| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Рецензии
Доброе слово лучше богатства.
Публилий Сир
СИБИРСКОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ
К выходу на русском языке сочинений Шимона Токаржевского
Издательство «Кузбассвузиздат» только что опубликовало перевод восьми книг польского политического и общественного деятеля XIX века Шимона Токаржевского, в одном большом томе под общим названием .[1]
«Сибирское лихолетье» в заглавии книги звучит не случайно: Шимон Токаржевский половину сознательной жизни провел на каторге и поселении именно в Сибири. В его воспоминаниях упомянуты Тобольск, Омск, Тара, Иркутск, Благовещенск, и множество других городов. Известен он и тем, что отбывал каторгу в Омске вместе с писателем Ф.М. Достоевским.
Творческая судьба Токаржевского была непростой. При жизни его книги не публиковались, их польский вариант увидел свет только в 1907-1918гг.
Выход его книг в Польше произвел сенсацию. Появилось множество газетных и журнальных откликов. Артур Оппман в «Иллюстрированном еженедельнике» писал:
«К многочисленному собранию польских воспоминаний из эпохи после раздела Польши, добавилось ещё одно ценное с точки зрения богатства содержащихся в нём фактов и проникнутое искренностью и правдой, которая обращается к сердцу читателя и приковывает внимание к каждой странице книги от первой до последней. Воспоминания Шимона Токаржевского – это книга, написанная кровью и слезами, в которой мы чувствуем ужас тюремных камер, слышим звон и бряцание кандалов, и вся эта книга проникнута великой, неизбывной любовью к Отчизне, которая как луч никогда не гаснущей звезды освещала печальную долю изгнанников… В последнее время появилось несколько воспоминаний, интересных со всех точек зрения. Как уже сказано, “Семь лет каторги” заслуживает особого внимания. На то есть несколько причин. Во-первых, в ней описана очень мало известная эпоха, во-вторых, автор точно описывает то, чему был непосредственным свидетелем, что видел собственными глазами, и, в-третьих, вся книга проникнута отпечатком совершенной правды. Трудно найти нужные слова, чтоб достаточно восхищённо пригласить читателя к ознакомлению с литературой такого типа».[]
Но многие, конечно, о рукописях Токаржевского знали задолго до их публикации. Выдающийся польский историк Тадеуш Корзон в своих воспоминаниях писал, что держал в руках часть рукописей Токаржевского, которую тот подарил польским студентам Московского университета. Рукописи ходили по рукам, пока, наконец, не попали к Тадеушу Корзону. Некоторые современные польские авторы, к чему мы ещё вернёмся, выдвигают гипотезу, что с рукописями Токаржевского мог ознакомиться и Фёдор Достоевский, как раз в период, когда работал над «Записками из Мёртвого дома». Тадеуш Корзон сообщает:
«…Шимон Токаржевский подарил нам свои воспоминания о наказании палками в тюрьме в Модлине, а также об омской каторге. Воспоминания Токаржевского содержанием и формой имеют сходство с не менее известными воспоминаниями Сильвио Пеллико “Годы моего заключения”, но превышают их объективным, неизменно спокойным наблюдением и повествованием собственных впечатлений о пережитых муках, что объясняется удивительной силой духа»…[]
В России книги Токаржевского полностью никогда не переводились. Не очень удачная попытка перевода двух глав наследия Токаржевского была предпринята семь десятилетий назад В.Б. Арендтом.[4] О качестве означенного перевода красноречиво свидетельствует тот факт, что эффектно поданная в книге «Каторжники» история о покушении в Омском остроге на жизнь Токаржевского вдруг превратилась в переложении В.Б. Арендта в покушение… на Ф.М. Достоевского. И эта легенда, пущенная в ход переводчиком, неверно понявшим текст Токаржевского, вошла в научный оборот и даже упоминается в первом томе академической «Летописи жизни и творчества Ф.М. Достоевского».[5]
Разумеется, неточность переводов более чем полувековой давности, неверно переданный смысл написанного Токаржевским ни коим образом не должны бросать тень на польского автора. Токаржевский – честный мемуарист. В его книгах встречаем отдельные искажения, вызванные тем, что человеческая память иногда слаба на даты и имена, но в целом его воспоминания достоверны, причём живость изложения соседствует с глубоким «историзмом» повествования. Здислав Денбицкий ещё в начале ХХ века писал:
«…“Семь лет каторги” – воспоминания, которые лежат передо мной, описывают первые времена в тюрьмах и первую каторгу Шимона Токаржевского. Он рассказывает о своей собственной жизни и о своих товарищах, описывает тюрьмы и своё пребывание в Сибири. Может быть, именно потому, что те слова, которыми пользуется автор, так просты, коротки и сжаты, оттого, что нет в них погони за яркими фразами, производят они глубокое и незабываемое впечатление. По мере перелистывания страниц этой книжки, перед нами рисуется облик человека, который принадлежал череде тех героев свободы, каких наш народ выдвинул из своей среды целыми легионами».[]
На обложке книги «Сибирское лихолетье» стоят две транскрипции одной фамилии: Токаржевский, и в скобках, уже без «р»: Токажевский. Да не удивится читатель этой разностью в написании. Фамилия его традиционно пишется в России как Токаржевский, что не совсем верно, но что поделаешь: авторитетные академические источники (такие, как тридцатитомное Полное собрание Сочинений Ф.М. Достоевского, уже упомянутая трёхтомная «Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского» и множество иных) используют именно такую неверную передачу, на что уже обращали внимание московский поэт Лиян Контер и виднейший славист Европы Елена Логиновская. Составители, готовившие к изданию сочинения Токаржевского, вынужденно придерживаются традиции, но сочли своим долгом предупредить читателя о явной несостыковке на титульном листе и в предисловии. Удивительно: загадки, которые ставит перед нами Токаржевский, начинаются уже с его фамилии!
Книги Токаржевского поражают колоритным литературным слогом, несмотря на трагичность сюжета, проникнутого, порой, лёгким юношеским юмором. Закованный в кандалы каторжанин – экзальтированный юноша, выросший в высококультурной среде: он владеет французским, итальянским и немецким языками и, конечно же, латынью, – ведь он глубоко верующий католик, слушающий мессы на латыни. Польский автор Ян Бельчиковский был очарован искренностью повествования Шимона Токаржевского:
«Особого внимания заслуживают воспоминания Шимона Токаржевского, которые называются “Семь лет каторги”. Помимо очарования, полного простоты и искренности повествования, эти воспоминания дают почву для многих размышлений, тем, для кого вопрос освобождения Отчизны не безразличен…
Эти воспоминания – важный источник познания польской души, каждый, кто хочет понять сущность народа, обязан помнить эту книгу».[]
Свою первую книгу Шимон Токаржевский начал писать ещё будучи молодым человеком, сразу после первого выхода на поселение, близ Омска. В дальнейшем, в последующих книгах, стиль несколько меняется. Их пишет уже зрелый муж, свободно и раскованно, мы обнаруживаем в них и его глубокое знакомство с музыкой, живописью и поэзией. Проходят годы, прежние восторги в адрес Наполеона I, некогда обещавшего свободу Польше, сменяются разочарованием в великом императоре. Но глубокая и непоколебимая вера в освобождение Польши, также и готовность посвятить всю свою жизнь этой главной идее, Токаржевский и вся горстка его сотоварищей по Сибири, которые проходят сквозными персонажами и по другим его книгам, остаются нерушимыми до конца дней. Об идеалах Токаржевского очень верно написал Евстахий Чекальский:
«Воспоминания написал щегиенщик Шимон Токаржевский. Они, несомненно, вносят интересные добавления не только в историю, но и в само движение щегиенщиков в Польше.
До сих пор, насколько нам известно, никто об этом интересном вопросе не высказывался, никто подробно не освещал идеологию этого движения. Воспоминания Шимона Токаржевского поэтому тем более должны вызывать интерес: во-первых, как воспоминания Токаржевского, а затем как добавление к описанию деятельности щегиенщины…
Воспоминания проникнуты горячим чувством патриотизма и подтверждают, что Шимон Токаржевский был одним из тех великих сердец, которые порождала Польша. Читайте эти воспоминания, читайте!»[]
Книги Токаржевского представляют и огромный познавательный интерес, поскольку он исколесил всю Сибирь от Урала до Приамурского края и красочно, сочно, – местами идиллически, – описывает увиденные города, поразившую его незнакомую и изумительную природу, быт и нравы многих народов Сибири; не без иронии, но без всякого зла пишет он о повадках сибирского купечества, достоверно передаёт быт, нравы и страдания заключённых, а также подвиг многих польских женщин, которые последовали за своими мужьями, и пребывали в Сибири долгие годы, повторяя скорбный путь российских «декабристов». К. Раковский как-то написал, что книги Токаржевского должны быть в каждом польском доме. Мы, в свою очередь, считаем, что книги Токаржевского должны быть в каждом доме Сибири или, по крайней мере, в каждой сибирской библиотеке. Трудно не согласиться с Раковским, что к книгам Токаржевского надо относиться не только с глубоким уважением, но и почитанием:
«Сразу же, с первой страницы, нами овладевает некое знакомое уже настроение, как светлое воспоминание юношеских лет, где о тех, что впоследствии шли тернистым путём, рассказано как бы приглушённым голосом. Это настроение сохраняется до последней страницы. Помимо исключительных своих литературных заслуг, воспоминания Токаржевского являются произведением, к которому надо подходить с иной мерой, чем просто мерой литературной ценности: с мерой почитания…
Эта книжка должна находиться в каждом польском доме».[]
Книги Токаржевского – своеобразная «энциклопедия» Сибири, её географии, флоры, фауны, нравственного климата, уровня цивилизации. Этот каторжник, претерпевший в Сибири несколько десятилетий изгойства, тем не менее, восхищается ею и предсказывает этому богатейшему краю великое будущее.
Мы же, читатели, знакомясь с книгами Токаржевского, научаемся с огромным сочувствием и великим уважением относиться к Польше, стране во многих отношениях необыкновенной, которая в самые лихие годины верила, что её былое, единственное в своём роде, правление, с «выборными Королями», такое, «к которому – ни прибавить, ни убавить».
Оно давало право польскому шляхетству верить в свою избранность и абсолютную свободу, неподвластную никому, ради которой не жаль положить жизнь, что герои книг Токаржевского, да и он сам и совершили. Именно верность народным польским идеалам пронёс через всю свою жизнь Шимон Токаржевский, о чём читаем в отклике уже упомянутого Здислава Денбицкого:
«…Книга, которая обогатила литературу о Сибири, это новый фрагмент воспоминаний Шимона Токаржевского .
Токаржевский выдающийся мемуарист, прежде всего, потому что, без всяких литературных претензий, писал просто и искренне, и тем самым сумел заинтересовать и растрогать читателя…
Жизнь Токаржевского была сплошной, или с коротким перерывом, горестной полосой. Но сильный духовный костяк помог ему всё стерпеть, и когда мы видим на титульном листе его воспоминаний портрет хрупкого юноши в каторжной одежде, трудно поверить, что это тот же самый человек, который через несколько десятков лет расскажет нам, непринуждённо, нередко с юмором, о пережитых страданиях, о познанных им печали и сомнениях. Велика была, видимо, сила, которая позволила ему пронести через всю жизнь идею, которая, как зажжённый светильник, не гасла перед вихрями, что могли так легко его погасить. И именно это придаёт скромным воспоминаниям изгнанника ценность и значение важного документа народной жизни…».[]
Шимон Токаржевский большую часть жизни провёл на каторге и поселении в Сибири, за активную деятельность по освобождению Польши. Как уже сказано, интерес к Токаржевскому и к его воспоминаниям не угасал и не угасает по сю пору, начиная с момента, когда его не стало. Остаётся удивляться, что восемь представленных в книг не были до сих пор переведены на русский язык, хотя прошло боле ста лет после его смерти. И это притом, что, как отмечал Евстахий Чекальский, редко в ком так явственно, как в Токаржевском, проявлялся «благородный и прекрасный облик идеалиста», а многие из описанных им сцен «поистине, достойны кисти Гойи»:
«Прочитал все воспоминания и рассказы Шимона Токаржевского, какие уже появились в печати… Меня захватила необычность этих любопытных сцен и описаний природы, мне интересна была жизнь тех, что шли “тернистым путём” к цели своих убеждений и привязанностей… Токаржевский был именно одним из тех твёрдых духом, что стояли у древка знамени. Он стоял около него более 35 лет и, хотя единственным вознаграждением ему были только каторги и изгнания, он оставался верен словам своего Щегиенного евангелия… В сборнике этих рассказов Токаржевский правдиво описывает жизнь изгнанников, без тенденциозных преувеличений… Шимон Токаржевский, несомненно, был одной из самых любопытных фигур своего времени… Редко можно встретить такой благородный и прекрасный облик идеалиста… Среди рассказов этого тома весьма художественно написан . В рассказе , помимо интересных обычаев туземцев, мы находим красочное описание природы, а некоторые сцены проникнуты сильнейшим драматическим напряжением. Интересен также рассказ: “Видение, или действительность”. Трудно даже представить, что в действительности могли происходить такие сцены, поистине достойные кисти Гойи…».[]
Сегодня книги Шимона Токаржевского по-прежнему вызывают пристальный интерес, о чём свидетельствуют десятки польских статей, очерк экс-директора Омского музея Достоевского, Виктора Вайнермана, опубликованный нами в четвёртом выпуске альманаха «Голоса Сибири»[12], перевод фрагментов книг Токаржевского на английский язык, напечатанный на страницах «Сарматского обозрения» etc.
Интерес к Токаржевскому проявляется ныне и в Казахстане, и это неудивительно, поскольку он побывал в Усть-Каменогорске и в Семипалатинске, и посвятил им несколько глав своих воспоминаний. Кстати, на встрече с президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым в ноябре 1997г., польский президент Александр Квасневский в своей торжественной речи упомянул в ряду славных польских имён, связанных с этой дивной страной, также и Шимона Токаржевского, как человека, побывавшего в Казахстане и писавшего о нём.[]
Ряд глав наследия Токаржевского обсуждается в дискуссионном ключе, они по-прежнему актуальны. В частности, это касается фигуры писателя Фёдора Михайловича Достоевскому, с которым Токаржевский был знаком, поскольку они вместе отбывали срок в омской каторге. Так, дебатируется вопрос, насколько ёмко и точно отражена в литературе суть описанных Токаржевским разногласий между поляками и Достоевским, которые далеко выходили за пределы личной приязни или неприязни? Ведь это ни много – ни мало – тот самый «польский вопрос», в который упиралось противостояние Запада и Востока, а, вернее, России и Запада ещё с начала XIX века.
Элизабет Блэйк из Мемфисского университета пишет:
«…Отношение к полякам в “Записках из Мёртвого Дома” следует рассматривать в свете отношений Достоевского к современным реалиям польского вопроса, в историческом контексте. Например, А.Е. Врангель в своих мемуарах подчёркивает отношение Достоевского к многочисленной группе поляков в Семипалатинске как весьма неприязненное, хотя сам Врангель относится к ним с большой симпатией… Написание “Записок из Мёртвого Дома” в начале 60-х годов совпадает с горячими политическими дебатами вокруг польского вопроса: А.П. Милюков в воспоминаниях, касательно Достоевского и его описаний поляков-политических преступников, подчёркивает политические соображения, лидирующие у автора. И, наконец, исследование истории публикации “Записок из Мёртвого Дома” во “Времени” (журнал, в котором Достоевский был соредактором своего старшего брата) показало в дальнейшем, в какой мере первые изображения поляков на каторге связаны с политическим национальным конфликтом тех дней»[].
Загадкам нет конца. Так в чём же, в чём корни взаимной неприязни юных шляхтичей, втянутых в политические смятения сороковых годов, в том числе и Токаржевского, и Достоевским, который попал в процесс Петрашевского, тем самым вызывая справедливое удивление поляков – ибо, по их описаниям, Достоевский неустанно подчёркивал «особость» дворянства и отличие его от всего прочего люда, чем и удивляет поляков.
Вполне очевидно, как и утверждает ряд авторов, которые в начале XXI века вдруг начали проявлять огромный интерес к личности Токаржевского и его литературному наследию, что поляки оказались правы: начитавшись в домашней библиотеке готических романов с одной стороны, и современной тому времени французской классики, Достоевский был объят типичным «соломенным огнём», который и привёл его в ряды петрашевцев.
Однако, как только он столкнулся с реальными последствиями этого своего пылкого увлечения, он вновь стал просто самим собой, потомком военного лекаря, который получил дворянство за службу в войсках, человеком, который потому так и подчёркивает своё дворянское происхождение, что оно благоприобретённое, а не врождённое, как у его собеседников, Токаржевского и прочих шляхтичей, насчитывающих четыреста или пятьсот лет своего шляхетства.
Артур Новачевский подчёркивает, что Шимон Токаржевский писал о Достоевском без всякой симпатии, поминая его вспыльчивый характер и его политические весьма неопределённые убеждения. Новачевский делает вывод, что шляхетство – в русском варианте дворянство – всю жизнь было «комплексом великого писателя». Тем более, что, как мы уже знаем, и это вновь подчёркивает Новачевский, оттого, что он не принадлежал к старинному дворянскому роду, а обрёл дворянство лишь благодаря заслугам отца, который был военным лекарем. «Поэтому, – пишет Новачевский, – наверное, сам Достоевский, который так ненавидел поляков, очевидно, опираясь на звучание своей фамилии, тем не менее, пристально выискивал корни своего собственного происхождения в Литве».[]
Удивительно, что Достоевский, по рассказам Токаржевского, всячески не только принижал поляков, их имена, их внешность, но даже утверждал, что если бы у него было хоть несколько капель польской крови, он просто бы не перенёс этого, и велел бы их выпустить.
Удивляться не приходится. Как пишет в статье «Присутствие имперской России в литературе» Разван Унгуреану («Сарматское Обозрение», апрель 2007г.), «среди апологетов Российской империи не было более красноречивого, чем Фёдор Достоевский. И случилось так, что он и Шимон Токаржевский, польский шляхтич, противник империи, одновременно отбывали каторгу как политические преступники в одной и той же сибирской крепости, и оба оставили о том свои воспоминания. Их мемуары очень сходны; большая часть фактов, написанных Токаржевским в 1857 году, всплывает у Достоевского в “Записках из Мёртвого Дома” (1862) в художественно обработанной форме. Оба автора описывают коменданта крепости, прибытие поляков, обитателей тюрьмы, также, как повседневный быт заключённых. Сопоставляя эти два описания, мы видим удивительный пример разных отношений к постколониальному времени России, поскольку Достоевский пишет для Российской Империи, тогда как Токаржевский говорит от имени польских инородцев, вернее, других».[]
Ибо для Достоевского, как для любого русофила той поры, и это видно по описаниям Токаржевского, мир делится на Россию и всех остальных, то есть инородцев, то есть других. Поляки были теми другими, отсюда и отношение к ним, что нашло отражение и в ряде произведений великого писателя, где многие проходимцы и прохвосты оказываются поляками.
«Если проанализировать мемуары Токаржевского и Достоевского, – продолжает далее Унгуреану, – учитывая эту точку зрения, мы понимаем, что “Записки из Мёртвого Дома” защищают русский колониализм, что видно даже по портретам поляков-сотюремников, то есть других, и это кажется унизительным, а во многом даже неверным по приведённым фактам».[]
Трудно не согласиться с автором этой статьи, если обратиться к описанию поляков-политических заключённых, в том числе Токаржевского, которым Достоевский приписывает, порою, много отталкивающих свойств.
Унгуреану считает, что «Достоевский пишет о них снисходительно, как бы свысока, приписывая им высокомерное отношение и ненависть к русским» (но для книг Токаржевского, заметим, обобщения подобного рода не свойственны, читатель не почувствует враждебного отношения поляков к каким-либо другим народам, но ему ненавистно хамство и нецивилизованность, жульничество, беспробудное пьянство, с которыми постоянно сталкивался в Сибири не только в крепости, но и будучи на поселении). Автор статьи для примера приводит выдержку из описания Достоевского. Из неё мы читаем, что поляки якобы выказывают особую утончённую презрительную вежливость к заключённым, они необщительны с ними, заключёнными, и никак не скрывают своё к ним отвращение.[]
Возможно, отчасти это и правда. Поляки сторонились убийц и бандитов, и Достоевский даже упрекает товарища Токаржевского, несчастного Александра Мирецкого, к которому Ф.М. как будто относится неплохо, что тот по-французски твердит: «Я ненавижу этих бандитов!».
И… вместе с тем, Достоевский настойчиво утверждает, что ведёт свой род от Литвы (то есть, по сути, от той же шляхты, ибо в то время Королевство Польское и Литва, хотя были едины, но считались как бы разными частями одного государства). Чем не характеристика парадоксальности натуры великого писателя, подмеченной Токаржевским?
Истоками противоречивости характера Достоевского как раз и интересуются Токаржевский и поляки, которые отбывали с ним каторгу в Омске. Они просто не принимают его взрывную манеру вести политические дискуссии, и отчасти пытаются объяснить это его болезнью. Кстати, Токаржевский утверждал, что Достоевского лечили меркурием (ртутью), и тогда это свидетельствовало бы, что он был болен наследственным сифилисом? Наследственным, потому что тогда, когда встретились Токаржевский и Достоевский, тот был ещё слишком молод, чтобы пройти весь опыт «Записок из подполья», где мог эту болезнь захватить в результате похождений, описанных, ну, хотя бы в «Зимних заметках о летних впечатлениях».[]
Как бы в продолжение этого свидетельства Токаржевского «Сарматское обозрение» делает вывод, что интерес Достоевского к криминальным сюжетам подкреплён «также его личным опытом, что позволило ему ввести в его романы столько интересных типов проституток».[]
Далее в статье из этого же номера подчёркивается исчезновение нескольких страниц из воспоминаний Токаржевского, вверенных им ксёндзу Рогожинскому из Вавельского кафедрального собора в Кракове: «После его смерти (Рогожинского, – сост.) обнаружилось, что 15 страниц рукописей исчезли. Издатели не знают, какие именно страницы отсутствуют. Касались ли они Достоевского и его жизни в Сибири? Было ли их исчезновение организовано агентами царя, или это – просто случайность?».[]
В 2005г. польский автор Иво Циприан Погоновский вновь возвращается к упомянутым выше исчезнувшим пятнадцати страницам рукописи воспоминаний Токаржевского. Автор считает, что это могли быть негативные описания Достоевского со времён его каторги. Он также считает, что, возможно, исчезновение было организовано царскими агентами, и добавляет: «Из содержания воспоминаний Токаржевского следует, что Достоевский был лечён ртутью, что означало бы, будто великий писатель действительно болел сифилисом». Буквально в следующем абзаце своей статьи Погоновский тоже пишет, что многие описания криминальных историй в его романах опираются на собственный опыт и зацикленность, весьма возможно – на педофилии. «Смертоубийственные и трагические сцены переживаний и самоубийств изнасилованных девочек не раз звучат в романах Достоевского».[]
И тут Погоновский ставит вопрос, к которому мы ещё вернёмся, а именно: «Во всяком случае, описание каторги в “Записках из Мёртвого Дома” можно считать переломным для творчества Достоевского, и загадкой, достойной глубокого изучения историками литературы на основе польских и российских архивов, поскольку только таким образом можно найти ответ на вопрос, “выбился” ли Достоевский на путь великого писателя благодаря плагиату честно написанных воспоминаний Токаржевского».[]
Эта проблема глубоко интересует Погоновского. В своей содержательной статье он приводит ряд доводов, которые подтолкнули его к этой мысли. Итак:
«На вопрос, возможно ли, чтобы Достоевский с помощью плагиата воспоминаний Токаржевского был объявлен великим писателем, могла бы, конечно, ответить докторская диссертация на основе польских и российских архивов. Федор Достоевский (1821-1881) и Шимон Токаржевский (1821-1890) встретились как каторжники в Сибири и каждый из них описал свои наблюдения. Токаржевский закончил свои в 1857г., а в 1862-м вышла в свет книжка Достоевского “Записки из Мёртвого Дома”, в которой фигурируют те же личности, и описаны примерно те же обстоятельства, весьма сходно с тем, как это сделал Токаржевский, однако у Достоевского отсутствует их интерпретация.
В трёхквартальнике “Сарматское Обозрение” в апреле 2005г. приводится первый английский перевод воспоминаний Токаржевского, одну копию которых автор оставил студентам-полякам в Москве (с этой копией мог быть знаком Достоевский), а вторую копию автор передал госпоже Терезе Булгак и эта копия вернулась к автору в 1882г. Эти воспоминания были изданы под названием (второе издание: Гебетнер и Вольфф, Варшава, 1918). На английский язык переведены страницы 137-173 и 230-231 под названием “В сибирских тюрьмах. 1846-1857”.
Хотя уже в 1846 году появились первые романы Достоевского “Бедные люди”, “Двойник”, автор их стал по-настоящему известен как великий писатель только после издания “Записок из Мёртвого Дома”, причём эта книга считается переломной в творчестве Достоевского и в развитии его литературного таланта. Возникают вопросы. Представил ли Достоевский как свои повествования Токаржевского? Это загадка, подлежащая объяснению. Во всяком случае, очерёдность издания во времени представляет такую возможность.
Выяснение вопроса, была ли, и в какой мере, книжка “Семь лет каторги” основой для “Записок из Мёртвого Дома” могло бы иметь большое значение в истории мировой литературы…
Стиль и организация воспоминаний Токаржевского весьма сходны с “Записками из Мёртвого Дома” и, очевидно, были они написаны раньше, чем книга Достоевского, описывающая те самые обстоятельства, которые Токаржевский в содержании своих воспоминаний повторяет по нескольку раз в тексте, написанном в 1857-м году. Это вопрос, который требует особого изучения.
Если Достоевский читал и использовал рукописи воспоминаний Токаржевского, поляка преследуемого, и двукратно осуждённого на каторгу, то он вполне мог проигнорировать авторские права Токаржевского, тем более, что Достоевский поляков ненавидел и даже говорил, что если в нём имеется капля польской крови, то он хотел бы от неё избавиться. Было бы удивительной игрой случая, если бы оба автора без заимствования воспоминаний друг у друга, описали бы так необыкновенно сходно этот период и людей, которые участвовали в описанных обстоятельствах…
Достоевский утверждал, что российская литература всегда была на несравненно более высоком уровне, чем все другие существующие в мире. Его российский шовинизм был грубым и агрессивным, так что поляки избегали разговоров с ним и подозревали его в болезненной мании. И Достоевский действительно был очень нервным, упрямым и болезненным человеком. Учитывая то, что он рассказывал полякам в тюрьме из прочитанных им описаний французской революции и творчества этого периода, следовало, что он увлёкся этой идеей, в результате чего попал в опасное положение, после чего от этих идей отказался и был готов любой ценой выйти из создавшегося положения.
Поляки избегали с ним говорить на эту тему. Достоевский служил после увольнения как солдат в Семипалатинске и во время Крымской войны написал поэму в честь царя Николая I, как некоего божества, стоящего наравне с богами Олимпа. Токаржевский считает, что Достоевский надеялся получить увольнение с солдатской службы и, возможно, денежное вознаграждение, поскольку был человеком слабым, со “скользким” характером. Похоже было на то, что Достоевский был арестован и осуждён по мотивам, не казавшимся осуждённым полякам, политическим преступникам, достойными уважения».[]
Токаржевский и поляки, сокаторжники Достоевского, также удивляются чрезвычайно тому, как мог он со столь выраженным шовинизмом претендовать на участие в борьбе народа от царского угнетения. Опираясь на воспоминания Токаржевского, современные польские авторы делают акцент на то, что в пылу дискуссий на омской каторге Достоевский раскрывает полякам свои мечты о захвате Константинополя и, более того, захвате Россией всего славянского мира, что не могло, конечно, вызвать восторгов у Токаржевского. Фёдор Михайлович потому и взбудоражен и возбуждён в дискуссиях с поляками, что не может допустить, как это они, славяне, отшатнулись от России и представляют собой как бы форпост Запада на границах России, и «не понимают», что Галиция, Белоруссия, Украина, Польша, Волынь якобы являлись «исконно русскими территориями» и поэтому та часть Польши, которая досталась России при очередном разделе этой несчастной страны, как бы естественно примкнула к своей первозданной родине, а отнюдь не является оккупированной ею.
В описаниях Токаржевского фигурирует достаточно много интересных личностей, встречаются и те, кто был хорошо известен в научном мире. Загадочна фигура профессора Жоховского, которого юный Токаржевский буквально боготворит, и в момент смятения, когда чуть было не покончил с собой, бросается к нему за советом и помощью, и получает его благословение, что на самом деле помогло ему пережить критический момент.
Об этом профессоре Жоховском Достоевский поминает как о богомольном чудаке, который, может быть, что-либо и знал в математике, которую он преподавал до каторги, но вряд ли знал что-нибудь ещё. И, кстати, – парадокс! – как мог Фёдор Михайлович Достоевский, который, по утверждению многих исследователей, именно на каторге «обрёл себя», то есть «себя в вере», как мог он удивляться «чудаковатости» Жоховского, который всё время молится. Казалось бы, именно это не должно было его удивлять.
В «Сарматском Обозрении» за апрель 2007г. Разван Унгуреану в статье «Присутствие имперской России в литературе» с большой симпатией пишет о профессоре Жоховском и подчёркивает, что «Токаржевский и Достоевский совершенно по-разному описывают маленький эпизод прибытия Жоховского в Омск и необоснованное наказание его розгами по указу плац-майора, так называемого Васьки. В описании Токаржевского Жоховский почувствовал себя оскорблённым, когда Васька назвал его бродягой, и объяснил плац-майору, что он политический заключённый. Васька оскорбил его и приказал наказать его 300 ударами розог. В то время как Токаржевский сочувствует унижению старого и достойного человека, Достоевский подчёркивает, как смешны поляки, утверждая, что профессор невежественный человек, который всё путает и даже уменьшает количество ударов розгами до ста. Он всячески выпячивает, что Жоховский плохо понимал по-русски, однако же профессор ответил на оскорбление: “Я не бандит, я политический преступник”, что является отнюдь не следствием непонимания языка или вообще путаности мышления, а естественным протестом против Васькиного унизительного замечания; это дезавуирует утверждённое Достоевским умаление не только Жоховского, но и поляков, которые якобы не могут понять то, что им говорят… И далее Достоевский уменьшает число ударов розгами на 200, а потом ещё и придумывает дальнейшую сцену раскаяния Васьки в том, что он унизил профессора».[]
В воспоминаниях Токаржевского мы читаем о большой дружбе поляков с лезгинами, кабардинцами, а также с единственным на каторге евреем, бывшим ювелиром Бумштейном (впрочем, фамилии трактуются по-разному, о чём см. ), и восхищение поляков кавказскими горцами, возможно, было вызвано тем, что в результате длительного периода «покорения» Кавказа российской империей горцы остались всё такими же свободолюбивыми и внутренне непокорёнными, какими были и до включения их в империю.
Токаржевский поминает о том, что жаль, нет писателя, который бы зафиксировал интереснейший эпос, который вечерами лезгины и кабардинцы рассказывают и поют своим сокамерникам. Эти рассказы настолько выразительны, что они покоряют даже слушателей, которые не знают языка горцев, и восполняют пробелы в языковом непонимании.
Причём Токаржевский поминает о том, что есть такой писатель среди заключённых, и называет Достоевского, и сожалеет, что тот этими рассказами не интересуется.
Воспоминания Токаржевского ставят перед нами ряд загадок. Во-первых, как верно подмечает автор «Сарматского Обозрения», некоторые исследователи утверждают: «на каторге произошло полное перерождение Достоевского, – пришёл на каторгу “революционером”, а переродился в “реакционера”, то есть обрёл веру в Бога и, более того, веру в державность империи».[]
А Токаржевский утверждает обратное. Он полагает, что Достоевский после того, как отгорел «соломенный огонь», «уже пришёл на каторгу пламенным патриотом», который все остальные народы считал недостойными свободы, а что касается империи, то, как мы знаем из воспоминаний Токаржевского, Достоевский на каторге читал полякам вслух оду, которую написал на завоевание России Константинополя, – то есть он мечтал о русско-турецкой войне, и был уверен в победе России. Поляки были более реалистичны, и спросили, не написал ли он оду на возвращение после поражения, после чего последовала громкая политическая дискуссия, закончившаяся скандалом, так что заключённые передавали друг другу, что «политические дерутся».
Но «политическим» драться не надо было. Они даже не ненавидели друг друга. И думается, когда говорят, что Достоевский ненавидел поляков, это не вполне верно. Они просто были людьми двух разных миров.
В этом отношении весьма интересна статья Яцека Углика (декабрь 2004г.), которая называется «Поляки у Достоевского». Он отмечает, что поляки и Достоевский писали, ставя перед собой разные цели. Токаржевский пытался объяснить, почему такими несломленными оказывались каторжане и поселенцы-поляки в Сибири, их нельзя было сломить, поскольку они неукоснительно придерживались раз навсегда принятых убеждений: освобождение Польши от российской оккупации. Достоевский же писал свои воспоминания, всячески пытаясь завуалировать уж слишком одиозные моменты омской каторги, поскольку он – в глубине души – апологет и защитник имперской России. Я. Углик пишет: «Там, где в творчестве Токаржевского на первый план выдвигается народность, у Достоевского проявляется шовинизм. Но отчего у российского писателя столько брезгливости к полякам? Это вопрос сложный, ведь ни один из русских классиков, кроме Достоевского, не позволил себе смеяться над людьми, поставленными в маргинальные условия. Стоит попытаться найти более или менее убедительный ответ на этот вопрос, опираясь на три причины: политическую, этическую и религиозную…».[]
Мы привели некоторые свидетельства вспышки интереса к биографии Токаржевского и его литературному наследию, которая наблюдается в начале XXI века одновременно в Польше, Америке и Сибири. В США Токаржевский, наконец, переводится на английский, в Сибири, впервые в таком объеме, – на русский. Исследователи заняты детальным, обстоятельным сравниваем текстов двух «потерпевших» в сороковые годы: россиянина Достоевского и поляка Токаржевского, о чём более подробно – в предисловии к «Сибирскому лихолетью».
Мы рады, что российский читатель познакомится, наконец, с захватывающими и прекрасно написанными книгами человека судьбы необыкновенной – Шимона Токаржевского.
Составители
|
|