
Через два года она родила дочь, а когда
он защитил докторскую, – ещё одного сына.
Ехидный внутренний голос прервал его
размышления и спросил:
– А не ты ли помог уйти на тот свет
Ингиным родителям? Не ты ли переселил их в маленькую комнатку, а из их огромной
спальни соорудил себе просторный кабинет, в котором надолго закрывался с
аспирантками? Не ты ли отселил их затем в отдельное жильё у чёрта на куличках,
оторвав от дочери и любимых внуков? Именно ты лишил их последней радости!
– Да нет же! Нет! Я не желал им зла.
Дети подрастали, и нам стало тесно. Но я же за ними ухаживал, постоянно навещал
их, – сопротивлялся разум.
А голос продолжал:
– В две недели раз приехать к старикам
без дочери и внуков ты считаешь нормальным? Сейчас ты сам всё поймёшь, когда
остался один. Дети-то твои почему-то к тебе не наведываются и внуков не везут.
Не иначе, подражают тебе!
– Да нет же! Нет! Дети меня любят! Я
всем им дал образование, а один сын и дочь уже кандидаты наук. Почему не
приезжают ко мне? Не знаю. Наверное, не могут простить мне последнюю размолвку
с матерью.
– Сейчас я тебя «подогрею», помнишь стихи Бродского? Послушай, – сразу вспомнишь Ингу:
…И бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну,
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался перерыва
умышленного.
Ну что? Всё вспомнил? Вспомнил, как
изменял жене с недостойными вертихвостками? Ты ж всегда только и нужен был им
ради их карьеры.
– Виноват, да, виноват! Я десять раз
покаялся перед Ингой! Она меня простила.
– Простила на словах. Но веру её в тебя
ты перечеркнул навсегда. Оттолкнул от себя. А ведь она была умнее тебя!
– В чём же это, к примеру?
– А ты вспомни, когда дети тебя
попросили рассказать о роли личности в истории России. Ты ведь тогда ушёл от
разговора, – очень, мол, занят, некогда! А на самом деле просто боялся, –
опасался нежелательных последствий! А Инга присела с детьми за стол и – без
всякой подготовки! – начала перечислять и «препарировать» известных российских
политиков. Вот это была музыка ума! Вот это было недоступное тебе творчество! А
ты спрятался тогда за дверь и слушал, слушал, поражённый её эрудицией. Тебе
хоть было стыдно, пока ты так её подслушивал?
– Было!
– А на завтра, во искупление своего
«провала», ты купил жене цветы и флакон духов.
– Ну, купил! Но не поэтому! А потому,
что просто Ингу любил.
– А так ли уж? Любовного пыла тебе
хватило всего-то на один год. А потом ты превратил семейную жизнь в «серятину»,
относился к жене с тупым зазнайством, и всё подчёркивал своё превосходство над
прочими всеми.
– Врёшь! Не было этого!
– Было! Да, ты ведь именно доказывал
превосходство, когда увёл от друга жену. Ты ведь считал себя неотразимым. А вот
тут-то ты и ошибся!
– В чём?
– А в том, что вовсе не такой-то уж ты
«покоритель», а просто у дружка твоего Кости была душа какая-то робкая, это… на
первый взгляд. Инга же ждала дерзаний, поддержки её духовных порывов, она
ждала. И в тебе увидела надежду и опору.
– А я таким и был и есть!
– Да ничего подобного! Ты распустил
перед Ингой радужный павлиний хвост, но под ним скрывался – даже не петушиный!
– а всего лишь серенький куриный хвостик.
– По твоему выходит, что я вообще
никчёмный человек?
– Может, и так! Давай проанализируем:
что такое вся эта твоя учёность?
– Давай! Я горжусь ею!
– Уж что верно, то верно. Гордость за
свою «учёность» ты даже не трудился хоть немного вуалировать, хотя бы для
пристойности.
– Разве мне есть за что стыдиться? У
меня столько учеников!
– Учеников? А какие они? Что дали их
диссертации людям, производству? Одна пустота!
– Ну, это уж слишком! Так ты и мои
диссертации назовёшь никчёмными!
– И назову! Так оно и есть!
– Неужели?
– А ты сам подумай. Твоя кандидатская,
как и докторская, предлагают трактовку множества социальных проблем
современного общества, и даже приводят «рецепты», как их решить.
– Так это же весьма актуально!
– Ничего подобного! Всё, что изложено в
твоих работах, – это перечисление преходящих ситуаций, созданных искусственно
правителями государства. Стоило за три-четыре последних года повернуть
чуть-чуть экономику во благо человеку и лицом к разумному бизнесу, как тут же
сами по себе отпали многие социальные перекосы. И без всяких твоих заумных
рекомендаций.
– Значит, по-твоему, всё, чего я
добился в науке, – полный ноль?
– Нет! Не совсем. Ты стал доктором наук
– это уже что-то! У тебя появились реальные возможности заняться более
глобальными исследованиями и нацелить на них своих аспирантов.
– Но у меня уже есть основное научное
направление. Я ему посвятил многие годы. Ты что, – предлагаешь всё накопленное
бросить?
– Стоп! Кто тебе во время хаоса
экономики и общества посоветовал выбрать тему для кандидатской?
– Мой руководитель!
– Ничего подобного! Это сделал твой
отчим-еврей. А руководитель – его друг – закрепил за тобой эту тему и довёл
тебя до защиты.
– Положим, тему мы выбирали вместе.
– И это враньё! Ты попросил у него
совета, а тему продиктовал тебе отчим. И кстати об отчиме. Ты когда его
последний раз видел?
– На похоронах мамы.
– А после этого?
– Не видел.
– И на могилке его не побывал?
– Нет.
– Сволочь же ты!
– Почему?
– Ты ещё спрашиваешь? Забыл, кто вас с
матерью, умирающих, вывез из голодного Ленинграда? Забыл, кто тебя вырастил и
дал образование? Ты же предал этого человека, понимаешь?
– Как так?
– А ты вспомни! Вспомни время, когда у
нас пышно расцвели русофильство и антисемитизм. Когда на евреев началась
многоуровневая атака. Где ты был в это время?
– Среди учёного сообщества.
– Это верно! Но вспомни, когда на твоей же кафедре около десятка учёных делились мнением о спектакле «Тевье-молочник» с Михаилом Ульяновым в главной роли. Все восторженно говорили об артисте, как точно он смог передать страдания законопослушных евреев, их душевную щедрость. Восторженно говорили об авторе – Шолом-Алейхеме (Шолом Нахумович Рабинович). Вспомнили его новеллы, рассказы, повести. Кто-то даже читал его роман «Блуждающие звёзды». Прямо или косвенно, но все говорили – защищать надо постоянно гонимый еврейский народ! А наш вечный доктор-партиец в заключение даже заговорил стихами:
У русского и у еврея
Одна эпоха на двоих,
Когда, как хлеб, ломая время,
Россия вырастила их.
А где был ты?
– Вместе со всеми.
– Быть-то ты был, но держался в
сторонке. Во время обсуждения от тебя никто ни слова не слышал.
– Зачем? Всё было сказано другими.
– А говорить-то должен был ты! Не
говорить, а кричать в защиту евреев.
– Так что, я – трус?
– Да! Ты трус! И давно!
– Всё это голословно! Где
доказательства?
– А ты поройся в своей памяти. Может
быть, вспомнишь то время, когда по указу Президента запретили деятельность
компартии? Может быть, вспомнишь, как ты, бледный, с трясущимися руками,
прибежал в райком за своей учётной карточкой? Как умолял инструктора разыскать
её и выдать тебе? А когда тот с трудом её нашёл в ворохе уничтожаемых бумаг, ты
схватил её и как угорелый помчался домой. И там сжёг, по кусочкам, в пепельнице.
– Так делали в то время многие, и даже
прилюдно.
– Согласен! Было! Но не келейно и
трусовато, как поступил ты!
– Пожалуй, я в самом деле был напуган
тогда действиями Президента – бывшего первого секретаря обкома партии. В ту
пору у многих поджилки тряслись.
– Хорошо, хоть в этом признался!
– А где ещё я проявил трусость?
– Вспомни, после девяносто второго года
наши научные исследования прекратили финансировать из федерального бюджета. Но
многие всё ж продолжили незаконченные темы. А ты сразу же сбежал в Германию, а
затем в Америку. Отсиделся там, а когда здесь смута закончилась – вернулся.
– Надо было семью как-то обеспечивать.
– Ну, врать-то зачем! За всё это время
семье ты ни одного цента не послал. Хорошо, что дети бизнесом занялись. Этим и
жили.
– Но ведь и мне было там трудно.
Работал я простым рабочим в автосалоне.
– Но зарплата твоя и на этой работе всё
же была выше твоей докторской на Родине.
– Зато там расходы на питание и разные
услуги куда выше наших.
– И как же ты в этакой «нищете» сумел
так «прибакситься», что довольно-таки кругленький куш поместил в заграничный
банк, да и с собой привёз немало? И шмоток приволок изрядно.
– Но я всё же вернулся в Россию!
– Вернуться-то ты вернулся, только на
всё и всех смотришь теперь другими глазами.
– Какими?
– Долларовыми!
– Это уж перебор!
– Могу доказать!
– Давай!
– Вспомни! После твоего возвращения
попросил тебя сын оказать временную помощь для его бизнеса. Ты ведь ему
отказал, хотя деньги у тебя были. Спросишь, почему? Отвечу: сын не обещал тебе
проценты на ссуду. Какой ты после этого отец?!
– Ничего подобного! Детей своих я
люблю.
– То-то они тебе и отвечают
«взаимностью»! А зять, которого ты «протолкнул» в министерство? Он же вообще
бездарь. Какой с него контроль за законностью, если в своей жизни ни одного
дела не довёл до конца и не передал в суд?
– Что ты всё время цепляешь меня за
самое уязвимое? Неужели в жизни не было ничего прекрасного?
– Было!
– И что же?
– Рождение детей!
– И только?
– Ещё и крестины их!
– А свадьбы?
– Их, зачастую при твоём неудовольствии,
организовывала Инга.
– А внуки?
– Рождение внуков ты всегда встречал
восторженно, празднично.
– Наконец-то я услышал похвалу.
– Не совсем! Вначале были цветы,
подарки, шампанское, а затем скрупулёзный подсчёт всех затрат.
– Но мы ведь всё делали с Ингой вместе?
– Это тебе казалось!
– А на самом деле?
– А на самом деле было совместное
проживание с твоим стремлением главенствовать.
– А почему молчала Инга?
– Не обольщайся! Она уже давно
разлюбила тебя и готовилась вернуться к первому мужу. С его «робкой», но
благородной душой. И ты знал об этом.
– Нет! Я только догадывался.
– Знал ли ты, что, пока ты был за
границей, твой друг постоянно навещал Ингу и помогал ей деньгами, чтоб она
могла растить твоих детей?
– А она?
– Она была ему благодарна. И могла бы
вернуться к нему.
– Что же её остановило?
– Болезнь! Смерть!
– Выходит, что я
впустую прожил жизнь и теперь на старости лет никто мне и стакана воды не
подаст?
– Может быть, и
так!
– Что же делать?
– Всё ты сам
знаешь! Поклонись могиле отчима, попроси у него прощения. Собери всех детей и
внуков под своё крыло и вместе поклонитесь праху Инги – твоей жертвы! Уговори
детей жить с тобой. В конце концов, можешь ты всем создать душевный уют?
– А… я…
– Ты что, плачешь?
– М… да…
|
|