Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.

 

 Выпуск шестой

 Изящная словесность

 Насколько меньше происходило бы всего на свете, если бы не существовало слов.

Станислав Ежи Лец

Виктор Вайнерман

БЕЗ ЛЮБВИ[1]

Хриплое дыхание за спиной становится всё громче. Стоит замешкаться – вцепятся мёртвой хваткой. Димке кажется, что он прибавил ходу, мчась сквозь заросли, по сугробам, утопая в вязком песке. Он пытается увидеть собак, но не может этого сделать. Взгляд через плечо даёт лишь смазанный образ. Они то гладкошерстные, и обе лоснятся от пота. То похожи на двух волков, и мчатся вперёд, прижав уши к крупным головам. То и не собаки вовсе, и не волки, а дикая, не имеющая ни формы, ни запаха, ни цвета, невероятная угроза, от которой страх поднимается, словно волна цунами, и превращает мужчину в умирающее от ужаса бесполое существо. Преследование заканчивается одним и тем же. Не в силах больше бежать, Димка застывает, как заколдованный, и тотчас одна из собак совершает короткий прыжок. Острые клыки впиваются глубоко в плечо. Димка кричит… и просыпается не то от собственного крика, не то от боли. Проснувшись, слышит, что он даже не кричит, а визжит. Ему становится стыдно. Он с облегчением чувствует нестерпимую боль и понимает, что всего лишь снова отлежал руку.

Счастье

Дима с Эльвирой поженились под самый Новый год. Экстремальный «угон» чужой жены из внешне вполне благополучного жилища не только пробудил осиный рой, гнездившийся под стрехой, но и заставил виновника лихорадочно искать от него защиту. К счастью, поиски оказались не бесполезными. «Молодой» муж за долгие годы жизни успел не только обзавестись связями, но и подзабыть о них. Теперь пришлось срочно вспомнить, что мир не без добрых людей. Влиятельные знакомые помогли влюблённым при помощи внесудебных мер добиться от мужа Эльвиры беспрепятственного развода. Они же устроили так, что «молодых» расписали в день подачи заявления. Уже через неделю были изготовлены паспорта со штампами, подтверждающими создание новой ячейки общества, и получены на руки свидетельства. «Молодожёны» позвонили в Читу, где мама Эльвиры гостила с внуком. «Мамочка, дорогая… Ты только не волнуйся. Мусенька, у тебя теперь есть новый зять. Мы с Димой решили устроить себе медовый месяц…»

Последние два месяца накануне «свадьбы» Дима с Эльвирой пребывали в состоянии блаженного умиротворения. Жених на радостях вывел все свои небольшие деньги из дела, которое только-только начало набирать обороты, снял квартиру, прикупил новой невесте шубку, сапожки, заказал у ювелира изящные обручальные кольца. Дима понимал, что они с Эльвирой не могут строить планы на будущее, исходя только из взаимных желаний. Но тень сомнения исчезала, едва он, словно в карточный пасьянс, вглядывался в их ближайшее окружение. Отношения с новой тёщей и сыном Эльвиры установились ровные и спокойные. Между собой молодые супруги тоже ладили более чем хорошо. Интимный, тайный залог, который они дали друг другу, несмотря на все доводы рассудка, внушал им отчаянную надежду на длительную устойчивую связь. У каждого из них была своя острая обида на прошлое, на людей, которые их не понимали, не умели ценить. Но оба они в то счастливое для них время были совершенно одинаково потрясены немедленным и благодарным откликом на слово, жест, прикосновение друг к другу. Противоречивые яркие чувства, соединяясь, образовывали в их сознаниях маленький реактор, который неустанно поставлял во все органы чувств, на все нервные окончания сильнейший эмоциональный импульс. Они оба светились счастьем, добротой, мягкостью. Это отмечали все, кто встречался с ними тогда. Дима не мог надышаться на любимую, старался предугадать каждое желание. Ему хотелось окутать её своим вниманием, как тёплой волной. Забота о ней казалась ему самым высоким удовольствием, которое только можно было вообразить… Он, с трудом дождавшись окончания рабочего дня, вихрем врывался в магазины, делал необходимые покупки, чтобы до её звонка успеть накрошить овощной салат, нарезать колбаску, отправить остужаться марочное винцо или новый ликёр в необычной бутылке с эффектной этикеткой, поставить рядом с подсвечником хрустальную пепельницу и положить в неё свежую пачку сигарет «Belair». Он бегло осматривал квартиру, протирал пыль, если она попадалась ему на глаза, касался рукой складок на кроватном покрывале и доливал воду в чайник. На приготовления уходило минут двадцать-двадцать пять. Затем Дима перетаскивал телефон в ванную и забирался под душ. И только после душа, переодевшись в чистое, он позволял себе закрыться на кухне и, открыв форточку, сесть за стол с сигаретой. После лекций в институте Эльвира обычно шла домой, проведать маму и помочь сыну сделать уроки, потом звонила, и Дима её встречал. В ожидании звонка он пытался научиться в свободное время наслаждаться покоем, а, попросту говоря, учился терпению. Он брал распечатанную пачку сигарет, подносил к лицу, вдыхал аромат. Ему нравилось, прижав пальцами в нескольких местах белую поверхность сигареты, услышать характерный хруст сухого табака. Он крутил белую палочку и так, и сяк, разглядывал фильтр, изучал поперечные надписи, разноцветные пояски вокруг него и, прежде чем прихватить сигарету губами, постукивал сигаретой о пачку. Он знал, что пьезо-зажигалка по первому требованию готова с шумом выбросить коническое пламя, но не спешил. Крутил в руках чёрный металлический корпус, грел в ладони, переворачивал, осматривал, а то и тряс его, пытаясь на слух определить, не пора ли заправить, – вдруг при даме произойдёт осечка и придётся искать спички… Если после первой сигареты телефон не звонил, Дима выкуривал ещё одну, и лишь тогда набирал знакомый номер – Эльвиру не следовало поторапливать, но нельзя и чрезмерно тянуть, а то стемнеет, и ей захочется скоротать вечер, не выходя из дома. Каждый раз он старался говорить в телефонную трубку как можно мягче, придавая голосу бархатистый тембр. Он гнал от себя саму возможность раздражиться на Эльвиру, на то, что она задерживается и даже не звонит, чтобы предупредить об этом. Главное, чтобы она не вспылила, не оборвала разговор, не осталась ночевать у мамы и сына. Дима дорожил каждой ночью, проведенной вместе. Он не мог дождаться момента, когда обнимет Эльвиру. Ему казалось, что от его ладоней исходит нестерпимый жар, и опасался, что обожжёт её своими прикосновениями. Но едва она пробегала тонкими музыкальными пальчиками по его груди, как жар уходил от ладоней, разливался по телу, и он ощущал себя дудочкой, из которой можно извлечь любые звуки. Наслаждение увлекало обоих, кружило голову и заставляло забывать обо всём, что даже лёгкой тенью могло мелькнуть между ними.

Однажды Эльвира, в очередной раз, вернувшись от мамы, долго курила, молча глядя в сторону. Он пытался пошутить, как-то пробить её замкнутость, но она вдруг рявкнула, да так, что Дима вспомнил своего первого сержанта.

– Та-ак! Мы с тобой живём уже полгода, а ты не решил ни одной моей финансовой проблемы! На мне висит ссуда, не решён вопрос с жильём! Я что – так и буду ходить в гости к своему сыну?

Дима опешил. Что за тон… пусть таким тоном требует на своих лекциях соблюдения порядка,… да и сама постановка вопросов? Разве любящие друг друга люди не могут обсудить те же проблемы, но спокойно, по-семейному?...

– Скажи, Элл, а ты замуж за меня вышла для того, чтобы я твои финансовые проблемы решил? Надо было предупредить. Я-то полагал, что мы женимся по взаимной любви…

– Полагал он…

Эльвира резко встала и отправилась в прихожую. Сунула ноги в сапоги, взвизгнула молния, другая. Дима хотел помочь ей надеть шубку, но она вырвала её из рук. «Зачем так грохотать дверью?» Сердце, зная ответ, загнанно колотилось в груди. Две комнаты съёмной квартиры вдруг показались смежными клетками. Дима метался от стены к стене, как будто ему срочно нужно было что-то найти – не то какую-то вещь, не то ответ на так и не сформулированный вопрос… Время с каждой секундой спрессовывалось в тягучую обволакивающую массу. Всё вокруг как будто стремительно погружалось на глубину. Голова могла в любое мгновение лопнуть от невыносимого давления. Телефон выразительно молчал, и с каждой минутой его молчание становилось всё многозначительнее. От гулкой тишины начинало ломить в ушах. Сигарет больше не было. Дима быстро оделся. К Эльвире можно дотрястись и на трамвае, но он поднял руку и остановил такси.

 

С того дня в его взгляде на Эльвиру появились сначала недоумение, потом обида, а затем и настороженность. Оказывается, от неё всегда можно ожидать вспышки ярости, неадекватной раздражению. И лучше даже не пытаться предположить, что именно, на сей раз, вызвало её гнев! Неприятная черта! Однако, обнаружив в своей подруге досадный недостаток, Дима не отгородился от неё, не обозлился, а все душевные усилия направил лишь на восстановление собственной энергетики, раздираемой в клочья бурными и труднообъяснимыми проявлениями жёниной вспыльчивости. Увы ему! Извержения вулкана происходили чаще и чаще, становились всё менее предсказуемыми. Каждый раз на восстановление уходило больше сил, и, наконец, наступил момент, когда Дима понял, что катастрофически не успевает восстанавливаться. В очередной раз оставшись один, он задумался. Может быть, все эти истерические порывы – проявления ущемлённого материнского инстинкта и надо, сцепив зубы, заставить себя пойти на совместное проживание с её сыном и тёщей? Мальчик, конечно, непростой, да и его отринутый отец, вместе с родственниками по своей линии, активничает, и часто не по делу. Это понятно, человек тоже переживает стресс и выбирается из него как может, как умеет. Но каково придётся ребёнку? Ему что, разорваться? Он ведь ещё не умеет анализировать. Дети живут сердцем. А тут каждая из сторон станет бороться именно за сердце, за своё исключительное право на его любовь. Дима как будто слышал мысли Дениски. «С одной стороны – замечательный папочка, который так много знает, такой большой, умный, сильный. Почему он не живёт с нами? Мама такая хорошая, зачем она променяла папу на чужого дядю? Мама этого дядю любит, а папу – нет. И бабушка всё подговаривает не называть дядю Диму папой. Хотя он и не просит об этом… Наверно, дядя Дима виноват, что мои родители поссорились. Раз так, я ему этого никогда не прощу…» О каком положительном воспитании ребёнка может идти речь? Какие тут могут примерещиться тёплые семейные отношения?.. Придётся забыть о душевном покое и личных радостях. Что поделаешь? Раньше надо было думать… Но ведь Эльвира соглашалась с его доводами и, вроде бы, понимала, что поначалу, пока папаша не успокоится, надо пожить отдельно. И лишь потом, постепенно, оставаться вместе день, два, неделю. Поехать втроём куда-нибудь подальше, где не будет звонков, совместных прогулок и невыносимых прощаний на пороге квартиры, когда папа или его родственники уходят, а мальчик остаётся… Исподволь завести разговор о размене жилья. Бывший-то не выпишется принципиально, это понятно. Для него, чем больше у нас будет препятствий, тем лучше. Может быть, тёщенька воду мутит? Накидает в сознание дочери риторических вопросов, а там, видать, почва благодатная, разрыхлённая… «Здравствуй, Элечка! Заходи, гостьей будешь…» Или: «Дениса, иди сюда! Мама в гости пришла. Помоги раздеться…» Удобно раскинувшись в креслах: «Звонили из строительной компании, спрашивали, когда оплатите материалы для коттеджа. Вы зачем ссуду брали? Как теперь строить будете? Леонид, не будь дурак, ссуду на тебя записал. Деньги-то давно трачены. Поди, спроси с него. Вот и думай, доченька, за тебя теперь думать некому…» Заставить себя вообразить, что жить придётся ещё и вместе с эльвириной многомудрой мамой, Дима никак не мог, как ни старался. Уже дважды он жил с чужими мамами, и дважды убеждался, что тёщи – они и в Африке тёщи. При совместном проживании их влияние всегда оказывалось разрушительным. Действовали они по-разному, но результат достигался максимальный. Когда живёшь в одной квартире с тёщей, надо обладать недюжинной выдержкой в неустанном противостоянии с ней. Стойко переносить её постоянные указания на недостатки в твоём характере, на твоё неумение и бесхозяйственность, из которых самые мелкие – якобы неправильно вбитый гвоздь; некачественные и несвоевременно купленные продукты, уложенные, к тому же, не в том месте и не в той последовательности. Хорошо ещё, если замечания будут сделаны лично тебе, а не нашёптаны на ухо дочери с добавлением множества ужасающих подробностей, самой незначительной из которых будет история под названием «и тогда он чуть не убил меня взглядом». Надо иметь мужество, чтобы пережить мучительное отчуждение жены, с которым ничего не можешь поделать. Чтобы принять, как должное и неизбежное, бабскую солидарность твоей любимой женщины с её родной матерью (против кого? против родного же мужа!!). Чтобы от отчаяния не спиться, в отместку не увлечься походами на рыбалку, с друзьями в баню, в гараж и, тем более, «налево». И во что бы то ни стало не дать повод упрекнуть, мол, «мама была права, когда предупреждала». А как тут не дать повода? Ты ведь не робот, а живой человек… И на кой чёрт, спрашивается, нужен такой брак, в котором каждый день чувствуешь себя разведчиком на грани провала? Зачем, почему люди упорно, из поколения в поколение, наступают на одни и те же грабли? Неужели нельзя, в конце концов, из простого чувства самосохранения, устроить своё житьё-бытьё хоть как-то иначе? И неужели правы те, кто полагают, что хорошую вещь браком не назовут?

У Димы ни мужества, ни выдержки катастрофически не хватало. «А, может быть, тёща и не причём? – с надеждой спрашивал он себя. – Эльвира ведь взрослый человек. И, к тому же, не первый раз замужем. Знает, что, как и когда бывает. Но если тёща не причём, то как объяснить амплитуду колебаний элькиного отношения ко мне? То любовь, и всё лучше некуда, то дикая ненависть, ярость даже»...

 

День шёл за днём, неделя за неделей. В августе случился дефолт. Он отобрал остатки сбережений, не растраченных за красиво прожитые месяцы. И, когда истёк срок аренды, выяснилось, что снимать квартиру больше не на что… Об этом Дима сказал Эльвире по телефону, чувствуя себя легкомысленным идиотом, с каждым сказанным словом убеждаясь, что его оценка собственного идиотизма явно занижена.

– Ты не грусти. Я заработаю денег, вот увидишь. Сейчас, говорят, появилась возможность взять ссуду на приобретение квартиры, причём даже без процентов. Потерпи пока, а?

Эльвира молчала. Ах, вот как! Оказывается, им теперь ещё и жить негде! Ей, замужней женщине, предлагают вернуться к маме!! Позвать Диму в трёхкомнатную квартиру, где по-прежнему прописан её бывший муж, куда он без предупреждения приходит ночевать, равносильно самоубийству их брака. Да и Диму ничто не заставит лечь в её, ещё не остывшее, супружеское ложе. Так он выражался, стыдясь высокопарности приходящих на ум слов и не желая искать иных. Иногда ему казалось, что Эльвира такой стиль общения воспринимает адекватнее. «Если бы она писала стихи, то, наверное, гекзаметром», – вдруг понимал Дима.

– Созвонимся, – сквозь зубы сказала она в телефонную трубку и дала отбой.

– Интересно, – подумал он, – аппарат остался цел, или придётся покупать новый?..

Хороший мужик – Иван Никифорович!

Говорят, всё познаётся в сравнении. Как, например, мы можем узнать, что наше душевное состояние критическое, что нам плохо на самом деле, что мы не капризничаем, не жалеем себя? Может быть, надо всего лишь вовремя встряхнуться, подумать о тех, кому много хуже, о нищих, безнадёжно больных, безработных, бездомных, наконец… Одна из возможностей выйти из удручённого душевного состояния – сопоставить свои огорчения с огорчениями других людей. «Мы не оттого плачем, – шутит М. Задорнов, – что у нас корова сдохла, а оттого, что у соседа жива». Кроме причин сугубо материальных, бывает, что мы страдаем и оттого, что душа болит. А с чего она болит, кто знает? Наверное, помнит, как ей было тепло когда-то... Но если мы ещё в состоянии рассуждать о том, как нам плохо, значит, не всё потеряно. Ведь когда человека действительно прижмёт, он моментально перестаёт сопоставлять себя с другими. Срабатывает инстинкт самосохранения. Не до того ему становится. Начинает думать, как бы «день простоять, да ночь продержаться»… И, между прочим, в такой ситуации ставить себе в пример каких-то безвестных бездомных – чистейшей воды мазохизм…

 

Уже полгода Эльвира несколько раз в неделю приходила ночевать к Диме в контору, которую он сторожил. Ему повезло. Уволились сторожа, ходившие с ним в пересмены, причем сразу оба, и Дима вызвался дежурить один. Начальство, конечно, рисковало, но Дима ещё никогда не подводил, не был замечен пьяным, на работу всегда являлся вовремя. По утрам техничка никогда не заставала его спящим – и начальство решило, что на Диму можно положиться, что он человек ответственный. Первый месяц дался ему очень тяжело. Давил к земле постоянный недосып. Придавливала угнетённость от сознания, что он втянул Эльвиру в свою дурацкую жизнь. Дима в глубине души понимал, что поздно проснулся, раньше надо было думать, но разум упорно метил в прокуроры, судил беспощадно и по всей строгости нравственного закона. Жила бы себе в семье. Ну, выяснилось через годы, что нет счастья в доме. А что это такое, счастье? Квартира хорошая, сын умница, мама не шумит, помогает. На работе у них, вроде, тоже всё в порядке было… А он её увлёк призраками. Ну и что, что она откликнулась, потянулась, как будто только об этом и мечтала? Ведь давно известно, что лучше синица в руке, чем журавль в небе. Смотрите на него – ворвался, нагремел, нашумел, добился, завоевал. И что?.. Внутренний голос отчаянно пытался отыскать аргументы, с которыми бы согласились и слабеющая от собственной наивности Душа и, благородный, но не дальновидный Разум. «Ты же не знал, что будет дефолт. Так получилось. Ты не виноват. Найди позитив. Например: не надо платить за квартиру. Еду можно приготовить на плитке. За электричество счёт, небось, не выставят… Мыться, стираться приспособишься и под краном. Утром, пока никого нет, можно всласть поплескаться. Взбодришься, заодно. Пол за собой затрёшь. Техничка, Нина Васильевна, будет довольна, подумает, что ты ей помогаешь. А в субботу – в баньку сходишь»… Дима снова и снова задавал себе вопрос: «Что в нём, простом библиотекаре, нашла такая незаурядная женщина, как Эльвира?» Ему не хотелось признаваться себе, но настырный внутренний голос нашёптывал, что, наверное, что-то в нём всё же есть, «иначе, ты же правильно догадываешься, правильно, иначе не ушла бы она от мужа, и теперь бы к тебе не ходила. Не каждая может получить столько внимания – и днём, и ночью, слышишь, и ночью! – сколько она получает от тебя. К тому же она не из попрыгуний, женщина серьёзная, собирается с тобой жить долго, и полагает, что знает наверняка, изучила уже и тебя, и твою благодарную душу. Ты ведь никогда не забудешь, что она, как настоящая преданная жена, ходит за тобой повсюду, где ты. Ходит, несмотря ни на что…» Но мысли и памятные переживания, которые понизили бы градус вины перед Эльвирой, не задерживаясь, улетучивались, несмотря на всю их очевидность. Быть виноватым, оказывается, как-то привычнее, проще. К тому же только чувство вины способно прочно закупорить на дне души собственных демонов. Не дай Бог им вырваться на свободу…

Перед Эльвирой Дима в это время не то, чтобы хорохорился – его оптимизм мог быть неправильно понят – мол, радуется, что так получилось. Но и ни в коем случае нельзя было показать ей, что он обескуражен, впал в депрессию, видит всё вокруг в чёрном свете. Как всегда с Эльвирой, надо было идти над пропастью, не заглядывая в неё. Уже через неделю после начала Димкиного сторожевого отшельничества, Эльвира нанесла ему визит. Пришла вечером, принесла маминых пирожков, котлеток, компот в банке. Дима проводил её до остановки. Эльвира кокетливо улыбалась, поджимала губки, чтобы виднее становились ямочки на щёчках, брала под руку, заправляла за отворот его пиджака якобы выбившийся воротник рубашки. А на следующий день пришла и осталась на ночь. Дима воспринял это без особого восторга, как гуманитарную помощь. Пожалела, мол, снизошла. Но она день за днём приходила запросто, по-домашнему, и Дима снова увидел свою жену в новом свете. На этот раз она напоминала ему героиню из романов девятнадцатого столетия. Его каморка в заводоуправлении становилась сибирскими рудниками, а сам он, разумеется, заслуженно сосланным в глушь дворянином, наказанным за беспечный и праздный образ жизни…

С детства, научившись у отца ничего не просить у начальства, не ходить на поклон, Дима так и поступал, предпочитая дерзкое состояние перманентной оппозиционности штрейкбрехерской униженности. Но теперь, когда душа дрожала, как осенний лист и от собственного отчаянного положения, и от вины перед Эльвирой, он решился и написал заявление в очередь на ссуду для приобретения жилья, которую только начали выдавать работникам бюджетных организаций. Записался от полной безнадёги, зная, что ему всё равно не повезёт ни за что и ни под каким видом.

Но, видимо, для Димы черта, у которой он стоял, на тот момент оказалась последней. Ссуду ему дали, и вскоре Дима с Эльвирой, обложившись газетами с объявлениями, изучали предлагаемые варианты…

* * *

Для приобретения квартиры предоставленной ссуды не хватало. Можно было, конечно, купить удобоваримое жильё, с хорошей планировкой, большой кухней, и даже двухкомнатное! но на окраине, а жить хотелось ближе к центру. Эльвира и прежде ощущала себя королевой, а когда тебе за тридцать, много предпочтительнее, если уж не усаживаться в поданную машину, то хотя бы стучать каблучками по широким мостовым, бульварам и аллеям и не пробираться к своему жилью, проклиная всё на свете, по окраинным колдобинам. Снова предстояли долги, кабала, работа из-за денег… Любую квартиру надо ещё отремонтировать и обставить, хотя бы элементарно, а уж если это ветхая хрущёвка, то, по сути, надо в старые стены встроить новое содержимое, до гвоздя. Ведь у Димы не было ничего, кроме книг да пишущей машинки, а из квартиры Эльвиры он ничего брать принципиально не хотел.

Надо отдать должное Дмитрию – через полгода они имели всё – не шикарную, разумеется, но самую необходимую мебель, импортную газовую плиту, большой холодильник, телевизор. И, главное, что их квартира, больше похожая на спаленку с удобствами, находилась в центре… Димка и сам не ожидал от себя такой оборотистости. Склонности к ведению бизнеса, как он полагал, у него не было. Но прижало – и откуда что взялось…

Постепенно Дима начинал привыкать к новой жизни, к эльвириным приходам-уходам. К её срывам, напоминающим всё больше извержения вулкана, сопровождаемые землетрясениями разной силы. К необходимости безропотно восстанавливать разрушенное. В конце концов, любая экзотика становится обыденной. Дело времени… В один из вечеров, когда Эльвира в очередной раз осталась ночевать у мамы, по телевизору шла передача «Мужской клуб». Дима хотел было переключиться на другой канал, где через несколько минут ожидался остросюжетный боевик, как вдруг камера выцепила лицо ведущего. Игорь Верник, уверенно держа крупный план и глядя прямо на зрителя, сказал:

– Тема нашей сегодняшней передачи: «Стервы»! Кто они – мужской кошмар или мечта настоящего мужчины?..

Дима прибавил звук и уселся поудобнее. Ему послышался возможный ответ на вопрос, о существовании которого он и не подозревал. Большинство мужчин, участники передачи, признавались, что стервы – в их представлении – лучшие женщины. Стервы всегда стремятся к самореализации. Полны энергии, не любят покоя и размеренности. Для них важен успех. Они общительны и часто обладают талантом руководителя. Среди этих женщин – звёзды эстрады, бизнес-леди, чиновницы. Они служат в органах правопорядка, исправительных учреждениях. Мужчина рядом с ними всегда чувствует себя мужчиной. Такая женщина не даёт ему расслабиться, держит в тонусе. И, вообще, назвать женщину стервой, по их мнению, значит сделать ей комплимент. Для них «стерва», как когда-то для крестьян из русской глубинки – «слово ласкательное»… Дима досмотрел передачу и выключил телевизор. Его надежды не оправдались. Робкие голоса нескольких человек, пожелавших видеть в женщине слабость, женственность, потребность опереться на мужское плечо прозвучали, как голоса неудачников, и их легко затёрли. «Совсем не имеешь о жизни представления, – думал он с досадой. – Все твои суждения – из книг. А в книгах жизнь такая, да не такая. Где-то много лучше, где-то хуже, а где-то и вовсе придуманная». Но ни в тех, ни в других, ни в третьих Дима не находил соответствия окружающему. В воображении был свой мир, по отношению к которому все остальные времена и нравы были ни хорошими, ни плохими – другими. И если стерва – мечта современного мужчины, идеальная женщина, то Дима отказывался считать себя современным и никак не соглашался принять подобный идеал.

Несколько дней после передачи Дима ощущал в душе неприятный осадок. Ему казалось, что в его присутствии произнесли оскорбительные для Эльвиры слова, а он промолчал, и теперь не мог прямо смотреть ей в глаза. «Да нет же! – убеждал он себя. – Она музыкальна, пластична. У неё такая тонкая душевная организация. Причём тут Эльвира?! Как ты можешь о ней так думать?..»

 

Дни проходили за днями, недели за неделями. Однажды Дима, заранее предупредив Эльвиру, привёл в их новое жилище своих детей – сына и дочь. Теперь он женат, а дети уже в том возрасте, когда способны разобраться в непростых отношениях расставшихся родителей. Зачем прятаться? Он не стал бы знакомить детей со случайной подругой, но с Эльвирой он всерьёз собирался жить оставшиеся годы. Значит, всё равно придётся встречаться. К чему тянуть время? Встреча, вопреки Диминым ожиданиям, прошла совсем не так, как хотелось, натужно и как-то уж очень принуждённо. Дети угрюмо стеснялись. Вежливо отвечали на вопросы, без удовольствия кушали приготовленные деликатесы и, то и дело, исподтишка вопросительно поглядывали друг на друга. Эльвира разыгрывала гостеприимную хозяйку, используя каждый повод для того, чтобы уйти на кухню. Когда Дима проводил детей до остановки, возвращаться домой ему почему-то не захотелось. Он остановился метрах в пятидесяти от дома и, закурив, стал рассматривать проходивших по бульвару людей. Впрочем, в этот день ему можно было ничего и не опасаться. Эльвира, ко всем прочим её достоинствам, была умной женщиной. Но уже через неделю после встречи с детьми Эльвира, все эти дни – сама любезность, ласка и предусмотрительность – за вечерней сигареткой на кухне, за тихим, неспешным разговором, эдаким шепотком, вдруг спросила Диму:

– Димыч, а кто я здесь, в этой квартире?

– Как это кто? – ёрничая и ещё ничего не понимая, спросил он. – Тебе свидетельство о браке принести? Сейчас, принесу…

– Успоко-ойся! – Эльвира повысила голос и посмотрела ему прямо в глаза. – Я тебя серьёзно спрашиваю. Случись с тобой что, набегут твои дети, а мне куда – выметаться?..

– Элл… Ну что такое ты говоришь? Дети живут отдельно, у них всё есть…

– В-общем, так, дорогой. Я предлагаю тебе написать завещание на квартиру в мою пользу.

– Завещание? Я, вроде бы, помирать не собираюсь… С чего это?

– Потом поймёшь… Короче, милый. Неделя тебе сроку. Через неделю я тебя спрошу о твоём решении. И предупреждаю. Не напишешь завещание – я с тобой жить не буду. Кстати, заверять к нотариусу пойдём вместе. Проветри комнату, я пока вымою посуду…

Никакого бойкота, отчуждения. В постели Эльвира оставалась по-прежнему покладиста. Правда, не проявляла прежней инициативы, но и не отворачивалась, когда он спросонья протягивал к ней руку. Всю неделю Дима приглядывался к жене, пытаясь понять, не послышались ли ему те слова и весь разговор. В голове не укладывалось… впрочем, уже укладывалось. Он с отчаянием понимал, что просто не хочет мириться с очевидным. Однако приближалось назначенное время, и надо было принимать решение.

* * *

Хороший мужик – Иван Никифорович! Офицер запаса, кадровик со стажем. Видит всех насквозь, и Дмитрий не исключение. Сразу раскусил, что сторож – та ещё штучка. Парень не прост. Работает в библиотеке, с деньгами не густо, потому здесь и подрабатывает, ясен пень, но дело не в этом. А в том, что у парня проблемы на главном житейском направлении. Никак не наладит свою семейную жизнь. Присмотрелся Иван Никифорович – слишком много что-то вещей образовалось у сторожа. И книг, опять же, понатаскал. Это же, сколько надо ночей, чтобы всё перечитать? А спать когда? Днём-то на другую работу бежит. Снова не до сна, стало быть… Потом начались и вовсе странные дела. Утром придёшь, а с улицы-то нос острее чует – сразу уловишь, что тут не мужским духом пахнет. Точно, Димыч бабу приводил. Не стал поначалу Иван Никифорович ничего говорить. Раз обратил внимание, другой… А как-то возьми, да и вернись часа через три после окончания рабочего дня. Музычка играет – это ладно. Табачный дым – тоже дело привычное. А вот два профиля в проёме коридорной фрамуги – это значительно хуже. Посторонние в служебном помещении – раз. И, второй, сразу видать, не мужик, это два… Постоял Иван Никифорович, постоял, посмотрел, так и не объявившись, ничего не сказал – ушёл. Зато утром прибыл ещё до начала смены. Ага. Успел-таки Дима продрать глаза. Молодец… Смотри-ка! Прибрался. Пытается проветрить. Чудак… Ох, и песочил его Иван Никифорович, ох и песочил! Хотел посмотреть, как будет себя вести. Решил – если станет юлить, просто молчать и просить прощения – уволит! Но Дима смотрел прямо, не краснел и не бледнел, с ноги на ногу не переминался и рук не заламывал. Подождал, пока кончится гроза и тихо, но твёрдо сказал:

– Жена это моя. Законная. Вот паспорт. А вот свидетельство о браке. Негде нам пока жить. Выгоните – конец мне, ну, а семье и подавно…

– Что ж мне, усыновить тебя, что ли? Здесь же завод, понимаешь ты? Завод, а не постоялый двор. Людей сколько вокруг – посмотри! У всех ведь глаза и уши. Ты что, под монастырь меня подвести хочешь?..

Иван Никифорович хотел сказать «под статью», но те времена, вроде бы, прошли. Что ему с парнем делать? Заводское общежитие сдадут ещё не скоро…

– Иван Никифорович… Вы меня уже знаете. Ну… Не подведу я. Позвольте? А там и вопрос с квартирой решится. Ничего не случится, не сомневайтесь. Хотя бы пару раз в неделю… ну, три. Женщина ведь, сами понимаете. Тем более такая. Вы ведь видели её?

Да уж. Такую не забудешь. На что Иван Никифорович повидал виды, а эту женщину не заметить, действительно, невозможно. Маленькие женщины обычно, словно точёные, сухие и, на его вкус, неаппетитные, а эта, как печёный пирожок, смазанный маслицем… Он, в прежние годы, точно бы не устоял…

– Г-м, г-м… Позволить я тебе, сам понимаешь, не могу – не имею права. А вот сделать вид, что ничего не вижу… Ну, смотри у меня, до первого чего-нибудь…

Так у Ивана Никифоровича появился новый повод для головной боли. Ни вечером покоя, ни утром: как там, на службе? Не оставил ли сторож включёнными электроприборы? Не застукал ли его кто-нибудь посторонний? Не прошляпил ли горе-охранник что-нибудь в заводоуправлении: не влез ли в окно грабитель, не лопнула ли труба, не произошло ли короткое замыкание? Постоянные мысли, как там да что превратили сторожа в сознании Ивана Никифоровича прямо-таки в родного человека. Однажды, составляя предложения директору по премированию к профессиональному празднику, он поймал себя на желании включить в список и Диму – эту докучавшую ему занозу…

Прошли не то два месяца, не то три, а, может, целая вечность, и Дима перешёл на обычный режим дежурств. Жена к нему ходить перестала. Долго крепился Иван Никифорович, но однажды зашёл к Диме в дежурку с вопросом. Это ж неприлично просто – столько сидел на шее, и даже спасибо не сказал. Ну, посидели бы, пригубили по-маленькой… Да и познакомить с женой давно пора. Поди, он им теперь что-то вроде крёстного… Димкины красные щёки и запоздалые извинения Ивану Никифоровичу были, конечно, ни к чему. Но теперь он знал, что можно о порядке в управлении не думать и спать спокойно. Вопрос с квартирой у парня решён.

А Дима не мог ни привести Эльвиру знакомиться в кабинет к Ивану Никифоровичу, ни пригласить его в новую квартиру. Гордыня не позволяла. Сам он готов виниться и отрабатывать моральный долг как угодно долго и в разных формах. Но приводить Эльвиру – мол, смотрите, вот это та самая великовозрастная дура, которая ночевала вместе со мной в дежурке?.. Спасибо Эльвире. Вот женщина! Молодец! Умница! Купила коньяк, коробку конфет, и, когда её хождения прекратились, сама пришла к Ивану Никифоровичу с благодарностью. Что там и как происходило, Дима так и не узнал. Да и узнавать не хотелось. Не хотел он видеть в Иване Никифоровиче соперника. На душе стало легче – вот что главное! Хоть одна моральная проблема закрыта

Алина

В заводоуправлении к Димке привыкли, стали относиться как к своему. Он помогал выбрать книги для чтения или в подарок, иногда даже делал обзоры служащим в конторе или прямо в цеху, а порой и покупал нужные издания. Держался Димка со всеми ровно, был обаятелен, ироничен и умел тактично обнаруживать свою эрудированность, не обижая людей и не ущемляя ничьё человеческое достоинство. Заводчане платили ему тем же: начало 90-х – время непростое. Когда появлялась возможность купить дефицитные продукты или что-то из вещей, они и его не забывали.

На дежурства Димка прибегал пораньше. В библиотеке были заинтересованы в закреплении новых читателей, и ничего не имели против того, что их сотрудник устанавливает неформальные связи с промышленным предприятием. Директор библиотеки уже намекала на возможность заключения договоров о сотрудничестве, мечтала о новых шефах… Когда Димка приходил сторожить, дамы обычно собирались расходиться по домам, и он едва успевал раздать заказы, с кем-то перешутиться, кому-то рассказать анекдот, с кем-то поделиться новостями.

В тот день Димка, сделав обычный круг и, усевшись в дежурке, вдруг почувствовал, что картинка, которую он привык видеть в сознании, чем-то искажена. Как-то ему неуютно. С чего бы? Мысленно он снова пробежался по кабинетам. Приёмная… Бухгалтерия… Технический отдел… Плановый… Отдел технологов… Стоп. Он вспомнил, что в плановом мелькнуло новое лицо. Значит, картинка искажена не чем-то, а кем-то. Выглянул в коридор. Последние служащие уходили один за другим. Ага! Вот эту спинку он видит впервые. Густые волнистые огненно-рыжие волосы ниже плеч, удлинённая спина. О!.. И при этом стройные ножки с узкими щиколотками… очень хороша новенькая. Но тебе-то, какое дело, ты ведь женат? Неужели забыл?.. Бр-р-р. Димка встряхнулся. Наваждение.

Разглядеть в деталях внешность девушки не удавалось, но увиденное разжигало воображение. Теперь он не упускал возможности, чтобы разглядеть новенькую в фас, поймать взгляд, услышать её голос, что и как она говорит. Узнать, что её зовут Алина, не составило никакого труда. Так же, как выяснить, что она совсем не общительна. В шумных разговорах участия не принимает. Сидит за работой, склонив голову. Пышные кудри с обеих сторон закрывают лицо. Однажды Дима, раздавая очередную стопку книг, громко спросил, а что читает новенькая. Алина подняла ресницы и просто внимательно посмотрела на Диму. Две огромные чёрные смородины, как будто омытые утренней росой, глянули на него без удивления или осуждения. Но в этом взгляде читалось искреннее недоумение. Как будто она что-то не поняла, или не расслышала. Это к ней обращаются?.. Надо же – кто-то обратил на неё внимание, и не формально, а заинтересованно! Удивительно… А Димку как будто уличили в чём-то нехорошем. Он стал припоминать, не был ли он навязчив. Подумал и об Алине – девушка явно не понимает, что может быть интересна мужчинам. Новенькая выбила его из привычной колеи. Если до сих пор эмоциональная жизнь сводилась к стремлению удержать внутренний баланс в отношениях с женой, то теперь, вдруг, он ощутил сильное влияние совершенно с неожиданной стороны. Наверняка, Алина и не собиралась на него влиять – у неё, как вскоре узнал Дима, был муж и маленькая дочь. Муж часто заезжал за ней на своей машине вместе с малышкой. Девочка чуралась посторонних и при их приближении забиралась на маму, как мартышка на пальму. А папа при этом стоял рядом и снисходительно улыбался.

При всей необщительности Алины Диме удалось узнать, что она только несколько лет, как окончила институт и что эта скромная барышня – большая любительница поэзии. Как бы невзначай он принёс в контору купленный по великому блату том М. Цветаевой. В кабинет, где работала Алина, заносить не стал. Положил книгу у себя в конторке на видное место, а сам демонстративно углубился в чтение какого-то журнала. Через день Тамара Ивановна из планового спросила Диму, что это у него за новая книга, неужели Цветаева? Алина, мол, интересовалась. «Возьмите. Передайте, пожалуйста, Алине, пусть почитает. А что она сама не спросит? Боится? Я, между прочим, не кусаюсь…» Затем были Ахматова и Гиппиус, Северянин и Бальмонт, Надсон и Г. Адамович… Дима зарывался в каталоги, находил старые издания, выискивал в журналах «Аполлон», «Золотое руно» или «Вестнике Европы» стихи, подбирал те, которые ему самому нравились больше других, переписывал от руки или перепечатывал на машинке. С каким-то странным, сладким и ещё трудно объяснимым чувством рано утром он подходил к рабочему столу Алины, касался его поверхности, высматривая место, незаметное для посторонних глаз, но приметное человеку, работающему здесь, и оставлял там листки со стихами. День-другой проходили в волнении. Наконец, долгожданное случалось. Алина уходила последней и вместе с ключами отдавала ему листок со стихотворением поэта того же серебряного века. По своему содержанию это были строчки, написанные как будто в ответ на те, что приносил Дима. И почти в каждом из них звучали те же темы неудовлетворённости жизнью, мечта и надежда на счастье… Алина обладала почти каллиграфическим почерком. Каждая буква была выписана, строчки шли ровно. Перечитывая их помногу раз, вдумываясь в смысл, Дима незаметно для себя заучивал стихи наизусть, и, всматриваясь в буквы, видел в них завитки её волос, линии фигуры – все эти удивительные хрупкие изгибы, овалы, отчего-то невыносимо притягательные длинноты… Уж, казалось, сколько Димка, прости Господи, в своей жизни насмотрелся на приятные особенности женского тела, а всё не уставал поражаться, почему из нескольких, да что нескольких – десятков женщин вдруг нестерпимо понравится лишь одна? Потому ли что, глядя на неё, вдруг понимаешь, что тебе всегда хотелось, чтобы именно такими были её очертания и объёмы? Чтобы именно так звучал её голос. Чтобы именно так, как у неё, на щёчках был едва заметный лёгкий пушок, чтобы вот такими маленькими и тонкими были руки, чтобы вот так же сквозь кожу на нервных кистях едва проступали меридианы вен, чтобы вот так пахла её кожа и волосы, чтобы… И почему, собственно, всю жизнь необходимо смиряться, принимать, как должное, то, что происходит с тобой и тех, с кем всё это происходит? Не чище ли, не лучше, остаться один на один с собственной бескомпромиссностью? Как правильнее, точнее? Где-то в необъятном окружающем прятались ответы, но пока Димка ощущал, как на маленькой части его личного, закрытого от всех, пространства, там, где вулканические лавы время от времени выжигали всё живое, начинает с муками пробиваться новая жизнь. Он смотрел в себя и видел, что весь его внутренний мир до сих пор целиком и полностью был занят Эльвирой. Но теперь ситуация переменилась. Эльвира в чём-то ошиблась. Ему оказалось мало отношений, построенных на… На чём же? На расчёте? Ну, если уж расчёт, то далеко не финансовый. С Димой Эльвира чувствовала, что она нужна, интересна. Только вот готова ли она сама интересоваться им? И если он нужен ей, то для чего? Оказалось, что Диме гораздо больше, чем качественный и регулярный секс, необходимо ощущать душевный лад, желание и умение беречь друг друга и всё время помнить, что душа хрупка и ранима. Происходящее в нём в последнее время напоминало Диме глубоко скрытый бунт. Пока он не понимал, можно ли его подавить, да и нужно ли это делать? Подумаешь, красивая игра. Правда, от неё так сладко замирает сердце. Но ведь всё под контролем, и всегда можно прекратить…

 

Обмен поэтическими записками продолжался, и Димка начал опасаться, что скоро его эрудиция иссякнет. Алина была явно начитаннее в поэзии. Надо каким-то образом переходить на общение собственными, не заёмными словами. Но как это сделать? Когда? Он несколько дней ничего ей не писал. Не заходил в кабинет. Наконец, не выдержал. Нашёл повод. Вышла в свет новая антология западно-европейских прозаиков, и Димка, с показной непринуждённостью, ещё в коридоре завёл разговор о книге с одной из проходивших сотрудниц, шумно ворвался вслед за ней в кабинет, где работала Алина, привлёк всеобщее внимание, всех заставил смотреть на себя, слушать, забыв о делах. Всех, кроме Алины. Она демонстративно изучала какие-то бумаги. Волосы закрывали лицо, и Димке хотелось отодвинуть их, заглянуть девушке в глаза, но взгляд безуспешно скользил по блузке, сшитой из чёрного, матово блестящего материала, пока не нырнул от высокой шеи вниз по полоске удивительно чистого молочного цвета в глубокий вырез на груди к легко угадываемым нежным овалам. Бедовая димкина голова тут же поплыла, как бумажный кораблик, опущенный в быстрый ручей. Чтобы как-то замедлить её движение, он вдруг оборвал собственный вдохновенный трёп на полуслове и стремительно вышел из кабинета.

* * *

У Эльвиры выдался отпуск. Они с Димкой решили за этот месяц сделать ремонт. Наняли бригаду. У Димки ещё оставались нечаянно заработанные деньги. Сознание, что они есть, будоражило. Ощущение себя человеком, у которого «есть деньги», сильно смущало Димку. От денег хотелось побыстрее избавиться. Ремонт оказался как нельзя кстати… К счастью, Димке было, где ночевать, а Эльвира пока перебралась к маме. Но что ей сидеть целый день в квартире? По просьбе прижившегося сторожа Иван Никифорович согласился на месяц взять на работу его жену. Как раз нужно подготовить для сдачи в архив документы за несколько лет. Дима сказал Эльвире, что он в конторе изображает рубаху-парня, открытого и общительного. Пусть поддерживает впечатление и тоже общается с людьми. Он и предположить не мог, чем это обернётся…

Едва ремонт был закончен, и Эльвира уволилась из заводоуправления, как Алина стала доброжелательнее, улыбчивее. Чувствуя, что теперь это возможно, Дима, заходя в их отдел, шёл прямиком к её столу. Разговаривал с ней будто ни о чём, но сумел, как бы между прочим, выяснить, что её муж служит в охранном предприятии и уловить неприязненные нотки, когда она говорила о нём. Однажды он предложил Алине пообедать вместе. Дима знал, что она или приносит с собой еду, или пользуется заводской столовой. Но почему бы не рискнуть? Она как будто ждала этого предложения и легко согласилась. Вскоре совместные обеды стали регулярными. Стоило им разговориться, как Димка почуял, как чуют в лесу едва слышный запах дыма, что-то неладное, какие-то тревожные знаки. Как будто он, накупив билеты на аттракционы, перепутал и сел вместо новой на уже знакомую карусель. Всё это было с ним так недавно, и переживалось так остро. Счастье ещё, что закончилось без жертв. Да ведь и не закончилось… Он всматривался в лицо Алины, изучал её движения, вслушивался в то, что она говорит, пытаясь найти хоть в каких-то проявлениях знаки де жа вю, чтобы успеть стремглав сбежать от искушения, пока не случилось беды. Не напоминает ли она Дашу?.. И если да, то зачем снова ему показывают тот же фантом, искушают теми же призраками?.. Но Алина была так тиха, добра, что, глядя на неё, Дима забывал о своих предчувствиях. Она как будто вся состояла из желания не обидеть никого, не подумать ни о ком плохо, не причинить никому зла. Димка, узнавая о ней всё больше, убеждался, что нет, она совсем другая, как будто из другого мира. Она и замуж-то вышла как-то нечаянно. На танцы не ходила, мальчики её чурались – слишком строгая. А вот однажды пришла на день рождения к подруге. Та пригласила одноклассников. Один из них, Глеб, сразу отправился спать – пришёл с ночного дежурства. В разгар веселья решили его разбудить – пусть парень хоть потанцует. Едва проснувшийся Глеб тут же уцепился за Алину. И так и не отцеплялся – до самой свадьбы. Подруга спрашивала: «О чём ты с ним будешь разговаривать?..» На что мудрая Алина отвечала, что разговаривать-то она как раз будет с подругой… После свадьбы всё, вроде, сладилось. Наверно, они даже полюбили друг друга. Увлекательно узнавать самих себя, свои реакции на другого. «Секс?» – уточнял Димка, понимая, что бестактно лезет не в своё дело. Но, решившись говорить откровенно, Алина отвечала на все вопросы прямо и бесхитростно. Да, они экспериментировали, и обоим это нравилось. Пока не родилась дочь. После рождения ребёнка всё у них произошло так же, как у многих. Алину стало тяготить вынужденное состояние домохозяйки. Она и раньше тянула дом сама. А после появления малышки хотелось бы ощутить и присутствие мужа. Бессонные ночи, стирка, уборка, готовка, и всё одна и одна… А Глеб как будто ничего не замечал. Или подчёркивал, что его это не касается? Может быть, ждал, что Алина последует примеру его матери и однажды станет перед ним фертом и потребует к себе внимания? Стал всё чаще пропадать у друзей. Ремонтировал чьи-то машины, брал сверхурочную работу. Приходил домой под утро, а то и ночевал у своей матери. Теперь от него постоянно пахло бензином. Алина смотрела на него, и замечала то, чего не видела раньше. Как будто любовь, схлынув, смыла с её глаз пелену. Теперь всё в нём раздражало – как он ест, как говорит. Её стали бесить его прикосновения. И однажды она призналась себе, что испытывает облегчение, когда узнаёт, что он сегодня не придёт ночевать… Но молчала, и мужу упрямо ничего не говорила. Не хотела ничего исправлять в их отношениях?

Пришлось и Диме рассказать о себе. Надо было точно подбирать слова, аккуратно выкладывать их, как шаг на минном поле. И он понимал, что чрезвычайно трудно вразумительно объяснить, почему ему не жилось с Дашей, почему теперь не живётся с Эльвирой. Ведь любая женщина насторожится, услышав о таком «бурном» прошлом, и сразу задастся вопросом, а не случится ли такое же с ней, если вдруг сложатся серьёзные отношения… Димка не выгораживал себя. Старался не обвинять и Эльвиру. Просто беда у него, и некому поведать, не с кем поделиться. Получалось, что у обоих в браке нет любви. Что оба одинаково мечтают о романтике, обоим хочется чувствовать себя необходимым другому… Через некоторое время Дима и Алина поняли, что им мало записок со стихами, взглядов украдкой, редких совместных обедов и жадных разговоров на бегу…

* * *

Ремонт съел все сбережения. Снять квартиру для свиданий уже не на что. Да и видеться там пришлось бы только в будние дни. А как объяснить отсутствие на работе? У обоих свои дела, своя ответственность. Так что, кроме вот этой, ночной димкиной работы, остаться где-либо наедине невозможно. Кроме причин объективных, есть ведь ещё и субъективные – снова Дима шёл по однажды уже пройденному опасному кругу – у неё муж, у него жена, следовательно, повсюду могут встретиться знакомые, а то и друзья семьи с обеих сторон. Любопытные глаза, двусмысленные вопросы… Одно дело коллегам вместе пообедать, другое – пройти бок о бок хоть сто метров в любом другом направлении. Но чем больше препятствий, тем с большим азартом хочется их преодолеть.

Думая об этом, Димка открывал кабинеты, строил пирамиды из стульев, относил их в свою каморку, где расставлял так, чтобы получилось некое подобие удобного ложа. Сколько раз в своем воображении он проигрывал эту сцену! Давно успел понять, что приглашать нежную женщину полежать на стульях – не по-джентельменски. Поэтому загодя прикупил в хозяйственном магазине толстенький поролоновый матрасик, который постелил поверх аккуратно уложенных старых плотных штор, найденных в шкафу у завхоза. Постель Димка с удовольствием покрыл специально приобретенной белоснежной простыней. Расправив складки, набросил сверху вторую простынку и бросил в центр маленькую подушку. Две – совершенно ни к чему. Вот несколько могли бы и пригодиться, но не в первый же день… Осталось достать из морозильника бутылку «Мартини», расставить на столе блюдо с креветками, тарелки с мясной нарезкой и лимоном, бокалы, две кофейные пары, кофе, сахар, вилки, маленькие ложки, ножи, салфетки, открыть банку оливок без косточек, развернуть и наломать плитку шоколада. Всё! Димка оглядел стол, постель. Присел. Мягко! Чего-то всё-таки не хватало. Свечи? Почему-то свечи показались излишеством. Если бы это была квартира, а то при таком казённом антураже, и свечи… Вот! Болван! Как же сразу не сообразил? Димка пробежал глазами по висевшей на стене панели, сорвал с неё ключ от приёмной и выскочил в коридор, на ходу отмечая, что до минуты, начиная с которой можно ждать прихода гостьи, оставалось совсем немного. К счастью для него, в приёмной на окне стоял компактный бумбокс и лежала стопка дисков «Romantic collection». То, что надо! Димка выбрал «Tet-a-tet» и два диска с французами. Когда приготовления были закончены, он присел «на дорожку» и сосредоточился. Всё ли предусмотрел? Ничего не упустил? Ах, да, эта мысль, что просится её озвучить, эта противная назойливая мысль. Когда здесь ночевала Эльвира, он уж точно не лез из кожи вон, чтобы создать комфорт, приготовить ложе, накрыть шикарный стол… Ну, так Эля жена – что упираться-то?.. Жена, жена… А ты гад. Сволочь неблагодарная. Королева, можно сказать, до тебя снисходила, а ты… Так, всё, закрыли тему. Закрыли. Трам-пам-пам. Трам-пам-пам. Пора встречать гостью. Гостью пора встречать… Лишь бы она сумела пристроить дочь. Лишь бы сумела…

Без любви

Первое свидание ошеломило обоих. Всё было другое. Каждый из них выглядел и вёл себя совсем иначе, чем их партнёры по браку. Дима видел в Алине то, чего лишена Эльвира, Алина находила в Диме нечто совсем иное, чем в Глебе. «Как же ты живёшь с ним? – хватался за голову Дима. – Ты же не любишь его! Это же разврат – жить без любви! Надо быть честной»… Он умалчивал, что сам до сих пор не пропускает ни одной ночи с Эльвирой и оба ведут себя в постели очень активно. Впрочем, Алина об этом и не спрашивала. Наверно, предполагала, что раз Дима говорит так эмоционально, значит у него-то всё не так… Однажды Алина со слезами призналась Диме, что переехала с дочерью к своей маме – в ту же квартиру, из которой выходила замуж. Слово было за Димой. Он убеждал Алину, что между ним и Эльвирой всё близится к финалу. Что она такая вспыльчивая и импульсивная, так часто выдвигает ему ультиматумы, что вот-вот терпение лопнет, и тогда… При каждой встрече они взахлёб откровенничали, преодолевая и чувство вины перед другими, и отчётливое сознание абсурдности происходящего. Только невероятная, единственная, та самая, которую воспевают в стихах, только великая любовь могла стать единственным оправданием и единственной надеждой их внезапно вспыхнувшего романа. И оба отчаянно признавались в ней друг другу.

Лепестками белых роз

Наше ложе устелю.

Я люблю тебя до слёз,

Без ума люблю, –

пел А. Серов, и влюблённых душили слёзы от умиления красотой объединившего их чувства. Чем призрачнее, фантастичнее казалась обоим надежда сбыться в этой нечаянной и незаконной любви, тем порой проще виделось её достижение. Дмитрий забыл, как совсем недавно, вот так же безрассудно верил в возможность добиться совместной жизни совсем с другой женщиной. В редкие мгновения ясности сознания, в которые происходящее виделось ему во всей бесстыдной простоте, он понимал, что они оба цепляются за любовь, как утопающий за соломинку. Любовь могущественна. Она не только погубит, но она же и спасёт…

Чтобы окончательно завоевать доверие своей возлюбленной, привязать её к себе, он поверял ей сокровенные тайны. Показал специально приобретенный маленький сейф, в котором хранил документы на квартиру, и место, куда прятал ключ от него. Она увидела завещание, вытребованное Эльвирой, и убедилась в том, что Димка не придумал эту дикую историю. Ему казалось, что Алина теперь посвящена. Поведав ей о сокровенном, он как бы причастил её к себе. Как будто, перед уходом в разведку рассказываешь напарнику о своём слабом месте, рассчитывая, что он прикроет в случае чего… И, словно принимая протянутую руку, Алина призналась Диме, что он и раньше ей нравился. Но по-настоящему она оценила его внешность и манеры только благодаря Эльвире. Когда та стала плотно общаться с работницами управления, она зачем-то восхищенно расписывала Димкины достоинства. Вроде больше и поговорить было не о чем… А бабам ведь только скажи. Их хлебом не корми – дай посплетничать. Оказывается, Эльвира с гордостью рассказывала всем, какой он заботливый муж, как много времени ей уделяет, с каким вкусом выбирает и дарит роскошное нижнее бельё, как хорошо знает театр, и какое удовольствие бывать с ним повсюду. После её рассказов Алина приходила домой, видела своего опостылевшего благоверного и сравнивала его с тем образом, который складывался в её воображении…

Однажды, Дима с Алиной, размягчённые длительным свиданием, в очередной раз собирались расстаться – приближалось утро, и скоро в заводоуправление должны придти люди. Дима вызвал такси. Стоя у выхода, они ждали приближения машины. И машина появилась, но совсем не та, которую они ожидали. Вместо такси на пустынной улице, как привидение, показалась… старенькая «копейка» Глеба. Она плавно притормозила наискосок от проходной. Передняя дверь медленно открылась и перед влюблённой парочкой предстала Эльвира. Она, не спеша, подошла поближе, коротко проткнула взглядом их лица и осталась молча стоять, глядя под ноги. Можно было успеть что-то придумать в своё оправдание, книжки, мол, читали, припозднились, но слова куда-то подевались. Да и что тут скажешь – и так всё ясно. Так же не спеша, Эльвира повернулась, подошла к жигулёнку. Вопреки своей привычке, Глеб не рванул с места, а плавно тронул и «копейка» уплыла в предрассветный туман, как будто приснилась в страшном сне… Сознание, ещё пятнадцать минут назад уплывавшее в счастливой эйфории за горизонты брезжившего в отдалении нового счастья, так стремительно рухнуло с головокружительной высоты, разлетелось вдребезги на столь мелкие осколки, что ни Дима, ни Алина так и не успели до всей глубины осознать, что же на самом деле произошло. Их души и разум дозревали до сознания постепенно, как будто отходил наркоз, и послеоперационная боль становилась с каждым мгновением всё острее, всё ощутимее…

 

Разговора не избежать. Дима готовился к самой, что ни на есть горячей, войне. Но истерик не было. Вечером Эльвира спокойно спросила Диму:

– Что у тебя с Алиной?

– Как что? Любовь.

– А у нас с тобой что?

– У нас?.. Воспоминания…

В том, что происходило потом, Диме разобраться оказалось много сложнее. Он ничего не понимал. Ни с того, ни с сего Алина начинала отказываться от него. Говорить, что у них ничего не получится. В аргументах, которые она приводила, угадывалась логика Эльвиры и слышались её слова, даже интонации. Как будто Эльвира суфлировала Алине…

– Ты разговаривала с ней? – допытывался у Алины. – Что она тебе сказала?

– Какое это имеет значение? Я и сама всё это знаю!

– Значит, разговаривала…

Прежде, чем серьёзно объясниться с Эльвирой, Дима, таясь, сходил к нотариусу и отменил собственное завещание. Пока он этого не сделал, места себе не находил. Всё мерещилось, как Эльвира сговаривается с бывшим мужем, или с какими-то тёмными личностями, те выполняют заказ, и… «Нет человека – нет проблемы»… А теперь, даже если Эльвира сговорится с кем-то и ради квартиры пойдёт на крайние меры, – от неё, думал Дима, всего можно ожидать, – её будет ждать неприятный сюрприз. Как только была поставлена последняя подпись в документе об аннулировании завещания, он сразу почувствовал себя много увереннее.

Разговор начала Эльвира. Дима, обложившись сигаретами и, заранее убрав в стол все колющие, режущие и бьющиеся предметы, настроился на долгие бдения. Но после первой же затяжки Эльвира, миролюбиво улыбаясь и кокетливо играя ямочками на щёчках, сказала:

– Ну, ты и мужик… Такую тётку отхватил! Молодец! Я тебя даже зауважала. Слушай, а от меня ты что, отказываться собираешься? Мы ведь современные люди…

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ну… любой солидный, уважающий себя мужчина имеет и жену, и любовницу… Ты же у нас солидный? Уважающий себя мужчина?

Дима пропустил убийственную ехидность Эльвиры мимо ушей.

– Как правило, они не знают о существовании друг друга.

– Извини. Так получилось… – Эльвире трудно было сохранять самообладание. Она говорила сквозь зубы, с трудом сдерживая колотившую её дрожь. Сдержаться не удавалось, она понимала, что муж видит её состояние, и от этого ненавидела его всеми силами своей души. – Я тебя ещё и уговаривать должна?..

– Ты предлагаешь жить втроём?

– Жить? Хм-м… Это было бы круто. Надеюсь, что до этого не дойдёт. Просто мы будем знать о существовании друг друга.

Видя, что Дима колеблется и мучительно соображает, Эльвира добавила:

– С Алиной я уже говорила. Она согласна.

Значит, Эльвира решила побороться за свой брак, за него. Она настолько уверена в себе, что предполагала постепенно – наверняка через непродолжительное время – отвести Алину прочь. Сделать Диму навсегда ей обязанным и виноватым. К тому же… Дима остро взглядывал на Эльвиру во время затяжек, прищуривал глаза, как будто прицеливаясь. Она в недоумении. В ней борются противоречивые чувства. Как она могла проглядеть? Ведь ей казалось, что она держит мужа, владеет ситуацией. Она своих студентов учит психологии семьи и брака, а тут под носом не доглядела. Значит, не за меня она бороться собралась. Жаждет выиграть время, чтобы и разобраться, и наказать. Растоптать. Раздавить гадов. Но, чтобы растоптать, лучше, надёжнее, наверняка, надо, чтобы они в руках были оба. Тёпленькие… Что ж… он готов вступить в игру. Устраивая мне извержения вулкана, ты думала, что я тебе по зубам? Что мной можно вертеть, как тебе хочется? Ну-ну… Но Алина? Она то что? Ведь они успели поверить друг другу, научились доверять. Что Эльвира с ней сделала, что наговорила?.. Найдя возможность, он позвонил Алине. И понял, что и Алина не хочет его терять. Она тоже винит себя, и не знает, как лучше поступить, чтобы никого не обидеть, чтобы всем было хорошо… «Эльвира ведь любит тебя. Ей тоже плохо. Кто её пожалеет?... – плакала Алина в трубку. – Может быть, так будет лучше. Зачем только я с тобой встретилась…»

Теперь в согласованные с женой дни Дима шёл на свидание к Алине. Каждый раз он говорил ей, что они с женой практически не общаются, а вынужденная и редкая близость давно уже его тяготит. Алина в ответ только плакала. Что она могла сказать? Ни проверить, ни как-то повлиять. Только принимать сказанное за чистую монету и ждать. А Эльвира, по утрам сидя на кухне, что-то рисовала в маленьком блокнотике. Как-то она торопилась на лекции, и оставила на столе свои бумаги. Случайно или как будто случайно? Дима взял в руки листки и оторопел. Это были стихи. Он стал читать. И неплохо написанные. И не гекзаметр вовсе. Ими она подкупила Алину? А та, дурочка, поверила крокодиловым слезам… Под листками лежал тот самый, заветный блокнотик. Дима открыл его. Полистал. Странички расчерчены по числам месяца. Что-то, напоминающее график дежурств или таблицу чемпионата. Где-то число заштриховано синей пастой, где-то чёрной, где-то красной. Системы нет. «Чтобы это значило?» – был задан вечером прямой вопрос. Эльвира, нисколько не смутившись, ответила, что у каждой женщины есть такой дневник, и что Дима может ни о чём не беспокоиться. «Милый» – добавила она без улыбки, но и без ехидства. Что ж. Не беспокоиться, значит, не беспокоиться.

Но идти домой Диме с каждым днём становилось всё тяжелее. Ожидание разборок, скандалов, истерик, жизнь в напряжении претила ему. Иногда он, подойдя к самому подъезду, сворачивал в сторону и начинал ходить вокруг дома, подолгу стоял где-нибудь за углом, выжидая, когда наступит минута, дольше которой тянуть уже нельзя во избежание ещё худших неприятностей, и тогда стремительно взлетал на свой этаж.

Эльвира, едва придя в себя от испытанного стресса, попыталась сосредоточиться. Она положила перед собой чистый лист, вертикальной чертой разделила его на две части. Слева она записала всё отрицательное в её жизни с Димой, справа – всё положительное. Правая колонка оказалась, на удивление, значительно длиннее… В таком случае, решила она, надо действовать решительно.

В один из таких дней Дима, зайдя в квартиру, сразу ощутил множество непривычных вещей. Из прихожей исчез запах пыли. Зато доносился аромат свежих пирогов. Его обувь была вымыта и аккуратно расставлена здесь же на полочке. Вещи висели не на петлях, а на плечиках. Негромко звучала спокойная музыка. На звук открывающейся двери в прихожую вышла Эльвира. Она сделала прическу. Надела его рубашку. Повязала её на цыганский манер большим, подаренным Димой, пёстрым платком. Остановилась у дверного косяка. Дима понял, что она готовилась к встрече. Приготовила даже какие-то слова и хотела их произнести, но не смогла. Просто стояла и смотрела.

Теперь каждый день она вела себя как самая тихая и примерная жена. Иногда, правда, и её терпению приходил конец. Тогда она, без всякого видимого повода, запускала в Диму то хрустальной пепельницей, то дорогой пудреницей. Бросалась на него, намереваясь исцарапать лицо, наставить синяков. Но Дима уклонялся, ставил блоки, и она сильно ушибала свои руки. Боль отрезвляла, и Эльвира тут же шла в ванную, проводила там некоторое время. Вскоре она, как ни в чём не бывало, говорила Диме, что едет проведать Антошку, посылала ему воздушный поцелуй и исчезала в дверях.

Роман втроём продолжался почти полгода. Дамы созванивались и о чём-то подолгу разговаривали. То и дело Алина порывалась уйти от Димы. Зная, под чьим влиянием она принимает подобные решения, Дима не оставался в долгу и грозил Эльвире, что немедленно уйдёт от неё, если она не вернёт ему Алину. Эльвира брала телефон и снова запиралась в ванной. «Завтра она будет тебя ждать», – сообщала по выходе…

Дима едва дождался отпуска и позвонил брату в Краснодар.

* * *

Дима с двоюродным братом сидят на веранде в плетёных креслах. Михаил на пять лет старше. Он – владелец собственной строительной фирмы, коренной краснодарец и говорит, как и многие, с неповторимым акцентом. Держится раскованно. Не строит из себя ничего. Просто сидит, развалившись, и всё. Разве что небрежно крутит в пальцах чёрную пачку самых дорогих в городе сигарет «Sobranie», и время от времени прикуривает от золотой зажигалки.

Дима напряжён. Ему не лежится в удобном кресле. Он сидит, выпрямив спину, на самом краю, обняв себя за плечи. Судя по всему, его сотрясает нервная дрожь. Дима тоже курит. Он не тянется за сигаретами к брату, а то и дело выхватывает из нагрудного кармана рубашки с коротким рукавом малиновую пачку «Dunhill», чиркает спичками, ломая одну, вторую, иногда и третью, закуривая и втягивая дым так, словно от каждой затяжки зависит его жизнь.

– Брось ты кипятиться, – роняет Михаил. – Не принимай их всерьёз. Они шо – мама твоя? Вот у меня е крановщик один, дядя Бора такой. Приходи ко мне завтра в офис, познакомлю. Он объяснит, как надо к ним относиться. Дядя Бора, конечно, мужик циничный. Но тебе полезно будет его послушать…

– Вот почему, почему так получается, Миша? Почему одни, как ты – уверены в себе. Идут по жизни, как хозяева. Знают, чего хотят и берут всё, что им нужно. А другие, как я, вечно себе проблемы изобретают. Наверно, прав был папа, называя меня «идиётиком»…

– Идиёт? А шо, мне нравится. Идиёт. Нормально… Ты бы голову себе не морочил, лучше бы спал. Кстати, пора уже. Завтра на работу. Это ты отпускник, тебе можно покемарить. Долго не сиди. Интеллигэнция…

С уходом брата курить тут же расхотелось. Дима откинулся на спинку кресла и, уже лёжа в нём, вынул из пачки последнюю сигарету. Через два дня уезжать, а на душе черным черно, беспросветно. Голоса и у той, и у другой в телефонной трубке звучат спокойно, без вызова. На вопрос о том, как дела, отвечают уклончиво. До позавчера. В тот день и одна, и другая, как бы между прочим, сказали ему, что они ходят друг к другу в гости. В мозгу у Димы будто вспыхнула сверхновая. «Сговорились!» Он ходил сам не свой, пока неожиданная мысль не впрыснула в кровь новую порцию адреналина. Жизнь бросает ему новый вызов. Невыносимо метаться между двумя огнями, делать вид, что хранишь равновесие, когда тебя бьют с двух сторон, и не уметь – и даже не пытаться! – защититься от убийственных ударов хотя бы с одной стороны. Надеяться, что они сами определятся, кто из них останется, а кто уйдёт… Выжидательная позиция требует железных нервов и тройной отдачи сил. Удержать одну, умиротворить другую и успеть за короткие часы сна восстановиться самому. А на завтра они поменяются местами… Теперь расклад сил ясен. Треугольник перестал быть равносторонним. Треугольник просто перестал быть. Две стороны, соединившись, направили острие на основание с целью причинить ему максимальный ущерб. Их двое. Они вместе, а он один. Две женщины и один мужчина. Вызов? По-крайней мере, появилась хоть какая-то определённость.

* * *

По приезде Дима позвонил Алине и, придя домой, обнял и поцеловал жену. Она, стоя у раковины и чистя картошку, сказала ему так, словно просила передать соль:

– Тебе лучше бы повеситься. Просто предупреждаю…

«Очередная блажь», – подумал Дима, но интуиция подсказывала ему о приближении опасности. Правда, он предчувствовал, что с нею придёт и облегчение, и стороны треугольника, которые, кажется, спаялись намертво, разойдутся. Не будет ни острых углов, ни многофигурных композиций…

При встрече Алина холодно и равнодушно сообщила, что больше видеть его не желает и, кстати, увольняется из заводоуправления. Он тряс её за плечи, пытался заглянуть в глаза, брал за руки, кричал, потом стихал и почти шёпотом просил прощения. Она оставалась холодна, как лёд. Наконец, решив, что надо объясниться до конца, что не сказать ему всего будет не честно, она призналась, что они с Эльвирой очень сблизились. В какой-то степени даже стали подругами. Эльвира показала ей блокнот, в котором отмечала, в какие дни у неё с мужем был секс, и какой именно. (Вот что значили эти странные квадратики, заштрихованные разными цветами! Вот тебе и «ни о чём беспокоиться!») Алина хорошо помнила, что Дима говорил об этих днях, что он с Эльвирой ссорился, и ничего между ними не было. А на самом деле не просто было, а ещё и вот как… «Более того, в некоторые из этих дней ты возвращался домой после наших с тобой свиданий. Ты же сам рассказывал, как переживал, когда она вела себя так же со своим мужем, да и меня попрекал… Я не переношу вранья, – твердила Алина. – Тебя никто за язык не тянул. Не надо было врать. А ты всё время врал, врал, врал…» Снова слёзы. Море, океан слёз... «И ещё, – добавила Алина, когда Дима уже решил, что мучительный разговор на сегодня заканчивается, – она показала твои письма. В них… в них… слово в слово то, что ты писал мне. Я думала, что я единственная, что, действительно, так бывает… Ты писал, что я коснулась твоей души тёплой ладошкой и отогрела её… Дура, дура! Как я могла тебе верить! То же самое ты писал и ей…»

Вечером Эльвира нанесла ещё один удар. Она предъявила ему копии документов из сейфа и с невинным видом произнесла:

– Алиночка мне дала ключ. Алина хорошая девочка. Послушная. Ей, что скажешь, то она и делает… Твоя Алиночка – как корова на лугу с боталом на шее. Потяни за верёвку – она и пойдёт, под звон собственного колокольчика, куда велят …

– Кто тебя пустил в заводоуправление? – заскрежетал зубами Дима.

– Как это кто? Очнись, милый! Иван Никифорович, конечно. Душа человек! Мы ему доступными словами ситуацию объяснили. Кого он пригрел на груди, в общих чертах, обрисовали. Так что он, чтобы большого скандала избежать, всё для нас сделал. И вещички твои позволил перетряхнуть со всеми твоими джентльменскими запасами, и с сейфиком позволил поближе познакомиться… Я же тебе сказала: «Ве-шай-ся»…

– А ты напрасно так радуешься. Квартиры тебе не видать, как своих маленьких ушек без зеркала. Ты думаешь, что оставила меня без всего? Ошибаешься... Не хочу с тобой находиться рядом. Видеть тебя не хочу. Ухожу. Пока ухожу. Когда соберёшься выезжать из моей квартиры, занесёшь ключ в контору. Встретимся в суде.

– Да, милый. Очень кстати, что ты уходишь. Мы с Глебом, – если ты помнишь, это муж Алины, – с тех пор, как я рассказала ему о ваших шашнях, очень хорошо подружились. Он как раз сегодня ко мне в гости приглашён. Не хочешь присоединиться? Можем и Алиночку позвать…

* * *

Тесно у Ивана Никифоровича в его холостяцкой обители. Но Димка не думает о ночлеге. Найдётся, где переночевать. Он наливает коньяк своему бывшему шефу, кивает головой, соглашаясь с его увесистыми аргументами о преимуществах правильной, прямой, чистой жизни, пока не падает в сон.

А снится Димке, что сидит он на берегу моря, и смотрит, как плещутся в нём две собаки. Это его собаки – понимает Димка. Они обе красивые, хоть и очень разные. Породистые, наверно. Вот, нарезвившись, они выскакивают на берег, и, дрожа всем телом, сбрасывают с себя морскую воду. Димка протягивает к ним руки, чтобы обнять, согреть, приласкать их. Но они вдруг ощериваются на него. Их глаза яростно сверкают. Шерсть, которая только что была мокрой, встаёт дыбом. Они, рыча, угрожающе подходят к Димке, и он в страхе бросается бежать. Воздух продирает лёгкие, как крупный рашпиль. Ветер, врываясь в рот, исследует внутренности, по-хозяйски вбивает колья в подреберье. Не рано ли, при живом-то человеке? При живом ли? Димка не владеет собой. Но знает: останавливаться нельзя. Хриплое дыхание за спиной становится всё громче. Стоит замешкаться – и псы вцепятся мёртвой хваткой. Димке кажется, что он прибавил ходу, мчась сквозь заросли, по сугробам, утопая в вязком песке. Он пытается увидеть своих преследователей, но не может этого сделать. Взгляд через плечо даёт лишь смазанный образ. Может быть, это и не собаки, а мощные волки мчатся за ним, прижав уши к крупным головам? Нет, и не собаки, и не волки, а дикая, не имеющая ни формы, ни запаха, ни цвета, невероятная угроза, от ощущения которой страх поднимается, словно волна цунами, и превращает его в умирающее от ужаса бесполое существо. Не в силах больше бежать, Димка на мгновение замирает, как заколдованный, и тотчас одна из собак совершает короткий прыжок. Острые клыки впиваются глубоко в плечо. Димка кричит… и просыпается не то от собственного крика, не то от боли. Проснувшись, слышит, что он даже не кричит, а визжит. Ему становится стыдно. Он с облегчением чувствует нестерпимую боль и понимает, что всего лишь снова отлежал руку, и что Иван Никифорович трясёт его, спрашивает, что с ним. Беспокоится, хороший человек…

 

И в тот же миг кажется Димке, что не было у него ещё момента выше и прекраснее, чем вот этот. Что он, как будто, взошёл на самую высокую гору, где есть место только для него одного и вниз смотреть нельзя, а можно только вверх. И сколько хватает глаз – небо. Оно сегодня в косматых тучах, недоброе и осуждающее. Как будто недовольно Небо, что Димка так поступил с дарованным ему чувством. Когда Димка жил им, одухотворялся, совершал ради него противоестественные поступки, небо ему благоволило и прощало. Теперь же он где-то ошибся, поступил неправильно. И чувство сжалось, словно шагреневая кожа, превратилось всего лишь в слово, которым люди привыкли это чувство называть, и слово распалось. Выпали из него буквы, и покатились в разные стороны. Осталась только звонкая середина. Она-то сейчас, незащищенная, то слепила ярким светом, то осуждающе выла, свистела во всех щелях, то обездвиженно замирала, и тогда казалось, что весь мир вопросительно смотрит на Димку и ждёт его решения. Нет у Димки никаких решений. Хочется ему очищения, освобождения, лёгкости. Пусть же Небо прольётся над ним холодным и беспощадным дождём, ударит градом, собьёт с ног, сбросит со скалы в грязь, в болото, пусть. Поделом. Лишь бы над всеми другими не гремел гром. Пусть они слышат грозный рокот лишь из своих гнёздышек. Смотрят на ливень из окна. Пусть им будет тепло и уютно. Пусть у них будет в одном и неделимом слове, во всеобъемлющем ощущении – и нежное ЛЮ, и, опорное Б, и протяжное О, и губное В, и томный мягкий знак… Димка всё равно подымется и снова будет карабкаться, и вскарабкается-таки на скалу, где окажется место только для двух ног. Его ног. И дождётся того момента, когда над ним будет такая ослепительно голубая бесконечность, что захочется раскинуть руки и упасть в неё. И когда будет лететь, то покажется ему, что его раскинутые руки крепкими лианами привязаны к вечному, как мир, слову, которое и есть и сам этот мир, и всё, что его наполняет.

   

 

 

Copyright © 2004 - 2014 3zvalve.ru
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.