| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Сибирь – Молдова – Румыния
Наука не имеет отечества.
Луи Пастер
Ион Хадыркэ
ЛИРА ЛЕРМОНТОВА
Вступительная статья к сборнику переводов М.Ю. Лермонтова «Мой Демон» на румынский язык, изданному к 165-летию со дня гибели поэта (Prut International, 2006)
В грандиозном пантеоне мировой литературы творчество великого русского поэта, писателя и драматурга Михаила Юрьевича Лермонтова (3 окт. 1814 – 15 июля 1841) занимает особое, никем не заменимое место. Спрессованность всего лишь тринадцати (!) лет творчества, самоутверждение и космическое проявление его созидательного гения выявили поразительно объёмную насыщенность, психологическую глубину переживаний, прозорливость и жанровое многообразие, удивительные для молодого, в сущности, человека, едва выросшего из отроческих штанишек и молниеносно сменившего сюртук студента Московского университета на армейскую шинель гусара, сосланного за вольнодумные стихи воевать в ущелья Кавказа, туда, где (ирония судьбы!) с трёхлетнего возраста он рос без матери и где, в Пятигорске, у подножия Машука он найдёт свою смерть на дуэли чести, отказавшись стрелять первым!
Как метеор проносится он через петербургские салоны, полностью воспринимает философию Шеллинга, Радищева и Герцена; он признан В. Жуковским, великим старым романтиком, литературным крестным А. Пушкина, духовно сближается с новыми литературными авторитетами – В. Белинским и Н. Гоголем. Гоголь, вероятно, во многом обязан ему эволюцией романа, признавая за ним исключительный психологизм гениального «Героя нашего времени».
Вместе с тем, он публикуется чрезвычайно мало и издает единственную книгу «Стихотворения» (1840), в которую включает две поэмы и всего 26 стихотворений из более чем 400 написанных им к тому времени.
И на этом пути происходит драматическое переплетение его судьбы с судьбой Лучафэра – светила нашей поэзии.
Независимый в высшей степени духовно, с умом трезвым и жадным до познания, М. Лермонтов стал знаковым явлением для всего русского общества, которое и поныне проступает онтологически и во всей полноте в его творчестве. Однако лира Лермонтова-романтика, Лермонтова «Тучек небесных» и «Моего Демона» влекома беспокойной мощной силой не в необъятные пространства империи, а много дальше её пределов, за её географические рамки, за родные пенаты – к территории мифа, ведущего к его орфическим, протоаэдическим корням. Дело в том, что предком Лермонтова по отцовской линии был шотландец Gheorg Lermont, поступивший за два века до рождения поэта в царскую армию, а семейные легенды сохранили и другие мифические следы происхождения рода Лермонтовых от легендарного Томаса-стихотворца, барда XIII столетия, предполагаемого автора знаменитого средневекового романа «Тристан и Изольда».
Мифические гипотезы, кажется, нашли своё подтверждение в последних изысканиях русских, немецких и шотландских исследователей, но, до них невероятные, волнующие легенды нашли своё художественное воплощение в подростковых поэмах того, кто слишком рано взял на себя со всей ответственностью (смотри «Свирель», «Гроб Оссиана») миссию возрождения заглохшей к тому времени где-то в туманной и родной ему Шотландии лиры предков:
Летит к ней дух мой усыпленный
Родимым ветром подышать
И от могилы сей забвенной
Вторично жизнь свою занять!..
(Гроб Оссиана)
М.Ю. Лермонтов – это поэт, заслуживающий не только того, чтобы его читали, но и чтобы он был переведён на какие только есть языки мира. На румынском языке его воспринимали в разные эпохи по-разному, однако его поэтическое творчество в полном объёме ещё ждёт своего ценителя. Признаюсь, что приблизился со страхом к переводу этого сборника сочинений поэта, однако я шёл к нему с искренним желанием осуществить свою мечту.
В самом широком терминологическом смысле перевод является неким посланием. Было бы неверным изначально взять на себя обещание ликвидировать неточности путём приближения к точности иной неточности. И так как не существует идеальных переводов, мы можем ограничиться лишь осознанием усилий, абсурдным по всей видимости, приложенным к тому, чтобы взять на себя необходимую ответственность при осуществлении акта сближения культур в рискованной попытке перевода непереводимого, сравнивания несравнимого и преодолении непреодолимых различий.
В нашем случае перевод есть провокация, пари и попытка расшифровки невыразимых приблизительностей.
Наивысшая цель переводчика состоит в понимании чужого и трансплантации неизвестного в живое и функционирующее поле. Обычно действие осуществимо в силу своей возможности на уровне слова, фразы и текста в целом. Совершенно по-иному обстоят дела в сфере поэтического языка. Здесь слово лжёт дважды, фраза имеет иной порядок слов, синтаксис и ритм, неподдающийся воспроизведению, а текст сам по себе является опорой некоей призрачной метафоры, скрытой за ним в хаосмосе душевных вибраций, утончённых до прозрачности переживаний и, наконец, существует традиция его восприятия через большее, чем сказано!
В этих условиях цель переводчика (безусловно, химерическая!) становится амбициозным действом идеального перевоплощения, перефразированием другими языковыми средствами оригинальной идеи, переживаний, закодированных в вербально-идеатическом совмещении, пущенном в ход подлинными душевными состояниями, а не механическим репродуцированием, с использованием иных лингвистических приёмов, лексических терминов или адекватных лексических блоков!
И всё же, подчёркивая, что «всегда имеется возможность сказать одно и то же по-разному», Поль Рикё в одном из своих замечательных эссе «О переводе» отметил, что культурный перевод скрывает истинную природу эквивалентности, которая, скорее всего, является производной перевода, а не его подмен».
Таким образом, существует некое величие перевода и его опасность: творческое предательство оригинала при посредничестве языка-хозяина, т.е. построение сравнимого.
Всё это нашло отражение в представленной работе, являющейся плодом отчаянной многолетней попытки (первая была осуществлена в коллективном сборнике начала 80-х гг. прошлого столетия) интерпретации Лермонтова в другой лингвистико-метафорической системе, а именно в сравнении несравнимого.
Следует отметить, что на румынском языке Лермонтов довольно неплохо прозвучал в интерпретированных более-менее адекватно экспериментах наших переводчиков с его прозаическими произведениями.
Из его поэзии были переведены разрозненные тексты и некоторые поэмы, дающие представление об авторе; как правило, это были переложения, сделанные разными переводчиками, что неизбежно приводило к тупику и стилистической десинхронизации. Насколько мне известно, на румынском языке в моностилистическом аспекте был сделан всего лишь один сравнительно полный перевод лермонтовской лирики «Лермонтов. Стихотворения», осуществленный в 1977 году поэтом Леонидом Димовым – одним из невоспринятых властями ярких представителей поколения Лабиша и Стэнеску. Однако Димов-переводчик, связанный определёнными условностями времени даже к поэзии Лермонтова, отдал всё же «кесарю кесарево».
Мы, в свою очередь, совершили попытку переложить для читателя другого века с другой системой чувственного восприятия иную, нашу версию, приводящую, в новой подборке, в румынский язык другого Поэта, совершенно неизвестного читателю Лермонтова с его бесценными текстами, которые и во времена монархии, и в эпоху тоталитаризма, при всех формах диктаторской цензуры были постоянно в тени, маргинализированы или тенденциозно и неадекватно интерпретированы, даже приближенно не отражая первоисточника.
Некоторые из этих текстов и поныне, к сожалению, стоят под знаком вопроса по поводу их аутентичности, другие имеют очень узкий круг вращения, фигурируя в академических изданиях в многословных толкованиях.
С первого взгляда на них убеждаешься в наличии некоего притягательного поэтического пространства, относящегося к поэту, гений которого ещё недостаточно оценён румынской словесностью и литературной критикой: вдохновенный цикл, посвящённый Наполеону, из которого я отобрал и перевёл поэму «Наполеон», затем поэма – аллегорическое послание «Жалобы турка», его потрясающее «Предсказание», которое тенденциозно и весьма спорно было отнесено к Пугачевскому бунту, и, естественно, неудобоваримая для некоторых прощальная песня «Прощай, немытая Россия…».
Кавказско-восточные мотивы «Спора» и Беглеца» являются открытиями этой роскошной вселенной, которая ведёт к очередным открытиям в русской литературе (Лев Толстой в «Хаджи Мурате») и делают Лермонтова настоящим Саят-Новой кавказских культур.
Его язвительные «Портрет», эпиграммы «На серебряные шпоры», «И на театре, как на сцене света», дополняют образ общеизвестного нонконформиста с сарказмом, столь непохожим на Пушкинский; но «Мой Демон», «Нищий», «Ангел» (непонятый в своё время самим Белинским!), «Молитва», «Покаяние» и «Пророк» определяют этапы становления и появления поэта-провидца, одержимого сверхчувственными трансцендентальными откровениями, каких мало встретишь во всей мировой литературе.
На этом пути определения романтико-провидческого сходства близость двух Михаилов – великого русского поэта Михаила Лермонтова и великого румынского поэта Михая Эминеску – продолжает поражать воображение своим удивительным родством.
Феномен был отмечен и интерпретирован в многочисленных исследованиях и эссе, из которых выделяется работа Елены Логиновской «От Демона к Лучафэру» и эссе Михая Чимпоя «Поэзия как отражение судьбы» (предисловие к двухтомнику М.Ю. Лермонтова «Избранные произведения», изданному в Кишинёве на кириллице в 1988г.).
«Жизненные события, – пишет Михай Чимпой, – как и литературные произведения, созданные с исключительной свободой самовыражения, чередуются в случае Лермонтова под знаком трагической Необходимости. Здесь Рок – то единственное, что немилосердно диктует и направляет поэта, приговаривая его к вечному скитанию и изнурению: капли крови постоянно смешиваются со слезами».
Елена Логиновская в своём исследовании «От Демона к Лучафэру» (Ed. Univers, Buc., pag.257) фиксирует ряд параллелизмов в произведениях Лермонтова и Эминеску («Лучафэр», «Демонизм», «Мирадонис», с одной стороны, и «Демон» – с другой), прелюдией которых была поэма Байрона «Каин».
«Все эти параллели, – пишет Е. Логиновская, – невольно могут привести нас к предположениям, допущенным рядом исследователей в отношении возможного знакомства Эминеску с поэмой Лермонтова. И всё же ни один из текстов, как и спекуляции на эту тему, не подтверждают этого в категорической форме…».
Мы разделяем такую точку зрения до определённого момента, принимая во внимание, что все предположения о знакомстве Эминеску с поэзией Лермонтова основывались, в основном, на единственном факте, что Эминеску учился в Вене и Берлине. И не более того.
Придерживаясь такой же осмотрительности, мы всё же попытаемся идти другим путем исследования.
В 1852г. в Берлине появилось первое переводное зарубежное издание в двух томах произведений М.Ю. Лермонтова, осуществлённое писателем и учёным Фридрихом Мартином фон Боденштедтом (1819-1892). Нет прямых свидетельств, что Эминеску ознакомился с этим переводом, однако новейшие изыскания Хельмута Фриша «Немецкие источники творчества Эминеску» в двух томах (Ed. Saeculum I.O., Buc., 1999) указывают на то, что в рукописях Эминеску имеется не менее трёх ссылок на различные оригинальные работы (поэзия, проза, драматургия) этого немецкого автора.
Отметим, что в VIII томе «Произведений» М. Эминеску приведён отрывок из драмы Фр. Боденштедта «Александр и Диоген».
Хотя Петру Креция не нашёл такой драмы в творчестве Боденштедта, Хельмут Фриш (op.cit., vol. II, pag. 378) находит соответствующий диалог в другой драме – «Александр в Коринфе». Исследования в этом направлении, надеемся, будут продолжены, представляя в более объективном свете влияние Фр. Боденштедта на его эпоху. Что касается нас, мы считаем, что оно было несколько большим, чем предполагали в официальной критике, т.к. Боденштедт был и общепризнанным востоковедом. Одно время он находился на Кавказе, в самом Тифлисе, где вместе с Вазехом, Ахундовым, Бакихановым посещал литературное объединение Дивани-Хикмет. Любопытно отметить, что у многих из участников этого объединения были тесные связи с прогрессивными русскими кругами – Грибоедовым, Пушкиным, Бестужевым-Марлинским и, естественно, с М. Лермонтовым.
После своего возвращения в Германию Боденштедт перевёл из произведений классика азербайджанской литературы Мирзы Шаффи Вазеха «Диван Мирзы Шаффи» (1851), книгу, пользовавшуюся в своё время большим успехом, которая после Боденштедта (переводчика и М.Ю. Лермонтова) была переведена и на другие европейские языки.
Можно предположить, что популярность переводов Лермонтова и Вазеха вывели Боденштедта на достаточно высокую орбиту для того, чтобы вызвать к себе интерес, что и заметно у Эминеску, как к оригинальным произведениям немецкого писателя, так и к его переводам из восточной и русской поэзии.
Произведения,
отобранные и переведённые для настоящего издания, существенно углубляют
сходство двух великих романтиков. Поэмы «Наполеон»,
«Монолог», «Молитва», где собственными средствами восстанавливается драма
внутренних терзаний, как бы переходят к новым граням в «Оде в античной манере»
Эминеску, давая возможность иных подходов к происхождению архетипов романтизма.
«Венеция» и «Перчатка» (переложение поэмы Ф. Шиллера) дополняют, по сути, эти
наблюдаемые поэтические пути, абсолютно независимые в эстетическом плане, но
сроднившиеся в типологическом аспекте.
Действуя в различных поэтических системах и в разных культурных пространствах, эти два поэта сблизились на далёком расстоянии как два корабельных паруса, метаясь по разным морям.
И я к высокому, в порыве дум живых,
И я душой летел во дни былые,
Но мне милей страдания земные:
Я к ним привык и не оставлю их…
(М.Л., К другу)
В равной степени страстные и искренние, эти два поэта объединились в главном, в страданиях мира, за что их возлюбили те многие, страдающие так же, как и они.
Слезу одного я переложил слезой другого. Антитезы одного являются и терзаниями другого. Корабль не вздымается без парусов. «Сцена мира» с шекспировским накалом расставляет по своим местам карикатурные персонажи язвительных сатир Эминеску. Демон сублимируется до масштабов ведического Лучафэра.
* * *
В обывательском, коррумпированном и постоянно разрушаемом тёмными амбициями мире, в котором становятся зыбкими гуманистические ценности и фундаментальные принципы, в любой момент можно ожидать каких угодно мутаций и терминологических подмен.
Убийца Мартынов может быть тем же Дантесом, в то время как Дантес может являться Мелетосом или Анитосом – афинянами, цинично подтолкнувшими Сократа к фатальной чаше с цикутой. Так уж заведено, что любой хам, который унижает и оскорбляет гигантские усилия интеллекта, отмеченного печатью гения, является потенциальным убийцей.
Конечно, в разные времена режимы находят / создают достаточно мотивов для оправдания собственных преступлений. Отдельные из них даже трудно назвать преступлениями. Осуждение на нищету, изоляцию пророка, осмеяние или лживую интерпретацию его устремлений невозможно назвать преступлениями. Режимы всегда остаются анонимными, общаясь с тёмными толпами с помощью всевозможных информационных средств. Только их жертвы являются конкретными и невосполнимыми.
Философ Лев Шестов говорил, что, в принципе, люди боятся не столько правды, новой или старой, сколько её проповедников.
Ведь правда сама по себе не преследует и не волнует никого, в то время как проповедники являются, так или иначе, людьми разъединяющими, вечно неуёмными и тревожными, не дающими никому покоя.
Где-то провидец Лермонтов говорит о верной пуле, которая, так или иначе, находит своего Героя! Так поэт строит свою судьбу как произведение, трезво взяв на себя Голгофу избранника романтической судьбы, проявляющей себя в мятежном непримиримом духе; в эстетическом концепте, реализованном молниеносно, всеобъемлюще и демонически; а также в трагическом финале собственной участи в духе Байрона, в фатальности маркесовской «объявленной смерти», в неизбежности дуэли, сопровождающей всю русскую литературу XIX века, в отличие от литературы ХХ века, отмеченной печатью сталинского террора.
Пророчествам из его потрясающего «Предсказания» предстояло сбыться ровно через столетие в апокалиптических масштабах. Как ещё необходим Лермонтов дезориентированному миру, находящемуся в блужданиях планетарного бессознательного!
Лермонтовская поэзия всё так же волнует, всё так же прозрачна и свежа, как живая вода из только что очищенного родника. Его идеи проносятся над обстоятельствами времён и расстояний, его метафоры раскрывают величие универсального.
19.03.2006
|
|