| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Изящная словесность
Оригинальный писатель – не тот, который никому не подражает, а тот, которому никто не может подражать.
Франсуа Рене де Шатобриан
Мэри Кушникова
МАЛЕНЬКИЙ ДАЧНЫЙ РОМАН
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Поединок. На дачу они приехали под вечер на красном «жигулёнке». Дача была некогда обкомовской, а потому вполне комфортабельной. Они остались наедине и теперь общались друг с другом ещё чопорнее, чем в ЕЁ городской квартире, где весь уклад ещё напоминал о каком-то особом, ЕМУ неведомом климате и о незнакомом ЕМУ стиле отношений, а чёрные приспущенные ленты на зеркалах, сейчас, по прошествии трёхлетнего траура, казались ЕМУ довольно бутафорскими…
Он стоял около
столика перед верандой, лицом к заходящему солнцу, – солнце было
тёмно-пунцовое, неестественное, – и спрашивал себя, зачем, собственно, приехал
сюда в свой отпуск. Ни на юг, ни на Рижское взморье, ни в благодатные
подмосковные леса – в Подмосковье у него немало деловых знакомых, готовых
подкинуть дачу на месяц-другой, – а сюда, на край света, да в сентябре, когда
известно, что лето здесь кончается чуть не июлем. Сборник о местном
художнике-самородке, который вместе с НЕЙ составлял?… Так для завершения работы
ОН уже побывал тут в июне, хотя работу не завершил. И разве обязательно теперь
дописывать свой очерк, который и так уже почти готов, именно с НЕЙ – рядом, на
даче, где – никто не поверит – они оба в самом деле намеревались всего лишь
поработать…
ОНА с места в карьер обживала
веранду-кухню, что-то чистила, что-то не очень сноровисто резала на деревянной
дощечке, – видно, нож тупой и навязчиво цеплялся за дощечку, застревал.
ОНА задавала себе вопрос: зачем
оказалась здесь с этим, по сути, почти незнакомым человеком? Но как-то же
очутилась с ним в общей орбите, только потому, что много лет назад успела
нахватать немало шишек, защищая от местных знатоков этакого натур-философа,
который и как художник-то её вовсе не волновал – всю жизнь восхищалась
портретами века осьмнадцатого. А тут смотреть стало жалко, как чуть не
замерзает зимой в своей избёнке хиленький старичок с бородой прямо от глаз…
ОН был директором персональной выставки
этого старичка-художника – выставки, которую через великую силу «пробил» у себя
в конторе, почему-то «поверив на слово» ЕЁ публикациям. Впрочем, как потом
признавался, – на его взгляд, «слишком рациональным и, между нами говоря, –
малоубедительным». Может, он ЕЁ подначивал? Пусть малоубедительными казались ЕЁ
публикации – а поди ж ты, выставка состоялась, и вот на ходу сборник, и
почему-то этот малознакомый человек решил провести свой отпуск с НЕЙ, чтобы
закончить очерк, который…
Посмотрев программу «Время» и решив
лечь пораньше, чтобы приняться за работу прямо с утра, начали размещаться по
комнатам. Отапливалась одна. ОН её отопил. Не так, чтобы умело, и явно без
всякой охоты. После чего ушёл спать на стылую веранду, великодушно уступив ей
отопленную комнату. ОНА смущённо предлагала остаться тут же: «…не бойтесь, я же
вас не под своё одеяло приглашаю!» – пошутила неумело. ОН отпрянул, как от
удара. ОНА это заметила, и поняла, что ему свойственны отношения более
туманные, полуоттеночные, ну, словом, «подвешенные».
ОН же ничего так и не разобрал… ОН её
почему-то побаивался. ОНА не нравилась ему, и ЕГО к ней тянуло. А теперь вот –
приходится дрогнуть на веранде, хотя и под двумя её шерстяными пледами. А
давеча ОН про себя чертыхался: это же надо, для какой-то пары недель приволочь
с собой чуть не полдома, включая кастрюльки, пледы, настольную лампу, большое зеркало,
– только что «любимое вольтеровское кресло не попало на дачу», – иронизировал
ОН уже вслух, – и вот сейчас, поджимая к животу ноги в шерстяных носках,
которые опять же ОНА случайно захватила, ОН, уже засыпая, ещё раз подумал:
собственно, как, зачем я здесь оказался?…
ОНА, в полусне, слышала, как скрипит на
веранде деревянный топчан, потому что ОН ворочался, – всё не мог уснуть,
холодно же, и вдруг, содрогаясь, подумала, что ОН мог быть рядом. ОНА считала
себя человеком рациональным. Вернее, ей нравилось, чтобы её таковой считали, и
потому много лет подгоняла себя под уже устоявшийся в маленьком городе штамп
восприятия, и потому же сказала себе привычное: «трезво говоря»… А что трезво
говоря? А почему, собственно, не мог ОН оказаться здесь, рядом? ОНА старательно
и привычно ЕГО отпугивала во все прошлые приезды, а ОН не делал шагов к
сближению – «отпугивался» легко. А всё же вот ворочается здесь на веранде, за
тонкой перегородочкой, такой тонкой, что чуть не дыханье слышно… ОНА уснула уже
под утро с сознанием чего-то непоправимо ею испорченного, чего-то прекрасного,
до чего – рукой дотянуться, но ОНА руку прячет за спину. А зачем? И – ею ли
испорчено?
День следующий. Завтракали на веранде тихо-мирно, прямо-таки по-семейному. С
прежних приездов ОНА знала его вкусы: завтрак был «бессолевой», не очень
горячий кофе, холодная простокваша, пастила… Выпили по рюмочке коньяка к чаю, с
тостом. ОНА, как и в те разы, едва могла скрыть от самой себя необъяснимое
притяжение, которое к нему испытывала. Впрочем, необъяснимое ли? –
оправдывалась ОНА перед собой, – ОН так напоминал её погибшего супруга! Это
было поначалу. Потом понемногу и незаметно для неё, ОН перестал его напоминать,
а стал самим собой и такой, какой был, – весьма нравился ей. ОН был ей по душе
сам по себе, никого не напоминая. Она вглядывалась в ЕГО лицо, в крутой
подбородок, ямочки на щеках. ОНА оглядывала ЕГО крупную голову с негустыми
коротко остриженными волосами и ей хотелось дотронуться до его пальцев,
провести рукой по волосам, пока ОН сидит тут за столом и по-ребячьи лакомится
пастилой. Спросить: «Вкусно, милый?» И тут же представила, как ОН отпрянул бы,
– наверное, как вчера, когда ОНА так глупо пошутила – «я же не приглашаю вас…»
«Ах, вот как – значит, мы такие
оттеночные, такие мимозы, значит – такой ты отшельник!» – уже без добра
подумала ОНА, а в это время разговор шёл своим чередом, с маленькой пикировкой,
которая не скрывала смущения обоих. Его – больше, чем её…
ОН никак не мог взять в толк её прямые,
резкие суждения, её так щедро расточаемые похвалы в адрес его «наскока» на
местные власти и удачи с выставкой, – это что? Игра? «А, может, ОНА в меня
влюблена, и тогда это надо пресекать на корню! – вдруг его осенило. – И лет-то
ей на пять-восемь больше, чем для меня бы положено…»
ОНА же – прямо глядела ему в глаза, без
малейшего кокетства. Вернее, держала себя привычно, то есть даже чуть игриво,
как со всеми. Это ОН знал, наблюдая за ней в прошлые приезды, – видно, за годы,
прожитые с супругом, который значительно ЕЁ старше, к роли балованной девочки
привыкла, притом явно ценила потомственную свою интеллигентность, «жена
профессорская»!» – неприязненно препарировал ОН её. Отметив, тем не менее,
какие у НЕЁ необычно прозрачные, голубовато-серые глаза, и что, ей богу, такие
глаза ему, кажется, нравятся. О чём ей, неожиданно для самого себя, вдруг
сказал. ОНА взглянула на него безмятежно: «Вы, кажется, сделали мне
комплимент?» ОН что-то сбивчиво, еле слышно, ответил, – вернее, буркнул. А
вообще говорил всегда негромко, внятно. Ей, опытному радийщику, ещё с первой
встречи нравилась его дикция, про себя ОНА считала, что именно такое
доверительное курлыканье – идеальная тональность общения у микрофона, и когда о
нём думала, то прежде всего именно это курлыканье и вспоминала. Но сейчас, тоже
безукоризненно выговаривая слова, чуть металлическим голосом, объявила: «Я вас
не слышу, чуть громче, если можно!» Зная, – что именно нельзя, поскольку не в
громкости дело, а в невнятности его смущённого бормотания.
Потом они сидели перед домом у деревянного низкого столика, на неудобных низких же лавочках, оба в плащах, а ОНА ещё в толстом шерстяном свитере – сентябрь выдался ясный, но холодный – и «работали» его очерк. Каждая фраза составлялась совместно. Мыслили они схоже, только ОНА облекала мысль сразу же в жёсткое словесное построение, где, если два слова поменять местами, рассыпется весь абзац, ОН же нагромождал эпитеты и метафоры, и ОНА понемножку «закипала», пытаясь пристойно и необидно для него очистить от «кружавчиков» его, порою, поражавшую парадоксальностью мысль. ОН же упрямился, рьяно свои «кружавчики» защищая, – так ОНА называла словесные излишества – и ей нравилось, что ОН умеет так отстаивать чуть не каждую свою запятую. ОНА напрочь так не умела, сдавалась сразу, если только не искажалась мысль и не страдал ритм, – ритмом ОНА дорожила, выверяла все тексты на слух. Но всё равно редакторы говорили, что с ней нетрудно работать, а журналистская братия считала, что у неё «индивидуальный стиль».
ОН – глядел на неё чуть не с
ненавистью: «сухарь вы, сухарь, всю дорогу впихиваете и чувства, и мысли в
железный корсет. Вы что, вообще из этого корсета никогда не вылазите?» ОНА
глядела на него чуть иронично, её забавляла эта вспышка: «Смотри-ка, а ведь ОН
хамит, куда и подевалось курлыканье», – подумала, и почему-то было не обидно, а
смешновато, и ОНА довольно миролюбиво заявила: «Не рычите на меня, давайте; и,
вообще, я замерзла и ухожу в дом!» ОН ничего не ответил. Будто не слышал.
ОНА ушла. В кухне поставила чайник.
Через открытую дверь веранды просто-таки врывался густой хвойный аромат, от
которого в первый день у неё началось сердцебиение, с непривычки. Впрочем, как
оказалось, – у него тоже. Сперва они оба о сердцебиении молчали – кому приятно
признаваться себе, а тем более ещё кому-то, что сердце ощущаешь уже не только
как «орган любви»? Потом, разговорившись, посетовали, что оба – безнадёжные
горожане, так что от чистого воздуха заболевают.
– Чай пить будем? – окликнула ОНА, и ОН
послушно поднялся, как будто давешней вспышки и не было, собрал бумаги,
защёлкнул машинку – словом, видно было, работать под соснами больше не
собирался.
За чаем ОН улыбался лучезарно (ОНА ещё
с прошлых встреч так называла про себя его улыбку), опять же как будто никакой
размолвки не было, угощал её шоколадом, ОНА потчевала его вареньем – ни дать ни
взять, мирное многолетнее сосуществование. Тоненько звякнув, упала ложечка, оба
за ней наклонились враз и руки их сошлись и отпрянули друг от друга, как от
ожога. И оба испытывали неловкость, словно непозволительно нарушили условленный
меж ними этикет.
…Ночью ОНА проснулась оттого, что ей
приснился необычайно осязаемый сон. ОН стоял на коленях около кровати, положив
голову на подушку рядом с её головой, а ОНА гладила его лоб, волосы, плечи, ОН
же прижимался к её щеке, и ОНА сняла с него очки, чтобы не упали. Такой вот
сон. Второй за два года знакомства сон о нём. Первый был в пору «пробивания»
выставки, когда ОН приходил к ней каждый вечер «жалиться на несознательность
местной власти», а ОНА поила его чаем, кормила «фирменным» салатом, с удовольствием
глядя, как ОН салат уписывает. За последний десяток лет, когда супруг тяжко
болел, ОНА не раз испытывала маленькое раздражение от того, что тот вяло
ковырял вилкой всё, что ОНА готовила для него. Супруга ОНА любила, и всё, что
делала для него, – с любовью и делала. Знала, что плохо ест от болезни, а –
раздражалась. Про всё это ОНА думала в пору, когда ОН ещё только во второй раз
приехал в их маленький город, и приходил к ней ежевечерне. Попив чаю, подолгу и
упоённо ворошил прекрасную фонотеку, собранную её супругом, и безошибочно
выбирал из множества именно те пластинки, которые были любимыми в этом доме. От
таких совпадений ОНА каждый раз вздрагивала.
После кончины супруга ОНА вообще музыку
не слушала. Суеверно побаивалась касаться шкафа с пластинками – как будто
именно там остался ощутимый след человека, которого ОНА, как ей казалось, не
переживёт ни на минуту, случись что. А вот ведь – пережила. И чаем поит, и
салатом иных-прочих угощает, и вот теперь – музыку слушает.
И приснился ей в ту пору дивный сон. Во
сне они сидели на диване, повернувшись друг к другу, молча, и такая
необыкновенная нежность единила их, такое тепло души ОНА ощущала, что даже
проснулась. Так ОНА поняла, что этот человек вошёл в её жизнь. Не будь того
сна, может, сокровенное так сокровенным и осталось бы, и встреча эта оказалась
бы случайной. Кончилась бы выставка – разъехались, и ОНА бы забыла, что вот
есть ОН, такой непозволительно похожий на хозяина этого опустевшего дома, и чем
дальше – тем больше ни на кого в мире непохожий, так что поразившим её поначалу
фантастическим сходством уже никак нельзя было оправдать последующие телефонные
разговоры, – о, чисто деловые, вот об этом самом сборнике! – а, главное,
присутствие, казалось бы, совершенно случайного в её жизни человека сейчас там,
на веранде…
ОН застонал и даже вскрикнул во сне, и
ОНА кинулась к нему (Сердце! – привычно сработал рефлекс ещё с поры болезни
супруга): «Что с вами, – вам плохо?» «Нет-нет, всё в порядке!» – ответил ОН,
ровно, негромко, как будто вовсе не спал. И она молча удалилась к себе.
Бессолевая диета. Они сидели за завтраком. ОН намазывал масло и икру минтая на
тоненькие ломтики хлеба и любезно ей подавал – уже знал её вкусы. ОНА поставила
перед ним в эмалевой сковородке обжаренную в сухарях капусту, не очень горячую,
почти без соли – ОН уплетал за обе щеки. Потом – «сорвался»: «Так вы всё-таки
капусту солили?» «Да нет же, мы ведь договорились!» – безмятежно взглянула ОНА
на него. – «Не может быть! – бушевал ОН, – если не солили, тогда почему так
вкусно?» «Так это хорошо, или плохо, что вкусно? – хохотнула ОНА.
Пока ОН толковал про то, что когда ОН
готовил капусту без соли, «её прямо есть противно», так что, наверное, всё же
ОНА… ну, и так далее, – пока ОН толковал ей про всё это, ОНА вспомнила, как в
один из своих приездов, ещё только приноравливаясь к её дому, ещё чужой в нём,
ОН за завтраком наорал на неё из-за солёной рыбы. Вот так вот, просто-таки
наорал: «голимая соль, кто же так солит!» В принципе, бессолевая диета была ему
не нужна, просто на том пятачке, где он в родной столице топтался, – подумала
ОНА, – наряду с Бермудским треугольником, сыроедением и увлечением гуру,
наверное, модно обходится без соли и сахара. В этот раз ОНА встала из-за стола
молча. Он же о своём взрыве сразу забыл. Они собирались как раз поехать в
соседний городок навестить их общего подопечного старика-художника и красный
«жигулёнок» её ПОДРУЖКИ уже стоял у подъезда.
– Я не поеду! – безмятежно сказала ОНА.
– Не поедете? – как-то даже содрогнулся
ОН.
– Устала! И старику спокойнее – его
после выставки прямо-таки осаждают!
ОН уехал. Днём зазвонил межгород. ОНА
знала, что это ОН, хотя только что сидела в отчаяньи от того барьера, который
ОН воздвигал меж ними, будто даже нарочно, так что с чего бы ему, кажется,
звонить…
Своим самым вкрадчивым голосом,
обаятельно курлыкая изо всех сил, он просил её приехать. Не может сегодня? Ну,
тогда завтра? «Мы вас очень ждём…» ОНА сказала ему, что не приедет. Да что ему
– себе сказала: не поеду. В её доме, за её столом, за четверть века супружества
никто и никогда не повышал голоса. А тут – солёная рыба. Так орать из-за
солёной рыбы… Кухонная душа, мужлан! Чего у него нет, так это «трёх Оксфордов»
– словечко её супруга.
ОНА стояла перед портретом мужа.
Вглядывалась в его милое немного насмешливое лицо; любовалась рисунком крепких
губ; маленьким безукоризненно вылепленным ухом… И вдруг что-то в портрете чуть
сместилось, что-то добавилось, а что-то убыло, – а глядел на НЕЁ уже тот, с
кухонной душой, ненавистный, обидчик…
…ОНА поехала через день. Еле утра дождалась.
Всю дорогу ПОДРУЖКА рассказывала, как ОН маялся-каялся: «Я её обидел, ОНА
оттого не поехала, надо было прощения просить, повиниться, дурак я, право».
…А сейчас ОН рассказывал, как
знаменитая Шаталова, «бог диеты», рекомендует готовить овощи, и ОНА вспомнила,
что ОН редактировал книгу Шаталовой, и что со знаменитой Джуной тоже общался –
то ли по роду своих занятий выявлял в ней самобытный живописный дар, то ли
редактировал её какую-то статью. И, вспомнив про это, ОНА подумала, что ОН –
Маугли. В их с супругом круге превыше всего ценился истинный, а, стало быть,
потомственный интеллект, который – уже интеллигентность («Порода!» – так
говорил её супруг), а тут «благоприобретённые культурные навыки». («Маугли, не
научившись говорить вовремя, уже никогда не заговорит как человек!»).
Но всё это – странно! – её ничуть не
отвратило, и ОНА продолжала молча и с тихой радостью глядеть на него, примечая,
что злосчастную капусту ОН сжевал всю до последнего листика, хотя сковородка
была никак не маленькая…
После завтрака они вновь сели за очерк.
ОН – уснащал его «кружавчиками», ОНА – безжалостно их отсекала. Пока ОН бился
над очередной обоймой эпитетов, ОНА всё-таки с унынием подумала: «Очерк-то уже
год, как пишется, а совместно со мной – по второму заходу!..»
Вечером ОН смотрел какой-то
сенсационный хоккейный матч. Хлопал себя по коленке, вскрикивал: «Давай-давай,
гони». ОНА разглядывала его даже с некоторым любопытством – в её семье восторги
по поводу шайбы не звучали. Его азарт её раздражал. Трудно было поверить, что
можно всерьёз так бурно «болеть». Но потом вдруг подумала, что не «болей» он
так молодёжно, – в своей конторе оказался бы, глядишь, белой вороной: о чём и
толковать чиновнику с чиновником в буфете или в лифте – настоящего разговора не
заведёшь, а без дружелюбного «обнюхивания» – пропадёшь.
Ночью с ним случился приступ гастрита.
Грелка, Но-шпа и прочие снадобья… «Всю жизнь на колесах, – приговаривала ОНА
про себя, – аптечка всегда под рукой». И в самом деле – в командировках вся
группа у неё лечилась при случае. Когда боль утихла, ОН, лёжа с закрытыми
глазами, сказал: «Вы никогда не были сестрой милосердия? – это здорово у вас
получается». А про себя подумал: «Нет, ОНА точно в меня влюблена, ведь всю ночь
со мной провозилась». Но сейчас эта мысль его не пугала, и где-то глубоко в
подсознании что-то предательски констатировало: «За всю жизнь тебе никогда ещё
не было так хорошо».
«Ничего себе – хорошо!» – бунтовала его
«кухонная душа», взрощенная попивавшей матерью, скомканная десятилетним
супружеством, где объяснения нередко кончались обоюдным битьём посуды и даже
рукосуйством, десятилетним холостякованием с «мордашками-милашками», холодным
ехидством сына-студента: «Десять лет в одном отделе и – сто сорок рэ! Строило
учиться-отличиться!.. Журналистика, литературная критика!
Секретарём-машинисткой бы тебе работать – просителей отпугивать. Отпугивать –
это по твоей части!»
«Ничего себе – хорошо! – бунтовала его
кухонная душа, – приступ – это точно от её пересоленной капусты»…
Вслух же сказал: «Я не слишком вам
надоел? Кажется, я вас совсем затиранил»…
ОНА уснула под утро…
У кромочки. Они любовались закатом. Смотрели на лежащий в смрадной мгле
город, на город под неправдоподобным пунцовым небом. ОНА стояла на краю обрыва
– на спор, поскольку ОН сказал: «Пойдёмте, посмотрим закат, вы будете глядеть
на небо, а я – на вас, и вы, конечно, встанете на самый край, вы ведь любите
ходить по кромочке». ОНА стояла на этой самой кромочке около фантасмагорически
изогнутого сухого дерева: «Прямо тебе японская графика!» На что ОН ответил: «А
вы пригласите вашего обожателя, пусть он это дерево изобразит, и вас рядышком,
и назовет “У обрыва”!» В один из приездов на какой-то выставке ОНА познакомила
его с художником, который деликатно и старомодно за ней ухаживал. И теперь по дороге
домой, в ответ на его ехидничанье, ОНА с пугающей откровенностью вдруг
призналась: «Художник сделал мне предложение – я отказала, наверное, напрасно».
ОН вскипел: «Зачем вы мне это рассказываете, – я бы так никогда не смог, вот
нет около вас родственной души, вы и рады свои камни навалить на кого попало».
Вскипел и тут же подумал: «В сущности, я груб непозволительно, я как будто от
неё обороняюсь, впрочем, поделом ей: оголяется передо мной, как та римская
матрона перед рабом»…
ОНА же подумала про себя с чуточным
торжеством: «Что-то его задело в этом разговоре о художнике – не знать бы, что
мы, вроде, как терпеть друг друга не можем, подумала бы – приревновал».
… – А вы его вызовите сюда и дайте ему
согласие! – не унимался ОН.
– Вам-то какая корысть? – вскинула ОНА
на него прозрачные, необычно светлые глаза, и ОН подумал: «хрустальные глаза».
Они шли к даче мола. ОН впереди.
«Грубиян!» – тихонько кипела ОНА, и нарочно неприлично от него отставала, так
что ОН останавливался, чувствуя комичность своего «бега».
«Словно от неё убегаю! Нет, я
положительно смешон! – И тут же: – Интеллигентка, ни тебе словечка. Только что
шагу прибавила, и уж я – дурак-дураком. Подумаешь, жена профессорская!».
Перед сном они пили чай на веранде и,
желая снять неловкость, возникшую на прогулке, ОНА протянула ему мизинчик: «Ну,
мир?» ОН прямо-таки отскочил:
– Вы же знаете, я боюсь таких касаний! Я – легковоспламеняемый! – неожиданно для себя выпалил ОН.
ОНА взглянула на него с изумлением:
– Вы меня боитесь? Разве я посягаю на
ваше целомудрие?
«Как оплеуху отвесила!» – подумал ОН,
но промолчал.
ОНА догадывалась, что годы одиночества ОН прожил отнюдь не аскетом, но такая реакция… на шутку…
Ночью ЕЙ приснился сон. Они стояли,
прижавшись друг к другу, оба в плащах, и через карманы пытались держаться за
руки. Молча…
День, как день. С утра домучивали очерк.
– Нет, батенька, музы твою колыбель
явно не посетили! – подумала ОНА, но почему-то сочувственно и без раздражения.
За долгие годы общения с супругом – человеком алмазного разума, пытаясь
перенять у него метод мышления и систему оценок, ОНА почему-то
покровительственно, даже нежно относилась теперь к слабости партнёра.
ОН это чувствовал и не прощал ей
снисходительности. Почему-то вспомнил, как в период «мордашек-милашек» выбирал
тех, которые были послушны, ласковы – пусть даже и притворно, по привычке, – не
обидчивые, но такие ему скоро надоедали. И ОН искал других, которые бы не
покорялись, которых бы завоёвывать, и если встречал таких, – с наслаждением
«ломал», а сломав, – опять же покидал, не очень сожалея, ибо вполне очевидно,
что сопротивление и непокорённость тоже притворны, тоже по привычке, тоже из
серии приёмов уловления возможного мариажного варианта.
«А сейчас, собственно, что меня не
устраивает?» – подумывал ОН. Заводить с ней роман ОН не собирался, так что
снисходительна ОНА или строптива, – ему какая разница? При мысли о романе
взглянул всё же на неё «с этой точки зрения».
«А почему, собственно, – нет? – вдруг
сообразил ОН. – Весьма своеобразна, это уж во всяком случае». – Попытался
вспомнить, попадались ли ему на пути «такие экземпляры». Не вспомнил. Не
попадались.
Что-то, казалось, основательно забытое,
всколыхнулось в душе, всплывали совсем уж никчемушные слова: «найти свою
половину», «созвучие души» – слова студенческой поры, когда ОН работал
осветителем в театре, ежевечерне окунался в кипучее марево театральных
шестидесятых, а наутро на лекциях ещё переживал увиденное вчера. Он влюблялся в
Нифонтову, потом в Демидову, «духовность – условие номер один» – говорил ОН
друзьям, женщины называли его «сказочником» и «светлым». Потом –
скоропалительный брак («Я её влюбил в себя своими фантазиями, а потом пожалел,
– она плакала, я женился»), некрасивый развод, блистательная аспирантура и крах
– лучший друг накануне защиты опубликовал книжицу, «слизанную» с его
диссертации…
«Я – опустошённый. Ничейный я. Всё
отнято. Теперь с меня взятки гладки – отдавать больше нечего!» – подумал ОН
совсем невпопад, разглядывая её, пока ОНА, недобро закусив уголок рта,
энергично черкала его рукопись.
«Только она-то причём? Её-то я с чего
так дрессирую?» – задался он вопросом. Впрочем, – не впервые за последние
полгода, когда в телефонных разговорах с ней выдерживал «ватный» тон, корректно
отвечая на её звонки словесными отписками, и в общении с ней как бы окружал
себя чертой, за которую хода нет. Ему нравилось её ломать. ОНА как бы платила
ему за все неудачи. ОНА, которой до сих пор всё удавалось, – счастливый брак,
работа по душе, даже её «бои местного значения» на
журналистско-искусствоведческом фронте, всё равно рано или поздно оборачивались
победами – вот и выставка, которую ОН пробивал, – ей же на благо. Ему – галочка
в отчёте, ей – поздравления на вернисаже, как будто это её картины висели в
залах, как будто ОНА сумела поломать многолетнее сопротивление, а не ОН. Что
муж умер? Ничего, пусть и поплачет тоже. Надо и везунчиков иногда тормознуть.
Чтоб Бога помнили. Живёт же ОН один, и ничего. Пусть-ка и ОНА…
Банный вечер. Соседи по даче истопили
баньку – пригласили попариться. ОНА отказалась – сидела за машинкой – только
пальцы мелькали над клавишами.
– А вы сходите! Я тут сама поработаю, –
сказала ОНА с облегчением: «Хоть без споров и пререканий одну бы главу
закончить», – подумала про себя.
…Вернулся ОН обновлённый, восторженно
хвалил соседа, который, – «ах, как приятно совпало!» – тоже «болел» за
«Спартак», – хвалил баню – «ну, настоящий сказочный теремок!» – хвалил тёплый
осенний вечер, – «и такая, знаете ли, луна!»…
ОНА налила ему коньяку: «с лёгким
паром!»
Он пить не стал.
– Если я сейчас хоть рюмочку выпью, это для вас плохо обернётся! – неожиданно для себя выпалил ОН.
– А что будет? – вскинула ОНА
«хрустальные глаза», холодно и даже остерегающе.
– А вы не боитесь, что я вас могу
задушить? – и вовсе понесло его.
– То есть как – задушить?
– А очень просто. В объятиях. Как в
романах, – уже не знал ОН удержу.
ОНА расхохоталась. Простодушно,
буднично: «Вы – меня? – изумилась, – полноте, да вы меня боитесь. И пора
романов для меня минула»…
ОН звал её погулять под соснами – ключ
от баньки судорожно нащупывал в кармане: «Не хотите хотя бы поглядеть на этот
лесной теремок?» Да, ОНА желала бы посмотреть, – кивнула молча.
Когда ОН вставлял ключ в скважину, ОНА
слышала тихонькое позвякивание и подумала: «руки дрожат, не иначе».
В резной, изо всех сил изукрашенной ещё
с обкомовской бытности, баньке они мгновение постояли в темноте молча.
– А свет здесь есть? – спросила ОНА
чуть металлическим голосом. И ОН – зажёг.
– Что же, славно здесь! Жаль, я не
попарилась, – вздохнула ОНА.
– А я сбегаю, – мыло, полотенце принесу,
вода – кипяток! – готовно улыбался ОН.
– Да нет, уж поздно… – посожалела ОНА,
и они ушли.
У неё кружилась голова, от соснового
аромата или ещё от чего, а ОН мучительно желал её и старался в том себе не
признаться, – хотя, согласимся, едва ли такое непризнание было возможно. Он
водил её по аллеям соснового бора – уже не убегал вперёд, смирно шёл рядышком,
на колдобинах предупредительно подавал руку, и ОНА, содрогаясь, ощущала его
горячую, чуть влажную кожу. По небу плыла огромная ущербная луна, – «моя истязательница»,
– так сказала ОНА, потому что в такую пору мучилась бессонницей, и ОН тут же
подхватил словечко:
– Вас мучает ущербная луна, а вы – всех
окружающих. В том числе и меня, грешного!
– Я – вас, это чем же? – изумилась ОНА.
– А вот очерк мой черкаете, да
черкаете, так мы его никогда не закончим! – увильнул ОН.
– А вам хочется скорее с очерком
разделаться – как же мы тогда с вами опять встретимся? – осторожно кинула ОНА
мостик.
ОН тут же встал в оборону: «А заделья
не будет – и встречаться незачем!»
Ну, – дальше всё пошло по заведённому
порядку. Зря, зря старалась-плыла ущербная луна, и ни к чему было брать ему
ключ от баньки. Они вернулись домой, привычно пикируясь. Может, – чуть более
раздражённо, чем обычно. ОНА – больше, чем ОН.
Ночью ОН стонал во сне, и даже
вскрикивал. Но ОНА не подошла к нему, как в тот раз.
Турнир. За завтраком на следующий день – турнир продолжался. ОН
опять угрожал «задушить», ОНА снова не понимала: «как это?» Тост пили «за
волшебство». И оба в самом деле испытывали давно забытое – томительное влечение
и одновременно неприязнь друг к другу за то, что такое влечение возникло, и за
то, что каждый подозревал в другом высокомерное стремление подавить, заставить
сдаться…
Прикатила на «жигулёнке» её ПОДРУЖКА,
подкинула провиант. ПОДРУЖКУ потчевали свекольником, ОН часто говорил «мы», «у
нас», «наше» и в своём старом растянутом тренировочнике выглядел очень
по-домашнему. ПОДРУЖКА заговорщически улыбалась и, когда ОН взял бидон и
отправился в соседнюю деревушку за парным молоком, сказала, глядя на неё: «Ну,
дай тебе бог!» Хотя уже ясно было, что ничего и никто ей дать не может, кроме
этого человека, который окружил себя таким барьером, что не перескочить - не
прорваться, пока ОН сам не приоткроет щёлочку – ну, хотя бы как вчера вечером.
Только что за глупые мысли? Ей-то как раз ничего ни от кого не надо…
– Грубиян! Маугли! Чтоб я с таким
связалась… – передёрнула ОНА плечами.
– Уже связалась! – хмыкнула ПОДРУЖКА.
За два года ОН – четвёртый раз здесь, ты два раза – в родной столице. И каждый
раз по месяцу. Очерк всё пишете. А когда кончите, какой пароль найдёте?
«Пароль. Именно пароль! – подумала ОНА,
– и ему и мне – пароль. Сами от себя убегаем. И друг от друга. Впрочем, ему,
кажется, ничто нипочём. Чинуша! До седых волос “особых поручений спец”.
Выставку ОН пробил! Кабы не я десять лет за того старика воевала, приехал бы ОН
сюда выставку пробивать. В Москве, в Подмосковье ошивался бы – таланты
открывал, куда как уютнее, чем здесь. Где сквозь асфальт прорастать надо каждое
утро заново… Кто-то прорастает, а кто-то…» – ОНА всхлипнула. Супруга вспомнила,
его каждодневную и многолетнюю позиционную войну с канонами провинциальной
науки. Его попытки внедрить очистные сооружения, о которых сегодня все газеты
взахлёб пишут и за которые он положил партбилет. А над городом мгла стоит по
сей день. Потом его инфаркт. Второй… А этот – чинуша. С аккуратненькой папочкой
аккуратненько по «коридорам власти» циркулирует. Видела ОНА его, была там, в
его конторе, в кабинет заходила – в улыбку его дежурную вглядывалась, как по
телефону курлыкал, слышала…
ПОДРУЖКА её обняла: «Ну-ну, хватит
тебе, живое с живым! Слышишь, – будет. Утри слёзы. Такой человек – золото, а не
человек. Ты – зеваешь. Мне бы такой попался…»
На том ОН и застал их, обнявшихся, с
заплаканными лицами. Налил всем парного молока, сияя благожелательностью. И ОНА
устыдилась давешних мыслей. Не дежурная – лучезарная у него улыбка. Да и –
какой ОН чинуша? Был бы, так давно бы свой «путь наверх» к макушке карьеры
довёл бы. Вот с выставкой тоже – всем наперекор, прямо, честно, резко. Как он в
телепередаче сказал? «Я – не художника отстаиваю. Я отстаиваю правду. Не всем
удобную правдочку, а ту, которая – истина». Так он сказал в беседе с высоким
начальством, напрочь отвыкшим подобные слова воспринимать. И кто-то в кулуарах
возмутился: «Истина? Что, – он по библии выступал?»
«По библии», – это к нему прилипло. Кто-то в тех кулуарах шепнул: «сектант!» А кто-то: «хунвейбин!» А ещё кто-то накатал на него жалобу прямо в его управление, и ни один из эпитетов не пропустили – всё перечислили. Это было в пору вечерних чаёв с фирменным салатом. Они с ним честно стояли спина к спине в том натиске и выставку отстояли, а ОН потом даже персональную пенсию – кто бы десять лет назад поверил! – и звание заслуженного работника культуры для старика отвоевал. В своей конторе. Несмотря на «телегу».
В его конторе ещё помнили, видно, что с
десяток лет назад звали его «сказочником» и «светлым». Кто-то, значит, ещё
помнил…
Попив молока, ПОДРУЖКА укатила. У
поворота аллеи «жигулёнок» приветственно бипнул.
Ночью увидела ОНА дивный сон. Будто
лежала в его объятиях, узнала вкус его губ, запах кожи, мягкость волос. Этот
сон был такой же осязаемый, как и все сны, в которых ОН являлся. ОНА
проснулась, ощущая его голову на своём плече. Проснулась оттого, что ОН, стоя в
дверях, её окликнул: «Не спите? Вам худо? – вы задыхались во сне!»
– Нет-нет, всё в порядке, спасибо! –
сказала ОНА, голосом ясным, как будто и не было того сна, и ОН, ничего не
ответив, ушёл к себе на веранду.
День последний. Как и было условлено, ПОДРУЖКА за ними заехала, помогла
загрузить до отказа всетерпеливейший «жигулёнок» – с дачи они укатили. Назавтра
ему – лететь в Москву. Отпуск кончился. Очерк они добили – вчерне, конечно, как
бы боясь лишиться спасительного заделья для телефонных разговоров и встреч.
Вечер провели вдвоём – каждый занимался
своим делом. Он что-то выписывал из Вернадского, с жадностью ворошил и
перекладывал книги – библиотека, собранная во время оно, его пленила, ОН
не мог оторваться от книг.
«Маугли! Всё навёрстывает упущенное! –
досадливо подумала ОНА. – Завтра ему уезжать, а ОН сегодня записками
занимается, как будто меня в комнате нет…»
Как бы услышав её мысли, ОН виновато
улыбнулся: «Вы меня извините, но я, как голодный, на книги набросился. Как раз
те ведь, которые мне нужны. А их нет. И в библиотеку не всякий раз кинешься».
Днём ОН звонил в Москву. ОНА слышала
ничего не значащий разговор с сотрудницей. Закончив, объявил: «Знаете, я по
Москве соскучился!»
– Что не развивается, то умирает, – с
горечью подумала ОНА.
В прошлый приезд ОН говорил: «Вот сижу
здесь, и ничего больше не нужно, как будто я всегда здесь жил. Приезжал же
Шопен к Жорж Занд и около неё ему и жилось, и работалось»…
Тогда она просто-таки не поверила своим
ушам. Ответила:
– Я совершенно о том же думала, – хотя
такое сравнение её немножко насмешило, но дело было в ином – в том, что ОНА и
думать-то так себе не позволяла.
А сейчас «по Москве соскучился»,
значит…
Наутро ОНА разбудила его на рассвете.
Пока кормила завтраком, вглядывалась в его по-детски заспанное лицо –
запоминала. Теперь, наверное, надолго. Может быть, навсегда. Потому что, хоть и
вчерне, очерк бал закончен.
Присели в ожидании такси. ОН тихонечко
завёл любимого Моцарта. Слушали молча. Он закрыл глаза. Словно впитывал в себя
голоса дома. У двери, прощаясь, ОНА сказала: «Знайте, в этом доме вам всегда
рады». И ОН вдруг подумал, что лучше бы вовсе отсюда не уезжать. Вслух же
сказал:
– Вы меня даже до подъезда не
проводите?
– Провожу, конечно! – улыбнулась ОНА,
отворяя дверь.
– А до аэропорта? – спросил он, потому
что оба почему-то остановились на лестнице, словно медля. Про себя же подумал:
«Ну да, при её-то интеллигентской гордыне станет ОНА себя утруждать». И вдруг
вспомнил, как ОНА его отхаживала тогда, ночью, когда он маялся приступом, – так
что ему казалось, будто никого ближе у него никогда не было…
Через мгновение они уже сидели в такси.
Давно рассвело, солнце заливало проспект, машина шла навстречу солнцу. ОН
разглядывал её близорукими глазами через толстенные стёкла очков и явственно
видел усталые веки и складочки в уголках губ, и вдруг вспомнил, что существует
ещё и некая разница лет, – пять, восемь, десять, ОН не знал сколько, – только
знал, что есть такая разница и что почему-то ОН никогда об этом не думал.
Около аэропорта они вышли из машины,
стояли, прощаясь.
– И вы не зайдёте со мной, хотя бы пока
регистрируют билеты? – спросил ОН, понимая, что незачем было и спрашивать, –
если ОНА отпустит такси, то потом – когда ещё другое поймаешь, а что такое
здесь городской транспорт, это ОН уже знал по прошлым приездам, так что с чего
бы ей себя утруждать, – на всякий случай воздвиг ОН внутри себя заслонку против
неё.
– Вы этого хотите? – сказала ОНА, прямо
глядя ему в глаза. – Как вы скажете, так я и сделаю.
И оба они понимали, что за столь простыми её словами – только им доступный подтекст, и что его ответ вовсе не однозначно касается того, стоит или не стоит ей понаблюдать, как проходит регистрация билетов.
В зале ожидания они сидели рядышком, молча.
Такси ОНА не отпустила, так что долго сидеть нельзя было.
– Прощайте, до следующего отпуска! –
сказала ОНА.
– До отпуска ещё год! – курлыкнул ОН, –
год это очень долго!
– Вы даже не представляете – как долго!
– вздохнула ОНА, тихонько поглаживая его рукав. И, спохватившись: – Вы не
боитесь, что я к вам прикасаюсь? – намекая на его признание: «я –
легковоспламеняемый», – спросила не без ехидства.
– Не боюсь, я защищён. Плащом и
отъездом, – подхватил ОН игру. На том и простились.
ОНА запомнила его горячую, чуть влажную ладонь…
|
|