| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Сибирские воспоминания
Воспоминание – это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны.
Ж.П. Рихтер
Леонид Лопатин
ЖИТЬ ВО ЛЖИ
Советское образование и воспитание в пятидесятилетних наблюдениях школьника, студента, учителя, профессора[1]
(Продолжение)
Мои родители
Знали ли мои родители при советских вождях политическую правду? Не ту «правду», что лилась из газет и по радио, а ту правду жизни, которой жили предшествующие поколения российских людей. Не сомневаюсь, они знали. Знали и молчали. Лишь изредка мой отец, Николай Артамонович, позволял себе собственные комментарии событий. Комментировал так, что лет через 10-20 оказывалось, что он был прав. Откуда у него, простого железнодорожного мастера без образования, было такое провидение? Да и у одного ли его?
Как он комментировал события при Сталине, я, разумеется, не знаю по малолетству. Но хорошо помню, как мы с братом Геннадием не раз молодыми петушками наскакивали в конце 50-х годов на своего «непонятливого» отца, повторяя сказанное учителями об очередном мероприятии коммунистической партии, казавшимся нам перспективным и правильным. Мы, например, искренне не понимали, почему отец вслед за ними не восторгается, скажем, задачами построения коммунизма, когда об этом стали всюду говорить с 1958г. Мы, помнится, «доказывали» отцу замечательность того времени, когда при коммунизме вся собственность будет всеобщей. Ещё бы! У нас не было велосипеда, а у соседского Ваньки Бобрышева, по кличке Чекист, он был. (Его родители работали в торговле, оба были судимы за хищения.) Мы считали, что при коммунизме тот ванькин велосипед будет принадлежать и нам. «Но тогда и твои (назывались какие-то ценные для нас вещи) будут ванькиными», – говорил, усмехаясь, отец. А этого нам уже почему-то не хотелось. Не понимали мы отца и мать, когда те в 1959г. осуждали правительство за ликвидацию домашнего скота, говоря, мол, так до голода опять можно докатиться. А нам нравилось, что теперь с поросятами не надо возиться, сажать столько много картошки…
Скажем, мы восхищались щедростью Хрущёва, который во время визита в Индию подарил индусам пассажирский самолет, кажется, ИЛ-18. А родители почему-то недовольно ворчали: «Всех <…> кормим, а самим жрать нечего». Нам было невдомёк, что наши отец и мать народным нутром чувствовали лживость и фальшь идеи мировой революции, когда советские люди (то есть мать и отец, в том числе) должны были «тянуться» на «братьев» из социалистических стран… Судя по отдельным репликам, родители считали, что всех их содержит наша страна.
Так оно и оказалось. После развала социалистического лагеря в 90-е годы бывшая элита соцстран цинично признавалась, что в лице СССР они видели свою «дойную корову». А эксцентричный Ф. Кастро рассказывал своим соратникам, как ему удавалось в очередной раз «выбить из СССР 20 миллионов долларов». Это были деньги моих родителей. Отец и мать, вдвоём проработав почти 100 лет на государство, так ни разу не съездили на море, всю жизнь держали подсобное хозяйство, зная, что даже на две зарплаты семью прокормить нельзя. А ведь отец был отнюдь не рядовым низкооплачиваемым рабочим. Да и мать, Александра Ивановна, пошла на пенсию по подземному довоенному и военному шахтерскому стажу, последние 15 лет проработав на исключительно квалифицированной и ответственной должности машинистки скипового подъема.
Однако это не значит, что родители вели с нами специальные разговоры на политические темы. Правильнее будет сказать, что они избегали таких разговоров. Это у них прорывалось либо в раздражении, либо у подвыпившего отца. Родители постоянно предупреждали нас, «чтобы не болтали лишнего». Они твердо знали, что вокруг есть те, кто обязательно донесёт «органам». И действительно, в 90-е годы были публикации, утверждавшие, что такими доносителями в СССР был каждый седьмой человек, а в ГДР – четвёртый. А мать рассказывала, как на шахте «Зиминка» её саму в 40-е годы вербовали в такие агенты.
После падения социализма в Чехословакии (осенью 1989г.), замминистром госбезопасности стал известный у них диссидент, от которого общественность ждала публикации списка доносчиков. Однако публикации не последовало. «Когда из документов я узнал фамилии доносивших на меня, – говорил потрясённый министр, – я понял, что публикация их имён вызовет гражданскую вражду в стране». Журналисты выяснили, что на него регулярно «писала» жена, личные друзья и политические соратники.
В 90-е годы и я считал, что списки доносчиков КГБ публиковать не надо. Понимал одного из лидеров шахтёрского движения Александра Валентиновича Асланиди, который, обнаружив в дни провала путча ГКЧП (август 1991г.) список доносчиков из шахтёров, не отдал его журналистам. Но сейчас, когда после развала КПСС прошло 15 лет, когда острота социального конфликта миновала, списки доносчиков не только можно, но и должно опубликовать. Подозреваю, что оправившись от испуга за ожидаемую расплату, именно эти люди и их отпрыски сегодня усердствуют в формировании авторитаризма. Нравственно нечистоплотным людям не должно быть места ни во власти, ни в науке, ни, тем более, в преподавании. Люди без чести создают вокруг себя хамскую среду, среду подлецов и нравственных уродов. Не такая ли среда, как наследие социалистического эксперимента, и доминирует в нынешнем российском обществе?
Мы на кафедре тоже знали, что о содержании наших занятий доносят завербованные студенты и кто-то из преподавателей. Запомнился случай из 1980г. На ежемесячных политзанятиях, обязательных для всего профессорско-преподавательского состава института, я прочитал лекцию о политическом кризисе в Польше и деятельности профсоюза «Солидарность» под руководством Леха Валенсы. Объясняя причины тех кризисных событий, я так красочно расписал неэффективность экономики Польши, коррупцию чиновников и пр., что профессор Владимир Григорьевич Богданов (кафедра оперативной хирургии) искренне воскликнул о точно такой же картине и в СССР. Кто-то из слушателей тут же донёс об этой лекции «куда надо». И секретарь парткома Анатолий Васильевич Литвиненко (кафедра госпитальной хирургии), председательствовавший на том занятии, на другой день ответствовал за неё аж (!) перед самим первым секретарем обкома КПСС Л.А. Горшковым.
Мои отец и мать не уставали повторять нам, чтобы мы не смели ничего подрисовывать на газетных портретах вождей. Пережив голод и репрессии 30-40-х годов, они постоянно напоминали детям (нас было шестеро), «говорить, как велят в школе», иначе, мол, «нашего папку посадят».
Мать была верующим человеком. В обеих комнатах нашего дома были иконы (позднее – только в одной). В дошкольном и раннем школьном возрасте мать пыталась приобщить нас к религии. Отец, кажется, в этом её не поддерживал, но и не препятствовал. Это точно. Сам участвовал в религиозных процедурах только по случаю Пасхи.
Мне было лет семь, когда мы с братом несколько недель аккуратно молились по утрам. Крестились перед едой. Крестились после неё. Уж очень хотелось нам впоследствии попасть в рай. Однако вскоре из-за лености молиться перестали. А мать не настаивала. Хотя она была волевым человеком, и принудить нас могла запросто.
Мать была, как стали говорить позднее, экстрасенсом. И, видимо, сильным целителем. Могла не только избавить ребенка от грыжи, корову от мастита, но и излечить человека от заикания. К ней приезжали даже из других городов. Деньги за лечение она ни разу не взяла, говоря, что Бог дал ей этот дар бесплатно.
Так что приобщить нас к религии она могла. Но не приобщила. Только много позже я понял причину такой ненастойчивости матери, когда узнал о статье УК №58.10, в которой религиозное воспитание детей квалифицировалось контрреволюционной пропагандой (до расстрела). Советское государство, таким образом, лишило меня значительной части цивилизации, если её понимать по философу А. Тойнби как счастливое сочетание материального и духовного.
Увы, духовного воспитания на одних только уроках литературы или истории не наберёшься. Отсюда такой колоссальный дефицит нравственности у людей, переставших читать книги. Религиозная культура им не ведома, а со светской – они давно перестали общаться. Если не считать за такое общение телевизор с его идеологизированными передачами в советское время и развлекательно-похабными – сейчас. О значении религиозной культуры процитирую замечательного русского философа Ивана Александровича Ильина, прах которого совсем недавно возвращён в Россию и захоронен в Донском монастыре. Он писал: «Воспитать людей к справедливости нельзя без веры и религии, ибо вера в Бога есть главный и глубочайший источник чувства ранга и воли к качеству».[2] «Жизнь на земле невозможна без терпения, смирения и отречения. Эти три основы были заповеданы нам Евангелием. […] То, что Евангелие раскрыло нам как добродетель и мудрость, как религиозное служение, – коммунисты возложили на нас в порядке каторжной покорности и притом без меры, без чести, без свободы и без духа – в виде публичной порочности и в форме политического пресмыкательства; и то, что в евангельском учении являлось добровольным самоограничением и в христианском обществе творило духовную культуру, – оказалось в коммунистическом порядке источником всеобщего культурного снижения и разрушения.»[3]
В какой-то степени через образование мне, видимо, удалось компенсировать дефицит собственного духовного воспитания. И, тем не менее, многое в изобразительном искусстве эпохи Возрождения или русской иконописи мне становится понятным только после объяснения моей дочери Наталии, которая не только знает, но и душой воспринимает христианство.
Ну, а те мои ровесники или их дети, кто книжек не читал и не читает? Чем они компенсируют духовный вакуум? Не эта ли духовная пустота – причина массового безнравственного поведения моих сограждан, проявившаяся в ограблении успешного соседа во время коллективизации 30-х годов; доносов на «врагов народа» и расстрелах соотечественников в 20-50-е годы; блата и взяточничества в годы «застоя»; «большого хапка» в дни приватизации 90-х; пьянства как образа жизни; бытовых убийств; воровства и грабежей; хамства как во все советские, так и постсоветские годы?
Известный журналист Вячеслав Костиков образно сравнил нашу страну со сталинской зоной, заявив, что эта «зона живет внутри нас, в нашей памяти, в страхах, нашей обезображенной и обезбоженной душе».[4] Отсюда, именно отсюда и происходит воровская культура власти (как главного пахана). Отсюда и «культура» заискивающего народа, готового стерпеть любое хамское поведение чиновника, милиционера, сержанта-«деда» и дурака соседа.
Уважение к старшим
Ещё не понимая всей политической правоты родителей, как правоты народа (!), я «списывал» их недовольные реплики о действиях властей на «отсталость людей старшего поколения». Так меня учили и в семилетней школе №17, и в средней школе №84. Коммунистическая партия формировала нового человека с нетрадиционными приоритетами. Люди извечно стремились жить в иерархии ценностей: человек – семья – общество – государство. Советское государство их принудило к иному противоестественному порядку: государство – общество – человек. Эти приоритеты должны были в корне изменить сознание человека. Что, естественно, резко дисгармонировало с мироощущением и поступками старшего поколения. Вот почему коммунистической партии так необходимо было оторвать молодёжь от их предков, противопоставить «новое» – «старому».
Деятельность русского человека издревле была сопряжена с оглядкой на мнение предков. Отказ от предков был равносилен предательству или измене. Русский человек с дохристианских времен возводил авторитет предка, авторитет деда, авторитет человека преклонного возраста в культ. Славяне полагали, что даже умерший предок способен их защитить. Обращались к нему в момент опасности, говоря заклинания: «Чур – меня!» (то есть пращур, защити меня!).
Отлично помню, мои родители и их ровесники так и строили свою жизнь в 50-е годы, ориентируясь на старших и всеми уважаемых людей. Скажем, для моего иногда буйного отца высшим авторитетом был его родной дядя Лаврентий. Стоило матери сказать, что она пожалуется дяде Лаврентию, как отец сразу сникал. Не только родственники, но и все жители трёх посёлков (Сахалина, Тугая, Кривого) обращались за советом к деду Сорокину, ослушаться мнения которого было не просто постыдно, но и в голову никому не приходило. После его смерти такую роль арбитра стал выполнять Андрей Иванов (с Кривого)[5], который был хотя и не намного старше соседей, но слыл умным и рассудительным. К тому же он был ещё и костоправом.
Мы, дети, не могли игнорировать замечание взрослого. И речи не могло быть, скажем, о курении в присутствии взрослого, сквернословии, игры в пристеночек, в карты на деньги. В свою очередь и малышня не смела нам перечить.
О нашем трепете перед взрослыми можно судить по случаю из середины 50-х, когда нам было 9-10 лет. Семь домов нашего поселка (так называемый Сахалин) были отгорожены железной дорогой от основного жилого массива (Тугая). Хозяева этих домов поочередно «гуляли» друг у друга. И детвора тоже составляла нечто единое, общинное. Почти в каждом доме ставили «ёлку», украшая берёзовую ветку самодельными бумажными и камышовыми игрушками. Справной считалась «ёлка» в том доме, где на ней висели бумажные фантики из-под конфет. И уж совсем богатой была та, на которой блестела станиолевая конфетная обёртка, называемая у нас «золотинкой». Цвета золота мы не знали, и всё сталистое называли золотым.
Нового года мы очень ждали, так как это был единственный день в году, когда из школьного новогоднего подарка мы ели по одному яблоку и одной мандаринке. Новогоднее яблоко и мандаринка – единственные в году, вошли не только в мемуарную, но и художественную литературу. Не являются ли они свидетелями исключительно хамского отношения советского государства к людям, полного наплевательства к их элементарным нуждам? А, может быть, потому и не было в свободной продаже фруктов до 90-х годов, чтобы, однажды получив их, человек испытал счастье и чувство благодарности к дающему?
Не потому ли люди моего и особенно более старшего возраста вспоминают советское время как счастливое время? Получил раз в году яблоко – счастье! Хватило муки, за которой ты стоял в очереди ещё с вечера вчерашнего дня – счастье! Чекисты, приехавшие ночью, постучались не в твою, а в соседнюю дверь – счастье! Подошла десятилетняя очередь на покупку автомобиля – счастье! Перед праздником распределили тебе на заводе мясо (колбасу, конфеты, сгущёнку, коньяк, кофе, чай, шпроты, печень трески и другую еду) – счастье! Так и жил советский человек в ощущении состоявшегося или грядущего счастья. Не то, что в 90-е годы, когда всё кругом есть. Никакого счастья от приобретения не только апельсин, но даже автомобиля и нет. Пошёл и купил. Какое уж тут счастье? Вот раньше было…, мечтательно закатывают глаза люди из советских времен. И осуждать их не берусь. Они действительно ощущали радость от вышеперечисленного и подобного везения.
Но вернёмся к новому году моего детства из середины 50-х годов. В тот год старшие пацаны[6] впервые сходили в тайгу (километров за восемь) за настоящей ёлкой.[7] До праздников её спрятали за домом Ткаченко, в котором жили самые старшие подростки в посёлке – Лида и Толя. Ёлка была такая красивая и чудесная, несла столько праздничного в наш незамысловатый быт, что даже взрослые заходили полюбоваться ею.
И вот это наше сокровище высмотрел мужик из города и унёс елку. А мы во все глаза смотрели на него и даже не кричали. Никому и в голову не пришло пожаловаться родителям, тем более налететь на вора, как сделали бы современные дети.
Ведь перед нами был взрослый человек, осуждать действия которого малышне было нельзя. За тем мерзавцем мы издали бежали километра полтора. Надеялись, что у него проснётся совесть, и он отдаст елку. Так обидно было! Не знаю, кто вокруг той похищенной ёлки в тот Новый год водил хороводы. Но не думаю, что им прибавилось счастья от переполнявшей наши детские души отрицательной энергетики.
Увы, такой порядок устройства жизни через уважение к старшему почти ушёл уже к концу 50-х. В деле разрушения традиций и обычаев советская власть преуспела. Разорвала поколения. В результате уже к 70-м годам общество имело негативный образ «бабки», презрительную квалификацию почтенных по возрасту людей – «старичьё». Так на наших глазах исчезала важнейшая черта российской национальной культуры. Нравственная деградация человека становилась почти неизбежной.
Пропагандисты же и наш брат – преподаватели вузов и школ – декларировали будто бы о «всё возрастающем росте культуры». Однако в годы горбачевской полусвободы конца 80-х годов («гласности») люди всё больше стали задумываться над истинностью такого утверждения. Стали писать о культурной революции вовсе не в прелестных тонах. Однако в постсоциалистические годы мысль о деградации национальной культуры получила неожиданный выверт. Утвердился ложный постулат об утрате культуры будто бы в реформаторские 90-е годы.
Особенно много твердили о потере патриотизма. Хотя на самом деле патриотизм изничтожался все годы советской власти. И происходило это через уничтожение памяти предков. Антипатриотическая политика была самой сутью советской власти. Она была основным содержанием внешней и внутренней политики КПСС.
Патриотизм
Против патриотизма большевики целенаправленно боролись, ещё даже не будучи у власти. Об этом красноречиво говорят их лозунги в годы Первой мировой войны: «поражение своего правительства!»; «превращение войны империалистической в войну гражданскую!». Придя к власти, они рассматривали патриотизм как проявление буржуазного национализма. В соответствии с марксистским постулатом – «пролетарий не имеет отечества» – коммунисты были озабочены не воспитанием любви к родине, а формированием интернациональных чувств «во имя социального освобождения пролетариата всего мира».
Руководители СССР были настолько преданы идее мировой революции, что для её реализации превратили нашу страну в завод по производству оружия. Индустриализация была проведена не для народа, а для военно-промышленного комплекса. Коммунисты отказались от национального гимна, взяв (до 1943г.) за таковой гимн революционеров («Интернационал»). Они заменили национальный флаг России революционным (красным). Государственный герб СССР (серп и молот на фоне земного шара) символизировал вовсе не национальную идею, а идею мирового господства социализма. Руководство страны было так озабочено интернационализмом, а не патриотизмом, что написало антипатриотичный призыв («Пролетарии всех стран, соединяйтесь!») даже на государственных знамёнах и сделало его эпиграфом для каждой советской газеты. Даже гордое название страны «Россия» было заменено на оскорбляющее слух патриота слово «РСФСР», а затем – «СССР».
Почему СССР и Германия, став союзниками в 1939г., осуществили совместную операцию по захвату Польши и, в ознаменовании той победы над Польшей, провели в г. Львове советско-германский военный парад? Почему Сталин и Гитлер были настолько большими друзьями, что с августа 1939г. по октябрь 1941г. (?!) за антифашистскую пропаганду в СССР расстреливали? Да потому, что советские вожди руководствовались отнюдь не патриотическими интересами. Для них важнее всего было реализовать идею мировой социалистической революции при помощи гитлеровской Германии, которая, победив европейские страны, создаст в них революционную ситуацию.[8]
Война, утверждали классики марксизма, создает необходимые условия для революции. И самое лучшее, если правительство капиталистической страны терпит поражение. Предполагалось, что к 1942г. Гитлер разгромит европейские страны. Там начнутся восстания народов, произойдут социалистические революции. А Красная армия им поможет. Вот отчего 22 июня 1941г. Сталин на целую неделю впал в прострацию. Хотел всю Европу сделать социалистической, а пришлось воевать за сохранение социализма хотя бы в одной стране.
Российский патриотизм был временно впервые реабилитирован лишь 3 июля 1941г. в речи Сталина в связи с начавшейся войной. Вождь вдруг вспомнил национально-освободительный опыт и патриотизм русского народа, неожиданно назвал слушателей его речи не казенно-партийным – «товарищи», а вполне человеческим – «братья и сёстры». Коммунисты были вынуждены временно забыть о своей главной заботе – мировой социалистической революции и ликвидировать в 1943г. её штаб – Коминтерн. Из интернациональной, пропаганда превратилась в патриотическую – «бей немца!», «защищай свою Родину!». Были восстановлены национальные офицерские звания и военная российская форма. Армия была переименована из революционной (Красной) в национальную (Советскую). Наконец-то введен национальный гимн и др.
Но уже к концу войны, и особенно после неё, интернациональные интересы опять были поставлены выше национальных. О каком патриотизме коммунистов можно говорить, если полстраны лежало в руинах, каждые рабочие руки были на счету, а советское руководство продолжало удерживать людей в многомиллионной Советской армии, используя её силу для насаждения социализма в Восточной Европе и Азии?! В 1946 году в собственной стране – голод, а правительство гнало эшелоны с продовольствием за границу! И всё это лишь для того, чтобы немцы, поляки, венгры, румыны, чехи, и др., получив еду от нас, а не от американцев, строили социализм.
Надо было восстанавливать своё разрушенное хозяйство, а советским людям приказали строить сотни заводов в странах-сателлитах! Причем – заводы тяжёлой промышленности, что стало одной из основных причин бунта венгров в 1956г. Коммунистам было не до заботы о собственном народе. На первое место опять выдвинулась задача мировой революции, забота об «угнетенных» народах. Где только советские парни не погибали, выполняя «интернациональный долг»? Они гибли в Китае, Корее, Вьетнаме, Венгрии, Чехословакии, Египте, Сирии, Анголе, Сомали, в Афганистане! Социалистическое государство затевало войны (в то числе и Вторую мировую), а российский народ погибал в них либо миллионами, либо десятками тысяч. А ведь это наши отцы, братья, мужья, соотечественники.
У моего друга юности Павла Шлёмина отец погиб на фронте. Мать одна растила трёх сыновей. Старшего призвали в армию и в 1956г. убили в Венгрии при подавлении антисоциалистического мятежа. За что парень погиб, если в 1990г. почти все соцстраны встали на тот путь, по которому Венгрия пыталась пойти ещё поколение тому назад? У моего друга и коллеги по кафедре Александра Николаевича Чернышева отец воевал в трёх войнах, Финской, Германской, Японской. С женой они вырастили восьмерых дочерей и сыновей. Самый младший – Григорий, воевал в Афганистане и сгорел в бензовозе. А через пять лет после его гибели выяснилось, что мы напрасно вели там войну, выполняя некий «интернациональный долг». За что погиб Григорий, не оставив на Земле своего потомства? Неужели он пришёл в этот мир только для того, чтобы погибнуть в захватническо-гражданской войне, затеянной советскими вождями?
От антинациональной идеи мировой социалистической революции советское руководство отказалось лишь в 1986 году. После кровавых «разборок» Советской армии в 1989, 1990, 1991 гг. с жителями Тбилиси, Баку, Вильнюса пришлось отказаться от ставки на силу в решении интернациональных задач. Не задавили военной силой (как было в обычае советской власти) шахтёров Кузбасса и «нежные революции» в странах Восточной Европы. Это и привело к быстрому разрушению лагеря социализма и самого СССР, как искусственных образований, державшихся на силе Советской армии, КГБ и идеологическом обмане. Беловежское соглашение декабря 1991г. (увы!) было не причиной, а только констатацией уже развалившегося союза советских республик.
Альтернативой Беловежью была бы посылка моего сына Олега (хирурга) и сыновей моих одноклассников в Литву, Латвию, Эстонию, Украину и др. республики для борьбы с уже объявленным там суверенитетом. Гражданская война вновь могла опять разгуляться в России.
Патриотизм не умрёт, если люди любят свою Родину и передают эту любовь детям, причём не в виде высушенных пропагандой догматов. Понятие «Родина» индивидуально и не связано с государственной атрибутикой. Можно любить Родину и не любить государство, поскольку государство есть лишь комитет по делам управления обществом на основе закона и власти. Государство лишь составная часть Родины и вовсе не главная. И не надо приучать людей любить какой-то там комитет с его вожаками.
Любить надо маму и папу, сестёр и братьев, племянников и внуков, студентов и учеников, врачей и больных, соседей и коллег. И не позволять бандиту или чиновнику обижать их. Пока не будет любви в этой главной части Родины, ни о какой любви к большому территориальному пространству не воспитать.
Советские ученые-обществоведы, партийные пропагандисты и учителя (в том числе и я) воспитывали советский патриотизм на основе индустриальных достижений СССР в виде металлургических комбинатов, шахт, электростанций, самолётов и ракет. Самым нашим расхожим аргументом был приоритет Советского Союза в освоении космоса. С таким патриотическим «преимуществом» можно согласиться, лишь оговаривая эти индустриальные достижения только для военно-промышленного комплекса. Кстати, неплохо бы и знать, что этот приоритет всё-таки пропагандистский, если вспомнить высадку именно американцев на Луну в 1969г. и знать, что из всех грузов, находящихся в космосе, 80% – американских. Для рядового человека, для моих отца и матери этих достижений почти не было.
Нравственность
Мало того, жизнь советского человека в 1917-1950-е годы по сравнению с дореволюционным периодом была явно хуже. Во-первых, в эти годы людей в массовом порядке (миллионами) убивали по суду, псевдо суду или вообще без суда. Во-вторых, страну «накрыл» голод (1918-1920гг.; 1922г.; 1932-1933гг.; 1946г.), перманентное нормированное снабжение по карточкам (1918-1921гг.; 1929-1935гг.; 1941-1947гг., 80-е годы) и вечные продовольственные дефициты вплоть до гайдаровской реформы цен (январь 1992г.). В-третьих, советская власть установила такую низкую зарплату (рабочим, инженерам, учителям, врачам и др.), что пришлось отправить на производство и хранительницу домашнего очага – женщину. А колхозникам долгое время вообще почти ничего не платили. В царской же России замужняя женщина не работала на производстве. Это считалось позором для мужа. В-четвёртых, ввели уголовное наказание за нарушение трудовой дисциплины. Работников (рабочих и служащих) закрепили за предприятиями. Крестьян закрепостили в колхозах, запрещая им свободный выезд. В-пятых, задавили мысль, превращая человека в послушного робота, зомби. Как выразился замечательный писатель Чингиз Айтматов – в манкурта.
Мало кому из советских людей удалось выйти из этого зомбированного, манкуртизированного состояния и за свободные 90-е годы. Для этого у нас не хватило ни образования, ни собственного достоинства, ни желания.
В плане ухудшения жизни человека после социалистической революции 1917г. можно говорить и в-шестых (недостойной одежде), и в-седьмых (убогом жилье), и в-восьмых (падении уровня образования), и в-девятых (извращении национальной культуры), и в-десятых (разложении общества), и в-одиннадцатых (утрате национальной кухни и культуры питания), и т.д. Но не слышит современный россиянин этих аргументов. И все корявости современной жизни никак не хочет выводить из коммунистического прошлого. Чиновник-взяточник и олигарх-наглец, преступник и хам, недовольство которыми мы так дружно выражаем, присланы нам отнюдь не с Марса. Они – привет нам из социализма.
Но самое важное, я убеждён, даже не в исчезнувших в советское время продуктах, одежде и других материальных благах. В царской России были великие ценности, которые историк Наталия Нарочницкая выделяет в качестве определяющих цивилизацию: вера, отечество, честь, долг, любовь.[9] За них, по её словам, и крестьянин, и барин готовы были умирать. На бытовом уровне эти ценности проявляются через целомудрие, через детей, через церковь, через народный обычай. Именно это, а не освоение космоса или металлургические гиганты и есть для каждого человека цивилизация. Где в СССР эта цивилизация?
Где вера? Веру в Бога (Иисуса, Магомета, Будду и др.) уничтожали, заменяя её верой в «рабоче-крестьянских» вождей и коммунизм. Утратив веру, получили извращение нравственных устоев общества. Для нескольких поколений россиян потеряли христианскую, мусульманскую, иудейскую, буддистскую культуру.
Где отечество в нашем сознании? Его заменила мировая социалистическая революция, символы которой вывели в гербе, государственном знамени, гимне. Защиту отечества свели к «интернациональному долгу», за который (как уже говорилось) гибли наши парни в чужих странах.
Где честь в нашей повседневности? Разве могли сказать: «Честь имею!» даже высшие сталинские чиновники, скажем, М.И. Калинин (формальный глава государства) и В.М. Молотов (некогда формальный глава правительства), жён которых Сталин отправил в лагеря, в которых они, по обычаям зоны, могли стать лёгкой сексуальной добычей любого лагерного мерзавца (в военной форме или робе «зэка»)? Мог ли эту фразу с внутренним достоинством применять к себе инженер (учёный, врач, рабочий, крестьянин), которого принуждали доносить на соседа, коллегу, сослуживца? Советская система воспитывала не честь имеющих, а пресмыкающихся. Пресмыкались перед лагерным охранником, колхозным бригадиром и председателем, чекистом и чиновником, «блатным» преподавателем и продавцом – «благодетелем».
Где долг, как образ жизни? Выполняет ли долг перед обществом человек, не воспитывающий своего сына и дочь, а лишь материально содержащий их? Должно ли и по достоинству ли мы выполняем свои профессиональные обязанности? Можно ли считать выполнением долга халтурную работу слесаря, некачественно починившего кран; инженера, из-за корявого руководства которого гибнут шахтеры; учителя, который преподаёт историю, до сих пор ориентируясь на «Краткий курс ВКП(б)»? Да что там долг перед обществом! Долг перед собственными детьми и родителями перестали выполнять. Не говоря уж о нравственном долге перед чужими людьми (стариком, женщиной, инвалидом, ребёнком).
Где любовь? Любовь – к женщине, ребёнку, земляку, соотечественнику? Её заменила классовая борьба, как движущая сила истории. Советская история может считаться историей ненависти и насилия. Эти – ненависть и насилие, культивировались советской властью, поскольку в её основе лежит идея К. Маркса о диктатуре пролетариата. Основываясь на диктатуре (ДИКТАТУРЕ!!!), советская власть и держалась в 1917-1991гг. С первых дней Октябрьской революции 1917г. людей учили ненавидеть буржуазию, помещиков и священников. В период нэп объектом ненависти стали нэпманы и, по-прежнему, священники. В конце 20-х и 30-е годы всех научили ненавидеть самую трудолюбивую часть российского крестьянства – кулаков.
В те же годы (как ленинские, так и сталинские) формировали стойкую и глубокую неприязнь к интеллигенции. Эта неприязнь так прочно утвердилась в сознании людей, что в 1966г. моя семиклассница (отличница) Галя Олешко пришла в ужас от моих слов, что учителя – это интеллигенция. Девочке было неведомо подлинное значение слова «интеллигенция». Но она твердо знала, что интеллигенция – враг народа.
В повседневном общении советские люди были приучены видеть, в основном, не партнёра, а врага. Покупатель неприязненно относится к продавцу, пассажир – к кондуктору, студент – к преподавателю, гражданин – к чиновнику. Когда же к нам возвратится любовь, чем так отличалась Россия от Европы?
У Ленина есть концепция о двух культурах в каждой нации: культуры господ и культуры народа.[10] Для Ленина они фактически антагонистичны. Приоритет для него, естественно, – у народной культуры. Потому-то революционеры с лёгкостью и громили барские усадьбы с их библиотеками, школами, картинными галереями. Сто с лишним тысяч помещичьих имений, находясь на стыке тех двух культур, безвозвратно погибли для России как очаги культуры, как проводники «господствующей» культуры в народ.
Но так случилось не только с «культурой господ». Разгромили и народную культуру. Прежде всего, произошло крушение традиционной крестьянской трудовой культуры, сформированной поколениями с языческих времен. Крестьянин, как хозяйствующий субъект, оказался в колхозе в раздвоенном состоянии. Он разрывался между личным подворьем (за счёт которого выживал) и коллективным хозяйством, не приносящем ему, как правило, ни материального, ни морального удовлетворения. Не мог он в таких условиях трудиться, как привык, с полной отдачей.
Если в первом поколении колхозников (1930-40-е годы) крестьянин хоть сколько-то придерживался воспитанной в нём трудовой культуры, то в последующих поколениях эта культура постепенно уходила. На смену ей пришла «вроде работа», когда «отмечавшие» праздник крестьяне могли по нескольку дней не кормить и не доить коров.
Много раз мне приходилось наблюдать, как мой брат Геннадий, работавший в 70-е годы директором совхоза «Октябрьский», в праздничные дни метался из деревни в деревню, «выгоняя» «гуляющих» доярок и скотников на ферму. В доколхозное время было немыслимо, чтобы крестьянин «по пьянке» не накормил или не подоил корову. Его бы запрезирала вся деревня. В порядочных односельчанах ему было бы не ходить.
В советское же время трудовая безнравственность стала нормой, как в городе, так и в деревне. Падение нравственности усугублялось голодом. Главное, что двигало советским человеком в голодные, либо вечно дефицитные годы, было простое физическое выживание. Это, именно это, и стало его общественным приоритетом на все советские поколения. Цивилизация уходила из повседневной жизни советского человека. Разумеется, далеко не все утратили трудовую и нравственную культуру. Но уже, увы, не они «заказывали музыку».
Изменение характера трудовой деятельности сопровождалось и духовными деформациями, ставшими результатом реализации марксистского постулата о культурной революции (воспитание нового человека) как существенной части задачи построения социализма. Одной из главных составляющих культурной революции в деревне стало вытеснение массовой культуры в виде традиций и обычаев, которые в колхозах декларировались как отжившие архаичные. За короткое время были вытеснены традиционные праздники с их обрядовостью, за которыми стоял глубокий социокультурный смысл.
Религия была фактически запрещена, как конкурент в борьбе советской власти за сознание человека, за его внутренний мир.
Постепенно оказалась утраченной и коллективная песенная культура. Культура отдыха как семейного времяпрепровождения заменилась физическим восполнением жизненных сил (сон).
Репрессии родных и близких, хроническое недоедание, материальная нищета не способствовали сохранению праздничной атмосферы ни в деревне, ни в городе.
В качестве суррогатной компенсации праздника и традиционного отдыха народ выработал новую традицию проведения досуга – пьянство, которое не было распространённым в досоветском обществе. У моей дочери Наталии об этом написана монография.[11]
Удовлетворение эстетических потребностей через праздничную одежду почти исчезло. Если в досоветском обществе при посещении церкви нужда в праздничной одежде была почти каждодневная, то в советских колхозах и в городском быту потребность в «выходных одеждах» была сведена к минимуму (редкие гости, редкое кино).
В условиях никогда непрекращающегося дефицита продовольствия фактически погибла национальная кухня. Потому-то в 90-е годы «кулинарные» телепередачи стали самыми рейтинговыми. Они шли на всех каналах. Считалось, что именно на них эффективность рекламы самая высокая. Люди смотрели Андрея Макаревича и многочисленных его телеподражателей, пытаясь научиться готовить нечто иное, кроме привычной советскому человеку жареной картошки, котлет и гарнира
Потому и изменился менталитет россиянина, то есть некий духовный сплав, определяющий предрасположенность индивида мыслить, чувствовать и воспринимать мир. Главными отличительными признаками этого нового менталитета стали:
– лёгкое отношение к труду как досадной необходимости, от которой можно, при случае, уклониться («вроде работа», «халява»);
– нравственное оправдание практики воровства общественной собственности (а потом и личной), как следствие потери культуры частной собственности;
– неуважительное отношение к старшему поколению и манкирование собственными воспитательными функциями по отношению к подрастающему поколению;
– этатизм и социальное нахлебничество;
– ханжество;
– двойственность поведения и дуализм мышления.
– терпимое отношение к пьянству, ставшему обыденной повседневностью, а для некоторых – и образом жизни;
– снижение толерантности с неадекватным проявлением злобы и ненависти к окружающим, в том числе и в семье;
Россияне прочно забыли, что такое милосердие, что такое благотворительность. Творить благо – это стало не по нам. Нам бы чего-нибудь разрушить, кого-то посвергать, или хотя бы покритиковать (лучше – с фигой в кармане). Один из героев моей книги, бывший первый заместитель председателя Кемеровского облисполкома Алексей Антонович Гребенников, с которым я беседовал, в 1996г. говорил: «Советские руководители экономики не знают. Они привыкли работать лишь по указаниям свыше. … Они экономики не вытащат…».[12]
Заходясь от критики окружающей действительности в 90-е годы, мы не захотели понять, что на второй день после катастрофичного социалистического эксперимента не может быть изобилия. Как не может быть чистеньких лужаек после грязевого потока. Лужайки надо расчистить, траву на них вырастить, а потом и постричь. Но мы захотели получить всё сразу и много, всем поровну и на уровне европейских стран. А раз не получили, значит, надо возвратиться в социализм. Пусть там опять будет всего одна мандаринка за весь год, но зато «как у всех». Пусть будет зарплата низкая, но зато и работать можно, как попало. Пусть отбирают свободу слова, но разве от них прибавляется колбаса.
Народ не захотел видеть и слышать, что у него постепенно отбирают его права. Прошедший школу страха и насилия, советский человек никак не научится требовать правды и справедливости. Народ неукоснительно продолжает соблюдать главные правила сталинских лагерей: «не высовываться», «не качать права», молчать и терпеть. Наше терпение – это наш страх, наш ужас перед властью. За годы советской власти советский народ разучился уважать себя. Он даже не хочет знать своих прав, не говоря о том, чтобы отстаивать их.
Советская история – это история ухода великого народа от цивилизации. «Испортили такую страну», – сказала 93-летняя крестьянка Анастасия Захаровна Михайлова, которая рассказывала мне и моей дочери Наталии в 1999г. о своём пребывании в коммуне и в колхозе.[]
Через теорию марксизма к знанию российской трагедии ХХв.
Занимаясь политикой, я не считал её своим главным делом. Главным для меня всегда было просвещение.
Просвещение тем знаниям, которые открылись мне, и было моим основным занятием и в учебных аудиториях, и в лекциях на предприятиях, и на страницах газет. В 70-80-е годы мне дались те знания, до которых, к глубочайшему сожалению, не могут дойти многие мои коллеги и в 21в. И дело не каких-то моих особых способностях. И не в моём институтском образовании. Оно, кстати, было весьма заурядным.
Моё обучение в Кемеровском пединституте в 1962-1966гг., было, признаюсь, для меня малоинтересным. За исключением, пожалуй, лекций и семинаров Кривошеевой Евгении Антоновны по новейшей истории зарубежных стран. Возможно, поэтому, позднее я стал лектором-международником и в 80-е годы даже возглавил этот сектор в областном обществе «Знание».
Только хорошим запомнились занятия профессоров – Владимира Григорьевича Мирзоева, Анатолия Ивановича Мартынова, Зинаиды Георгиевны Карпенко, доцентов – Юрия Григорьевича Варнакова, Павла Кузьмича Редькина, Татьяны Петровны Костиной, Дмитрия Васильевича Кацюбы, Анатолия Фёдоровича Гоголина, супругов Данковых и др.
Начало прорыва к знаниям у меня состоялось, когда я проходил пятимесячное повышение квалификации в Уральском университете в 1971г. Там были лекции Ивана Пименовича Плотникова, который готовил нас к сдаче кандидатского минимума по истории КПСС. Он читал их без особой оглядки на политическую «правильность» и позволял себе сомневаться в устоявшихся историко-партийных догмах. Привил мне вкус к чтению трудов классиков марксизма-ленинизма, знание которых и привели меня сначала к убеждению, что социализма в СССР не построено, а потом к мысли, что социализм в марксистской интерпретации может быть только таким, каким он есть в СССР, странах Восточной Европы и Азии.
Однако настоящий прорыв у меня произошёл в аспирантуре МГУ, куда я поступил в 1972г. Моя шефиня профессор Елена Дмитриевна Козочкина была большой умницей. Именно благодаря ей мне не пришлось переписывать ни одного параграфа диссертации, чем обычно занимаются аспиранты у других руководителей.
На первом курсе она дала мне странное, как считали мои однокашники, задание. Она заставила меня выявить и законспектировать всё, что писали классики марксизма-ленинизма об управлении народным хозяйством.[14] На это ушло несколько месяцев. А однокашники тем временем уже утвердили план. Затем она заставила меня выписать всё, что по этому вопросу было в решениях партии и правительства. Улетело ещё несколько месяцев. А однокашники тем временем уже работали в архивах и собирали материал. Я знал, что из собранного мною за полгода материала по первоисточникам сгодится для диссертации всего несколько цитат. Раздражался шефиней. Готов был бросить никчёмную, на мой тогдашний взгляд, работу.
Тем более что дома у меня осталась красавица жена и двое детей: Олегу – 7 лет, Наташе – 7 месяцев. Но мой институтский друг, уже опытный в науке Володя Шнейдер, живший тогда в Москве, сказал, что моя шефиня молодец, но об этом я узнаю лишь через год.
Оказалось, что благодаря этой «ненужной» работе я точно знал – как должно было быть в теории. По архивам же и газетам я узнал, как было в действительности. А потом стало лишь делом техники подогнать полученный материал под требуемый идеологический стандарт. То, что за подгонкой скрывался настоящий исторический материал, заметил на защите мой официальный оппонент из Института истории СССР М.И. Хлусов, указав на эту нетрадиционность для историко-партийной науки моей диссертации.
Шефинина школа по изучению источников даром не пропала. Диссертацию я написал к концу второго года обучения (в аспирантуре их – три) и защитился в срок (единственный из 34 чел. из трёх кафедр истории КПСС МГУ). И однокашников я обогнал на стройности структуры работы. Благодаря чему мне не пришлось ничего переделывать. Не пришлось собирать и дополнительный материал, чем обычно занимаются аспиранты на третьем году обучения. Но главное, благодаря той работе я узнал марксизм и как теорию, и как практику первых десятилетий его применения.
Утверждаю, что многие мои коллеги марксизма не знали и не знают, хотя преподавали его десятилетиями. Они знают лишь те статьи и книги, которые изучали со студентами. Да и то – не творчески, а начётнически и заскорузло. Отсюда их догматизм в понимании советской истории. Я уж не говорю про обывателей. Не могу и я похвастаться полным знанием всех произведений классиков марксизма. Но суть марксизма до меня дошла.
С позиций знания марксизма нет проблем с научной интерпретацией, скажем, массовых репрессий. Репрессии легко объясняются марксистской идеей обострения классовой борьбы и идеей диктатуры пролетариата. Об этом Ленин писал неоднократно, говоря о необходимости и даже неизбежности гражданской войны. Потому она фактически и продолжалась до 1953г., в котором одна часть населения наконец-то перестала убивать другую. Именно на основе марксистской идеи трудовой повинности граждан следует объяснять существование ГУЛАГа, как народно-хозяйственной структуры и иное внеэкономическое принуждение для 4/5 граждан СССР. Через марксистскую идею мировой социалистической революции вполне объяснима задача сверхбыстрых темпов индустриализации и её главной ориентации на военно-промышленный комплекс как в 30-е, так и в последующие годы. Зная идею отмирания товарно-денежных отношений при социализме на основе общественной собственности, легко понять сущность колхозов как витрины социализма. И тогда не пришлось бы объяснять их существование будто бы необходимостью накопления средств для индустриализации, как сделали кемеровские историки в «Истории Кузбасса» (2006г.), или, ещё хуже, кулацким террором в «Летописи села Кузбасса» (2001г.).
И никакой демонизации роли личности Сталина и других вождей ВКП(б) в трагической истории 30-х годов не потребовалось бы. Советские руководители были последовательными сторонниками марксизма. Настолько последовательными, что даже в послевоенной работе об экономических проблемах социализма Сталин говорил о прямом продуктообмене между городом и деревней. Пожалуй, единственным пунктом, в котором Сталин и его соратники принципиально отошли от марксизма, был вопрос об отмирании государства. Что и продекларировал Сталин на 19 съезде ВКП(б) в 1939г.
Врать или не врать?
Учась в МГУ, я имел возможность без спешки работать над центральными архивами и материалом периодических изданий. Это дало мне громадное преимущество над теми, кто основывал свои исследования только на местных архивах, бывая в центральных – лишь в кратковременных командировках. Фактически, я катался на машине времени. Зная, что будет впоследствии, я по газетам, архивам и книгам 30-х годов с интересом наблюдал за действиями партработников, журналистов, писателей, хозяйственников. Видел их муравьишкины усилия подольститься к власти. (С тем, чтобы через несколько лет от неё и погибнуть.) Катаюсь на сей машине до сих пор. И в многочисленных дискуссиях чувствую себя уверенно. Такое чувство полного владения ситуацией должно быть знакомо любому спортсмену, играющему против более слабого противника.[15]
В периодической печати меня стали публиковать лишь с 1988г., когда в обществе проявилась большая потребность в правде об истории страны. И самая острая необходимость была в публикациях о событиях 20-30-х годов. Первая моя статья, опубликованная в газете «Кузбасс»[16] под названием «Горе не от ума» не осталась незамеченной. Ещё бы! Люди привыкли с придыханием говорить о советской образовательной системе. А я рассказал о двух-трёхлетней практике подготовки горных инженеров из людей, не имевших даже среднего образования. «Это был штурм, – писал я тогда. – Но не знаний, а – дипломов. От того, что недоучка получал диплом, инженером в действительности он не становился. Его отношение к техническому руководству так и осталось ненаучным, примитивным, обыденным, на уровне здравого смысла. Недостаток научной подготовленности стал нормой. Так формировалась наша многомиллионная армия “вроде инженеров”, “вроде учителей”, “вроде врачей”».
Последняя фраза напрямую касалась меня самого. С высоты полученных к тому времени знаний я понимал ничтожность моей профессиональной подготовки на момент окончания пединститута в 1966г. А ведь я учительствовал, чему-то учил. Прискорбно, но учительская практика такова, что в теоретическом плане слишком многие не растут, а падают по сравнению с институтским уровнем. Проведя опрос 93-х лучших выпускников школ 1994г. о знании советской истории, я писал в статье «Кто бросил грабли?»[17]: «Грустно от того, что студенты приходят из школы с такими же историческими знаниями, какие были у их отцов и дедов. Печально, что мы готовы вернуться в прошлое».
Уже упоминал, что мои статьи всегда попадали в болевые точки. Друзья и коллеги не раз задавали мне вопрос – почему так? Обычно я отшучивался, сам не задумываясь, почему. Сейчас думаю, что дело было в искренности моих намерений изменить неправильно устоявшуюся жизнь страны. В чём она неправильна, я узнал в читальных залах Государственной библиотеки им. Ленина и научных залах трёх центральных и шести областных архивов страны. Там я увидел, как в действительности всё происходило в 30-е годы, и как об этом потом лживо писали историки. Проведя документальное расследование по архивным материалам и газетным публикациям, ещё в 70-е годы установил обман со стахановскими рекордами, которыми был заворожен ещё со школы. Оказалось, что целая бригада из 11-15 человек работала на одного рекордсмена.
Зная, что моя мать в 10-12-летнем возрасте едва не умерла в Прокопьевске от голода в 1931г., я искал его причины. Меня поразило, что ни в архивных документах, ни в газетных публикациях слова «голод» мне ни разу не встретилось. Но я-то точно знал, что голод был. Причины его установил в 1980г. по статистическим справочникам, увидев рост вывоза хлеба за границу.[18] Поразили цифры падения производства мяса и др. в связи с коллективизацией.
Вошёл в азарт. Установил, что в 1926г. реальная зарплата составляла 88,3% от уровня 1913г., а потом она падала. Видел, как в условиях карточной системы и нищенской зарплаты из семьи вытащили мать на производство. Всё, или почти всё, о чём стали робко писать в годы перестройки, я увидел в архивах собственными глазами гораздо раньше. Меня не могла сбить с толку истерика моих коллег и особенно партийных работников о «предательстве перевёртышами» идеалов Октября, о чём стали писать с конца 80-х годов замшелые идеологи, среди которых многие имели учёные звания.
Написал, что именно знания сделали мои статьи интересными для людей. И остановился. Неужели, думаю, скажем, мой коллега историк профессор Н.П. Шуранов знает меньше меня? Не меньше. Уверен, много больше. Уверен в его мудрости и отношусь лично к нему с большой симпатией. Но не к тому, что он пишет. Конечно, были и такие историки, что меньше знали. К примеру, – покойный профессор N.[19] Отрицательно рецензируя диплом моей дочери о падении жизненного уровня кузбассовцев в 30-х годах, полагаю, именно из-за собственного незнания истории он искренне писал: «В 1929-1937гг. масса, народ, сам установил (принял идею и воплотил её на практике) моральные законы коллективизма, и не нищенского (как пишут исторические спекулянты) а достаточно сытого, процветающего».[20] Если бы профессор видел архивные документы в сопоставлении с газетными публикациями тех лет, то ему бы хватило честности признать гигантскую ложь знаменитого сталинского изречения 1937г.: «Жить стало лучше, жизнь стала веселее». Кстати, на процедуре защиты диплома об этом фактически и говорил профессор Г.Г. Халиулин, заявив, что ему лично приходилось изучать документы 20-30-х годов, которые подтверждают вывод студентки о падении, а не подъеме жизненного уровня народа.[21]
Если бы такое писал профессор, скажем, в 1984г., было бы как-то оправдано давлением КПСС. Но эта рецензия писалась в 1994г., когда цензуры давно уже не было. Только человек с недостаточными историческими знаниями мог писать о 30-х годах как «сытых» и «процветающих».
Учёные Кемеровского госуниверситета (научная школа профессора Н.П. Шуранова) и в 21в. продолжают штамповать работы с таким выводом. Недавно моя кафедра как ведущая организация давала отзыв на докторскую диссертацию М.В. Казьминой. Не без изумления читал о повышении жизненного уровня трудящихся к концу 30-х годов. Внешне это как будто бы и так: отменена карточная система, повысилась зарплата (особенно у стахановцев), благоустраивались города и пр. С обыденной позиции и Сталин высказал это в виде утверждения, что жить стало лучше, жизнь стала веселее.
Но с позиции теории прибавочной стоимости Маркса просматривается наступление советского государства на интересы трудящихся, усиление их эксплуатации. В 30-е гг. произошло фактическое увеличение рабочего дня рабочего и колхозника в связи с их обслуживанием своего личного подсобного хозяйства. За необходимое время работник не создавал стоимости, эквивалентной потребностям его семьи, так как в советском рабочем дне прибавочное время составляло львиную долю. А у колхозника практически весь рабочий день состоял из прибавочного времени. Потому – и личное хозяйство, потому – и втягивание жены на производство, потому – и сокращение свободного времени, используемого для отдыха, культуры, образования. Это, во-первых. Во-вторых, – повышение жизненного уровня по сравнению с каким годом? Если с предголодным 1930г., то тогда на обыденном уровне это как-то можно принять. Но если сравнивать с царским 1913г., то вывод о повышении уровня жизни рабочих и особенно крестьян (тем более Сибири) становится крайне неубедительным.
Рискуя в глазах таких учёных выглядеть «историческим спекулянтом», приведу пример из жизни моей матери Александры Ивановны Зориной (в девичестве), вступившей в 30-е «сытые» годы подростком.
Она родилась в 1919г. Примерно в 11-летнем возрасте её бросила мать, посчитавшая невозможным выжить в начинающееся голодное время с двумя детьми и старой матерью. Живя вдвоем с бабушкой, девочка едва не погибла от голода. Но ещё большая опасность умереть от голода была у бабушки, которая не съедала свой паёк, полученный по «иждивенческой» карточке, надеясь таким образом подкормить вечно голодную растущую внучку. В 12-летнем возрасте моя будущая мать устроилась пасти свиней в подсобное хозяйство прокопьевской шахты «Зиминка». Из-за того, что колхозы не обеспечивали страну продовольствием, в то время на промышленных предприятиях стали создаваться «сельскохозяйственные цеха», где выращивались овощи, содержался скот для самопрокорма рабочих.
Когда закончилось лето 1931г. (или 1932г.), в подсобном хозяйстве забили свиней. Всех рабочих уволили. Оставили только членов профсоюза. Каково было удивление матери, когда она, двенадцатилетняя, вдруг оказалась членом профсоюза. Выяснилось, что парторг шахты (Григорий Зорин), зная об их с бабушкой катастрофическом положении, приказал выписать ей профсоюзный билет, произвольно прибавив 4 года возраста (она была рослой девочкой и сошла за 16-летнюю).
Об этом парторге (он был родственником по материнской линии) мать всегда рассказывала нам как о своём и бабушкином спасителе. Однажды, рассказывала она, парторг увидел, как свинарки, сберегая продовольственный паек для своих домашних, ели из корыт, расталкивая свиней. Он дал денег и сказал, чтобы они купили посуду и себе варили отдельно от свиней. Предупредил, что если они вынесут за пределы свинарника хоть одну картошечку, то получат три года тюрьмы. Но если они кому-то расскажут о приказе парторга варить себе отдельно и не есть со свиньями, тогда ему дадут лет десять, а то и расстреляют.
В тот год (1932г.) вышел закон о борьбе с хищениями социалистической собственности. В народе его называли «законом о горсте гороха», «законом о колосках». За колосок, поднятый на поле после уборки урожая – суд. За горсть гороха в кармане фартука – суд. Колхозники нашли способ обмануть закон: осенью они старались либо плохо убрать картошку, либо сделать «схороны», чтобы весной мёрзлую картошку уже безбоязненно собрать. За зиму картошка полусгнивала. И из этого месива пекли оладьи, которые за их специфический вкус народ ещё до войны прозвал тошнотиками. Как показали специальные опросы около 1000 очевидцев тех лет, такое было не только в достаточно бедных областях центральной России, но и в изобильной Сибири.
В ходе исследования родословной я встретился со своей теткой Клавдией Дементьевной Алейниковой (1911г. рождения). Она рассказывала: «В Прокопьевск наша семья приехала из Алтая. Мы бежали от коллективизации. Мы не были богачами и жили как все». Но на вопрос: «Сколько же у вас было лошадей и коров?», она ответила совершенно непонятно для тех, кто не знает о доколхозной изобильной Сибири: «Да кто же у нас их считал?». При подсчёте всё-таки выяснилось, что коров было «не то 16, не то 18». Подобную информацию можно встретить и в печати. Самый главный коммунистический журнал «Большевик» в 1927г. привёл слова сибирского крестьянина Корнея Гнидова, который говорил: «До войны у нас было по 10-15 коров у плохого хозяина, а теперь 2-3 – у хорошего. До войны Сибирь вывозила за границу 4 млн. пудов зерна. Теперь нечего вывозить».[22]
Казалось бы, не стоило столь много уделять внимание научной неосведомлённости отдельного профессора. Однако в этом эпизоде отразился весь «научный» мир советских историков. Этот мир, похоже, мало чем изменился и в 2000-е годы.
Скрывая правду от себя и других о трагедии России в 20в., историки не выполнили перед современниками своих профессиональных обязанностей. Они не исполнили своего гражданского долга, воспитывая в заблуждении своих учеников и студентов, обрекая тем самым и новое поколение на историческое невежество и ложь. Мои 17-18-летние студенты гораздо менее, чем их ровесники в 60-е годы (то есть, – мы), ориентированы на ложь, как привычную повседневность. Это можно было отчетливо понять по их реакции на одну из моих статей четырёхлетней давности[23], с которой я их ознакомил в декабре 2006г.
В той январской статье по просьбе редакции газеты «Край» я излагал свою концепцию отечественной истории ХХв. И потребовалась она мне в качестве учебного материала на итоговом занятии со студентами. Однако вместо обсуждения сюжетов истории студенты стали заинтересованно обсуждать тезис А.И. Солженицына «жить не во лжи». Их очень взбудоражил практический аспект жизни по норме «не врать», изложенный в статье: «Родителям не врать детям в том, что материальная нищета в их семье происходит из-за будто бы демократов, Гайдара-Ельцина. Сознаться, что в молодости родитель предпочитал пить-гулять, не утруждая себя получением добротного образования. Признаться, что и в зрелые годы любит за бутылочкой пива-водки искать виноватых вместо того, чтобы, пробуя то одно, то другое дело, наконец-то найти себя и обеспечить семье достойное существование.
Учительницам не врать, скажем, про вероломное нападение фашистской Германии на Советский Союз как будто бы первопричину колоссальнейших жертв советского народа. Сознаться, что СССР вступил во Вторую мировую войну в 1939г. на стороне фашисткой Германии, провёл согласованные с Германией военные действия в Польше, Финляндии, Прибалтике и пр., а потом союзник Гитлер перехитрил союзника Сталина.
“Новым русским” не врать, что его крутой автомобиль, роскошная квартира и дача на Майами результат только его интеллектуального менеджмента. Сознаться (или хотя бы осознать), что в основе его богатства, согласно научной теории прибавочной стоимости, лежит неоплаченный труд работника, что долг бизнесмена вернуть обществу часть этого труда в виде пожертвований на больницу, выпуск книги, стипендию талантливому музыканту и пр. Так делали русские купцы, чем и остались памятны в истории.
Руководителям государственных энергетических, транспортных кампаний, ЖКХ и пр. не врать, что рост цен на их услуги вызван только технологической модернизацией. Сознаться, что высокие цены нужны для того, чтобы обеспечить им вызывающе нескромные зарплаты, “мерседесы”, дорогущие офисы. Это же сколько пенсионеров надо обобрать в виде платы за свет, чтобы обеспечить зарплату одному только Чубайсу (по его признанию – 300 тыс. долларов в год)! Неужели труд ему подобных в тысячу раз полезнее обществу, чем труд, скажем, врача, не получающего и 3 тыс. долларов в год!
Политикам не врать, что, проголосовав за них самих или за их партии, люди уже завтра получат процветающее общество. Сознаться, что путь к такому обществу лежит только через упорный труд, энергичную деятельность самих людей, а политик лишь может им помочь или помешать в этом…».
Таков был мой перечень повседневной лжи, с которой мы свыклись, не замечая её.
А студенты её неожиданно выделили из всего текста статьи. Заинтересовавшись такой неожиданной для меня реакцией, я попросил студентов ознакомить с этой полузабытой статьей своих родителей и пересказать их мнение. Мне было важно знать, что думают 40-50-летние люди о практике всеобщего вранья. Ожидал услышать и осуждение в свой адрес. Ведь я говорил и о родительской лжи. Но опять случилось неожиданное. Словно сговорившись, студенты говорили, со слов родителей, о смелости автора.
Про оценку своих статей с позиции авторской смелости я успел прочно забыть ещё где-то в 1990г., когда у меня пропал страх перед властью. В 90-е годы никому и в голову не приходило говорить о смелости. Была демократия. Поскольку люди вновь заговорили о смелости автора в высказывании своих мыслей, постольку это можно интерпретировать как реакцию общества на качественное изменение внутриполитической жизни.
Собирая в 90-е годы рассказы очевидцев коллективизации, мы с дочерью меж собой посмеивались над опасениями почтенных стариков за правду, рассказанную нам о пережитой трагедии. Испытав «на своей шкуре» все подлости советской власти (убийство близких, грабеж, налоги, хамство, враньё, цинизм), старики смотрели на свободу слова 90-х годов как на временное явление…
|
|