| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Цветы усопшим
Большой талант всегда сопровождает великодушное сердце.
Теофиль Готье
Леонард Тукилату
РАЗЛЕТЕЛОСЬ ОСКОЛКАМИ БЕЛОЕ НЕБО…
* * *
Возможно, вам захочется однажды
равновесье обрести,
читая строгие стихи,
и скупо улыбнувшись, вы произнесете,
что уж ничто не остановит вас...
И если б не было мудрей кого-то,
не знал бы мир ни зависти, ни злости,
и если б не был кто-то лучше и добрей,
не преступались б заповеди,
а вокруг
не встретилось бы ни души...
И идеально простиралась бы земля
в рядах могильных...
Если бы исчезли те,
кто издалека кличет нас,
кровь в жилах зажигая,
все б кануло на дно вселенской тиши,
что ни единого плода не даст вовек.
ВОЙНА
Покой мысли,
равноценный жизни нашей,
канул в никуда,
затерялся в смерчах времени...
Благодатный покой –
ответ на извечный вопль
белых городов –
уже не сподобит нас
лаской далекой тишины.
Колокол тревоги
разрывает нарождающиеся мысли.
О, как недолог был покой!
Джунгли кипят в лучах солнца
под натиском огненных стрел.
Приветствуя нас мертвой улыбкой,
проходят мимо призраки,
прибирая к себе нашу крохотную тишину
и с ней – кого-то из нас.
РАПСОДИЯ
Послушай,
Отпели дневные петухи,
Мама.
Давно унялась их тревога.
Лишь кое-где
еще вспыхивает их одинокий выкрик,
Зависнув в ночной тьме...
Широко распахнулись ворота Вселенной,
Мама!
ВСЕГДА ДРУГИЕ
Призраки виноградников
в свете дряхлых сумерек...
Ты, что прошел,
спрятав лицо в воротник,
я открываю тебе ныне
двери, двери,
ныне и присно.
И во веки веков
цвести нашей доброте,
хоть и не навещают нас дожди
И понапрасну сгорают
голубые одуванчики,
и дети притворяются,
что плачут,
не ведая страха голода.
А зной так мучителен,
и одуванчики горят,
и серебряными цветами
спадают солнечные пряди,
обжигая обнаженные плечи дев,
которым давно пора рожать.
Сдавленная
горькая песнь опускается,
отчуждая деревья...
Ты, что прошел,
хочу поднять тебя высоко
в колыбель из цветов,
стряхиваемых солнечным шумом,
чтобы другим казалось,
что тебя не было никогда,
что не был ты возможен
в краткие мгновения покоя
огромной жизни;
но лишь тогда ты есть,
когда тот, кто ищет тебя,
более тебя не желает,
но лишь тогда ты есть,
когда немощной руке
уже не подняться для защиты.
ИСКУССТВО
К простоте этих радостей
кто приобщает тебя?
Бесплотным кажусь себе
в дрожи свечи,
истаявшей наполовину,
и пишу о свете, о радостях часа...
Но глухой стон так бесстыдно лжет...
И я медленно, медленно наклоняюсь,
собирая зерна истинной горечи.
СТАРЫЙ ЛЕС
Над тобой
Курится дым племени,
Древнего, как сама земля.
Отчего же лик твой не зарделся
Отблеском нависающего над тобой свода,
Старый лес?
Ты – обзорное пространство,
Выросшее под сенью горы,
Созерцающей тебя, Старый лес.
Если в тебе дремлют мглистые чащобы,
Не тесни их беспредельно,
Ибо в них затаились страсти племени,
Подернутые пеплом слез.
И если солнце шлет тебе свет
Всего лишь для одного-единственного листка,
Прими его
И знай,
Что это – твое сердце,
Которое доселе ты не ощущал,
Старый лес.
НА СМЕРТЬ БАБУШКИ
В поздний час
погас огонь в одном из домов,
не дожидаясь рассвета.
Молитва ни о чем
и последняя дрожь лампады...
Маленькие стены
собирали скромные осиротевшие одежды,
отсветы которых исчезли под пеплом.
Печь, таинственная мать Фэт Фрумосов,
остыла, унося с собой запах жизни.
Бабушка проводила в дорогу последних журавлей.
Маленький домик грезил,
и чудный ларец сказок открывал свои окошки,
чтобы вошли в него мир и покой человека,
отправившегося в долгий путь памяти.
Девочка с длинными косицами вдоль спины,
укутавшись в старую бабушкину шаль,
все твердила последнюю сказку,
окропляя ее чистыми детскими слезами.
СПИЛЕННЫЙ ЛЕС
Крик смертельно раненных жаворонков
Покинуло эхо,
Кукушка, которой некуда прислониться, улетает.
Опускается вечер,
равный для всех в своем одиночестве,
Вой волков уже никого не страшит,
Обнажилось без зарослей безмолвие,
И снова убийственная тишина затопляет поле,
Только едва слышен шелест усохших листьев,
Раны деревьев изливаются в слезах...
Лежит поверженный лес –
Обнищала песня души нашей.
ГДЕ-ТО В НОЧИ
Где-то в ночи
Сон звезды
Потревожен жалким лаем.
Где-то в ночи
Пальцы луны
Коснулись певца,
Разбудив трепетные струны.
Где-то в ночи
Тьма отдается окну,
Дарящему свет поздним петухам.
Это дом большой реки,
Где мама поет песнь печали,
Переданную птицам для меня
Туда, где я блуждаю,
Пытаясь заглушить суровый звон
Одинокого колокола.
ФАТА МОРГАНА
От медного звона
разлетелось осколками белое небо:
– Как прекрасна ты, Fata Morgana!
Говорили мне, чтоб не бранил я тебя,
затем увещевали, чтоб отвязался, –
таковы люди.
Носился я за тобой по свету,
чтобы настигнуть,
и устал от слепых дождей;
босой, с непокрытой головой,
оставлял я на коре деревьев
слова-зарубки.
Сухи мои губы и печальны глаза;
лишился я всего,
моя Fata Morgana...
Этим хмурым утром
легких воздушных хлопьев
я не хочу,
чтобы хоть кто-то
попрекнул тебя в час,
когда я, землянин,
отхожу к Великому сну.
ЦВЕТ
Может, я стою на пороге радости?
Рожденье наше – мгновенье вечности,
чем еще отзовется?
На деревяшке,
как аист,
стоит калека большой войны.
Жизнь его нанизана
жемчужинами белой горечи,
а палящее солнце
нетерпеливо, до безумия,
одаряет его семицветьем
и дразнит щипками дней.
Здесь покоятся голуби,
прикрытые тенью сумерек,
здесь покоится танец,
завершение которого
еще вьется среди веселых тополей.
Здесь покоится танец
в склепе слез и боли волокущего деревяшку,
набухшую от весенних дождей.
Перевод Мирославы Метляевой-Лукьянчиковой
|
|