| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск седьмой
Сибирь - Восточная Европа
Всякая благородная личность глубоко сознаёт своё кровное родство, свои кровные связи с отечеством.
Виссарион Григорьевич Белинский
Севастьян Феноген
КАЗАКИ НЕКРАСОВЦЫ-ЛИПОВАНЕ
В XVII веке, после «Смутного времени», Россия быстро оправилась и превратилась в сильную евроазиатскую монархию, заняв достойное место на международной арене. Экономическое развитие, укрепление государственного центрального аппарата и растущее влияние России в геополитической игре сопровождались необычайно крутыми мерами во внутренней политике. Среди таких мер, затрагивающих патриархальный образ жизни русского народа, следует отметить две, последствия которых долгие годы волновали общественность. Речь идёт об юридическом закрепощении крестьянства через Соборное Уложение молодого царя Алексея Михайловича Романова в 1649 году и о религиозной реформе властолюбивого патриарха Никона в 1654. Соборное Уложение укрепило и до того сильную власть помещиков над крестьянами, полностью лишив их личной свободы. Такая мера Алексея Михайловича «Тишайшего» (1645-1676) не могла не возбудить недовольство угнетённого крестьянства, хотя вполне удовлетворяла помещиков, остро нуждавшихся в дешёвой рабочей силе. Религиозная реформа Никона (на самом деле её инициатором был тот же Алексей Михайлович) была вызвана внешнеполитическими соображениями. Усиление экономического и военного могущества русского государства сопровождалось расширением его границ и значительным ростом его влияния на международной арене. После падения Константинополя (1453) и исчезновения Византии, русское государство оказалось единственным реальным представителем и защитником Православия, как перед католичеством, так и перед мусульманством. Международное признание России в качестве мощной державы позволило греческим патриархам мечтать о возрождении величия византийского православия. Таким образом возникла у константинопольских патриархов идея: «Москва – Третий Рим». Довольно быстро идею подхватили московские правители, которые заложили её в основу панславистских планов для восточной Европы и Балканского полуострова. Этому способствовал и тот факт, что православные народы (в большинстве славянского происхождения), попавшие под турецкое господство, связывали своё освобождение опять же с Россией. Такие грандиозные планы[1] московских венценосцев не могли не вызвать тревогу и противостояние со стороны других стран Европы, но неожиданно выявилась и небольшая внутренняя «загвоздка», на которую обратили внимание те же греческие патриархи.
Оказалось, что между церковной практикой России и религиозной практикой других православных народов Европы существовали некоторые «досадные» различия, появившиеся, по мнению греческих иерархов, в результате отклонения русских от общепризнанных православных канонов. Несмотря на то, что русская церковь полностью сохранила студийский обряд со времён князя Владимира (980-1015), а греческие иерархи, главенствующие в церквях православной Европы практически всё средневековье, заменили этот обряд иерусалимским[2] в XIII-XV вв., отличие оставалось отличием. Россия и русская церковь не могли претендовать на главенство и защиту православия, имея в обрядово-литургической практике такие «отклонения». Этот факт необходимо подчеркнуть, чтобы легче понять настойчивость и даже ожесточение, с которым иерархия и власть запретили студийский обряд и начали внедрять иерусалимский. В этом состояла цель и основа религиозной реформы патриарха Никона при полной поддержке царя Алексея Михайловича. Становится понятной и неимоверная жестокость, с которой преследовались несчастные приверженцы старой веры.
По своему масштабу, жестокостям и длительности (1654-1905) преследование противников реформы Никона намного превзошло западноевропейскую католическую Инквизицию, породило раскол в русской церкви и вынудило старообрядцев удаляться на окраины и за рубежи России.
Одновременно, гонимая старая вера оказалась той идеологической оболочкой, без которой не обошёлся ни один социальный бунт в России позднего средневековья, хотя вряд ли все участники восстаний были ярыми сторонниками дониконовской веры. Идеологическая роль старого обряда ещё больше озлобила власти и официальную иерархию против непокорных бородачей. Мудрые и богобоязненные правители совершенно забыли о христианских принципах гуманизма, веротерпимости и любви к ближнему. Костры, плахи, виселицы, расстрелы, четвертования, монастырские и государственные тюрьмы, голодная смерть и погромы – всё было использовано для искоренения «социального зла», каким считалось в России старообрядчество после 1654 года. Миссионеры и царские чиновники, искажая истину, старались облить грязью это социальное движение, сделать его противным для русского человека. Самого старообрядца представляли в облике какого-то страшилища, не имевшего ничего человеческого. С этой целью в исторической и религиозной литературе прошлых веков появились тысячи работ (по подсчёту немецкого профессора В. Васченко – около 14 000). В защиту старообрядчества в литературе можно встретить всего несколько страниц, опубликованных после 1905 года. Намного реже затрагивался в литературе вопрос «раскола» среди казаков Дона, Волги, Урала, Терека или Кубани, а уж прошлое казаков-старообрядцев или некрасовцев является почти белым пятном в историографии.
Последствия закрепощения крестьян и религиозной реформы дали о себе знать на Дону значительно позже, чем в центральной России. Не спешили реформаторы тревожить «степных рыцарей», но пришло время и для них, так как власти не могли позволить, чтобы беглые крепостные пользовались неписанным законом казаков: «С Дона выдачи нет!». К тому же, для центральной власти стало необходимостью установить полный контроль над вольным казачеством России. После разгрома разинского бунта (1671) и кровавой расправы над старцами Соловецкого монастыря (1676), на «тихом» Дону началось религиозно-социальное размежевание.
Большинство казаков (зажиточные старожилы) признали новый церковный обряд и принесли присягу на верность царю, но оказались и такие, которые пожелали сохранить старую веру, социальное равенство и право на внутреннюю автономию (выборность атаманов и служителей церкви). Так появились и на Дону в 1676 году казаки новообрядцы и старообрядцы, которых сразу же обозвали, по уже укоренившемуся обычаю, раскольниками, изуверами, ворами, разбойниками и т.д.
Во избежание каких-либо неприятностей с новообрядцами, поклонники дедовских традиций построили в верховьях Дона отдельные городки и станицы, церкви и монастыри. Таких «вольностей» власти никак не могли допустить и приняли самые суровые меры. В 1688 году русские войска и казаки новообрядцы разорили Чирскую старообрядческую обитель и взяли приступом городок на Заполянском острове, на реке Медведице (притоке Дона), перебив поголовно его жителей… «и немало погибло при этом и детей, и женщин».[3] Кровавой резни сумели избежать около 2000 казаков, ушедших с семьями в Кумскую Долину до начала карательных действий в верховьях Дона. Во главе беженцев был священник – атаман Лев Маныцкий, а пригласили казаков на реку Куму и на берег Каспийского моря кабардинский князь Мисостов и султан Будай хан, желающие иметь в своих владениях казацкие сотни по экономическим и политическим соображениям. Таким образом появилось войско казаков-старообрядцев за рубежом России, а 1688 год можно считать началом трагической истории этой организованной группы русских изгнанников.
Представители русских властей – дворянин Щукин и Басов с угрозами требовали от Будай-хана выдачи беглых казаков[4], а присутствие в зоне регулярных частей русской армии заставило казаков Маныцкого переселиться на Кубань, под более могущественное покровительство крымского хана и турецкого султана. В низовьях Кубани казаки старообрядцы построили несколько станиц и укреплённый городок Ачуев. Лев Маныцкий не долго пользовался гостеприимством крымского хана, так как его схватили и застрелили донские казаки в 1695 году, чтобы доказать свою верность властям. Атаманом поселившихся на Кубани казаков был избран Савелий Пахомов. К нему обратился за помощью Кондратий Булавин в 1707 году, в начальной стадии восстания на Дону. Около 1100 казаков старообрядцев приняли участие в булавинском бунте, а после его разгрома вернулись на Кубань с полками Игната Некрасова. Крымский хан Каплан Гирей позволил булавинцам поселиться на кубанском Приазовии, рядом с казаками Пахомова. Между старожилами и новопришлыми казаками произошёл довольно быстрый интеграционный процесс, в силу родственной близости по языку, старообрядческой вере и общинно казацкому быту. В исторической литературе после 1708 года на Кубани больше не упоминаются казаки-раскольники, а только раскольники-некрасовцы.
Легендарный атаман булавинцев, Игнат Некраса, сумел спасти от карателей не только несколько тысяч казаков с семьями, но и организовал на Кубани настоящую казацкую старообрядческую республику. Были построены новые станицы и несколько укреплённых городков: Хан-Тюбе, Блудиловский, Чирянский, Голубинский.[5] Казацкие укрепления вокруг станиц и городков (ров, земляной вал, частокол), непролазные плавни, гирла и каналы кубанской дельты, а также морские заливы Азовского моря, создавали видимость неприступных крепостей и относительной безопасности для казацких семей. Богатые рыболовецкие угодья составляли основу их общинной экономики.
Необходимо подчеркнуть ещё одну интересную деталь в процессе формирования за границей России нового казацкого войска, совершенно не похожего на общеизвестные казацкие формирования, существовавшие в пределах русского государства. С Дона на Кубань ушли две казацкие группы. Первая была вынуждена покинуть родной Дон Иванович в 1688 году по религиозной причине, а вторая, 20 лет спустя (в 1708 году), из-за участия в булавинском бунте, т.е. по социальной причине. В результате межгрупповой интеграции и под влиянием враждебного окружения, появилось самобытное войско казаков-некрасовцев, которое явно не поддаётся общепринятой характеристике «русского казачества» позднего средневековья. Не только быт, но и образ мышления некрасовцев стал совершенно непохожим на традиционный, то есть на характерный казакам Дона. Это можно объяснить только учитывая влияние старообрядческой веры и враждебное окружение, в которое они попали за пределами России.
Если раньше «рыцари дикой степи», готовые в любое время к смертельной схватке с коварным врагом, были одновременно и охотниками погулять да покутить, пограбить «толстопузых» купцов или организовать «поход за зипунами» в соседние страны, то после переселения на Кубань обстоятельства вынудили их превратиться в примерных по поведению верноподданных, в строгих блюстителей законов и порядка.[6]
Некрасовцы не только не грабили, но даже не брали чужое найденное или заброшенное, считая, что если чужое, не заработанное собственным потом, добро войдёт в дом, то уж оно точно беды принесёт. Что касается пьянства и богохульства – эти непростительные грехи наказывались Кругом некрасовцев смертью или изгнанием из общины. Если к этому добавим строгий запрет казакам заниматься торговлей для личной выгоды, брить бороду, курить или жениться на мусульманке, то будет ясно, насколько стал отличаться образ жизни некрасовца от родственного ему донского вольнодумца и насколько старались казаки не допускать в их среде социального неравенства. Это была поистине модель для западноевропейских социал-утопистов XIX столетия.
Повседневная жизнь в некрасовских общинах протекала строго по Заветам Игната, в которых христианские принципы переплетались с общепризнанными казацкими правилами. Жаль, что этот юридическо-моральный кодекс, считавшийся детищем атамана Некрасы, не удалось ещё обнародовать.
Слава о казацкой вольнице на Кубани быстро распространилась по всему югу России и тысячи обездоленных русских людей старались добраться до этого легендарного Беловодья, попасть в это царство свободных и равных людей, хотя власти и церковь изо всех сил старались не допустить на Кубань новых беглецов.
Жизнь некрасовцев во время кубанского периода никак нельзя назвать спокойной. В этой прикавказской нестабильной зоне, на стыке стратегических интересов России и Османской империи, почти постоянно совершались разбойничьи набеги различных племён: татар, калмыков, кабардинцев, чеченцев, для которых грабёж и торговля пленными были обычным средством существования. Нередко совершали набеги и казаки Дона, Волги, Терека или Прикавказских Гребней. Особенно опустошительные вылазки происходили во время русско-турецких войн, когда русские войска, казаки и их кратковременные союзники получали специальные указания относительно некрасовцев. Так, например, во время войны 1736-1739 гг., главнокомандующий русскими войсками, фельдмаршал Миних, приказал казакам и союзному хану калмыков, Дундуку Омбо, разорять до основания подданных Османской Порты – некрасовцев, и других обитателей нижних кубанских болот. Приказ был выполнен полностью в декабре 1736 года. Некрасовцы очень болезненно воспринимали атаки, в которых участвовали их русские братья, казаки или солдаты. По Заветам Игната некрасовцы не стреляли в русских, не оказывали никакого сопротивления, а просто уходили, оставив свои селения на разорение.
Беспрерывные войны, постоянные набеги и опустошения, а также смерть атамана Игната Некрасова заставили кубанских некрасовцев снова уйти подальше от границ матушки России. По договору с турецкими властями, русские изгнанники переплывают на своих стругах, думбасах, чайках и каюках из кубанского Приазовья в османскую Добруджу и Дельту Дуная.
Новый миграционный процесс оказался достаточно сложным и многоэтапным (1740, 1761, 1778). По данным исторической литературы (Ригельман, Минорский, Казацкий словарь Скрылова-Губарёва) можно определить, что переселись около 6500-7000 казаков. Примерно 2000 некрасовцев остались в низовьях Кубани и пополнили ряды черноморских казаков, переселённых после присоединения прикавказской зоны к Российской империи. Довольно быстро следы некрасовцев на Кубани незаслуженно исчезли, как со страниц истории, так и из памяти потомков.
В малонаселённой солнечной Добрудже и в Дельте Дуная некрасовцы нашли примерно такие же климатические, экономические и политические условия, как на Кубани. Поселились они на правом берегу Дуная (Каркалиу), в дельте (Килея, Караорман, Дунэвэц), по берегам огромного морского лимана Разин (Сарикёй, Еникёй, Журиловка) и в дремучих лесах Бабадагских холмов (Старая и Новая Слава). Здесь, в незначительном числе уже укрывались беглые старообрядцы – крестьяне и монахи, которых соседние украинцы, молдаване и валахи называли липованами.
На новом месте некрасовцы сохранили не только казацкие полки и сотни, но и старообрядческую веру ветковского согласия, и даже кубанскую общину и Заветы Игната. Основу добруджской общинной экономики составляло артельное рыболовство, хотя военные запросы вынуждали казаков заниматься коневодством, различными ремёслами и торговлей. Засушливый климат и частые набеги разбойничьих групп не поощряли земледелие, хотя земли в низовьях Дуная было более чем достаточно. К тому же земельный надел и частная собственность неминуемо порождали социальное неравенство, которого некрасовцы старались избегать.
Экономическая деятельность в казацких общинах Добруджи переплеталась с военной, как по водным просторам, так и на суше. На морской промысел некрасовцы выезжали на быстроходных гребных галерах, при полном вооружении, стараясь сохранить боеспособность своих сотен. Нередко случалось казакам бросать снасти и преследовать морских разбойников (пиратов), нападающих на торговые судна. Ещё чаще вступали в кровавые схватки с разбойничьими группами запорожцев, а на суше с татарами или черкесами, большими охотниками пограбить. Если дозорные не доносили атаману или сотнику о присутствии вблизи какого-либо недруга, то казаки могли выезжать «на речку» и в неполном составе, на лодках поменьше размером и без пушек (магуны и каюки). В неспокойных водах Чёрного моря некрасовцы использовали: мелководные и глубинные дальяны, заводы для осетровых, сети-плавки для сельдей, глубинные сети-авы для камбалы, небольшие неводы (черяги, матулки) с особым устройством для кефали. Совершенно иные снасти употреблялись для рыболовства по ерикам, каналам, лиманам, озёрам и по Дунаю, где гребные галеры с пушками почти не использовались. Пойманную рыбу некрасовцы везли на кирган, для начальной обработки и сортировки. Кирган[7] (приёмный пункт) являлся центром экономической деятельности казацкой артели и обслуживал несколько подразделений, будучи настоящим торговым центром. Кроме семейного рыбного пайка, казаки продавали свежую рыбу прямо на берегу или везли в ближайшие города. В отсутствии покупателей, рыбу солили и сушили для продажи в более отдалённых местах. Часто в таком виде её везли в Стамбул для продажи на русском Торговом дворе. В большинстве случаев продажей занимались работники приёмного пункта (кирганщики) – полноправные члены казацких артелей и военных формирований (т.е. казаки).
Османские власти, как местные, так и центральные, относились с уважением к некрасовцам низовьев Дуная, называя их в официальных документах инат-казаками, а их станицы – казак-кёй (казацкими сёлами). Власти не посягали на их административную автономию и не облагали их никакими налогами. Некрасовцы пользовались полной свободой вероисповедания и сохранили старый дониконовский обряд и церковнославянские книги. Признавали они себя старообрядцами ветковского согласия беглопоповского толка. Единственным запретом со стороны османских властей было строительство каменных церквей, превосходящих по высоте и красоте мусульманские мечети. Такое условие не имело никакого значения для некрасовцев в XVIII и в первой половине XIX века, так как они довольствовались скромными деревянными или даже хворостяными церквями. Запрет приобрёл значение лишь во второй половине XIX столетия, после появления белокриницкой иерархии и религиозного раскола в некрасовской среде (1846-1857). Каждая из соперничающих партий старалась доказать своё превосходство и привлечь на свою сторону как можно больше верующих. При таком соперничестве величие храма уже не могло считаться малозначительным. Правда, в последние годы своего владычества в Добрудже власти Турецкой империи перестали ставить казакам какие-либо условия, и в их селениях были построены внушительные по размерам и красоте храмы.
Для любого исследователя некрасовской истории нетрудно понять, что добруджские казаки составляли привилегированное сословие в Османской империи, по сравнению с другими этническими группами и даже с турко-мусульманским населением. Ясно и то, что эти привилегии не были подарены гяурам (не мусульманам) инат-казакам лишь за их красивые чубы и бороды. Речь шла о выполнении какой-то важной роли в рамках турецкого государства. А эта роль была совсем не простая: они были блюстителями порядка не только в низовьях Дуная, но и по всему Балканскому полуострову. Следует подчеркнуть и то, что некрасовцы должны были располагать необходимым потенциалом для участия в подавлении разных социальных и национальных движений. В противном случае власти не были бы заинтересованы в сохранении их полков и сотен и, разумеется, их привилегий в течение 124 лет (1740-1864). Участие в подавлении национальных движений греков, болгар, сербов и румын усилило враждебное отношение этих народов к некрасовцам и ускорило в их среде значительные разногласия социального, политического и религиозного характера.
Принимая во внимание длительность добруджского этапа некрасовской истории (1740-1864), участие некрасовской конницы и флотилии гребных галер в различных военных и карательных мероприятиях на Балканском полуострове, а также численность населения в сёлах, признанных турецкими властями казацкими, вывод напрашивается сам собой: это главный этап некрасовской легенды. Подобная оценка дунайского этапа явно противоречит мнению многих историков, как XIX, так и XX века. Среди них можно назвать В.Ф. Минорского, П.П. Короленко, А.А. Скальковского, Л.Б. Заседателеву, Н.Г. Волкову и Д.В. Сеня. Все они считают дунайский этап второстепенным, как бы короткой передышкой в миграционном процессе из Приазовья на Майнос. Они же утверждают, что оставшиеся в Добрудже некрасовцы были переселены в Бессарабию в 1811-1830 гг., а липоване пользовались их именем, чтобы получить различные льготы. Такой подход явно не соответствует исторической действительности и игнорирует огромное количество документов из архивов Турции, Румынии, Украины, да и самой России, имеющих прямое отношение к вопросу переселения.
Возможно, что сторонники теории полного исчезновения некрасовцев из Добруджи не имели доступа к архивным фондам, но такая позиция сегодняшних исследователей вполне не обоснована. Принимать за абсолютную истину утверждение майносских некрасовцев в XIX веке о том, что на Дунае некрасовцев не стало после их ухода в 1811 году, или информацию какого-либо чиновника о полном переселении некрасовцев из Добруджи в Бессарабию в 1811-1830 гг., и совсем не учитывать хотя бы численность задунайских кубанцев – подобный подход надо признать довольно странным для любого исследователя. Уход определённой части некрасовцев Добруджи в австрийскую Буковину в 1783 году, на Майнос и Марицу в 1812-1815 гг. или переселение на левый берег Килийского рукава никто не отрицает, но стоит ли упрощать этот сложный и болезненный процесс? Содержание нескольких документов из архивов городов Измаил и Одесса, обнародованных профессором Одесского университета, А.А. Пригариным, могут прояснить многое в затронутом вопросе. К примеру, 15 июня 1826 года, генерал Дибич обратился к И.А. Киселёву с просьбой добыть подробную информацию о кубанских казаках, бежавших из России.
17 августа 1826 года генералу доставлен рапорт, в котором указывается: «главные жительства некрасовцы основали в окрестностях Тульчи, Исакчи и Бабадага, и что ныне (т.е. после переселения на Майнос) число их не превышает семи тысяч человек…» (Ф. ВЧА, оп.1, д.885, л.2-3). Конечно же, можно возразить, что процесс переселения некрасовцев в Бессарабию продолжился и после 1826 года и в особенности в период 1828-1834 гг., когда в низовьях Дуная была установлена русская военная администрация. Безусловно, это так, и довольно убедительно доказано А.А. Пригариным.[8] Однако, профессор Пригарин, ссылаясь на архивные источники, признаёт, что многие переселенцы, на самом деле, не были некрасовцами, а беглыми крестьянами и солдатами.
Изредка и русские генералы, причастные к колонизации Бессарабии или ответственные за переселение некрасовцев в пределы России, признавали вполголоса недоверие и нежелание некрасовцев покидать обжитые места Добруджи и Дельты Дуная. 21 августа 1830 года генерал Рот докладывал генералу Чернышову, что жители селений Журиловка, Новая и Старая Слава и Караормани, «совершенно не намерены переселяться никуда, кроме нескольких».[9] Другой документ, дело по разбору тяжбы из-за земли между некрасовцами и украинцами, жителями города Измаила и его предместий[10], содержит обращение поверенного измаильских обществ, Герасима Левченко, к губернатору Павлу Ивановичу Фёдорову. В обращении, представитель обществ: «великоросского, малороссийска, молдавского и болгарского» утверждает, что из 154 семей некрасовцев, переселившихся из турецких владений, настоящих некрасовцев было не более 20 семей! Лишь 20 из 154! И это среди переселенцев из группы признанных и награждённых царём атаманов Льва Полежаева, Ивана Иудаева и молодого Осипа Семёновича Гончара[11]. Тогда на какой же процент некрасовцев можно рассчитывать среди трёх тысяч переселенцев из Добруджи в Бессарабию? На этот вопрос отвечает другой архивный источник, содержащий свидетельство измаильской полиции о том, что «в период от 16.12.1833 года до 27.02.1835 прибыли из-за границы 700 (семь сот) старообрядцев под видом некрасовцев».[12]
Перечень документов, указывающих на формальное участие некрасовцев в процессе переселения в 1811-1835 гг., можно продолжить на многих страницах, но приведённые выше примеры требуют подвести итоги и сделать соответствующие выводы.
Во-первых, необходимо уточнить, что процесс миграции некрасовцев из Добруджи в Буковину (1783), на Марицу и Майнос (1812-1815) и в Бессарабию (1812-1835) затронул только незначительную часть жителей. Можно даже предположить, что число их не превысило 1500-2000 казаков из общего числа 7000-8000. Прекрасно осведомлённые о климатических, экономических, религиозных и политических условиях тех регионов, куда их приглашали переселяться, некрасовцы низовьев Дуная не видели никакой выгоды, кроме осложнений, исключая, конечно, атаманов, старшин и сотников. Условия их существования в Добрудже и в Дельте Дуная не имели себе равных нигде в другом месте. Нет сомнения, что казаков тянуло к России, но из собственного опыта они хорошо знали, что все обещания властей являлись всего лишь приманкой. Главное их опасение было связано с возможностями сохранения старообрядческой веры, казацкого статуса и вольного рыболовства. Да и как было им не опасаться, если власти обещали столько льгот во время переговоров с некрасовской делегацией, а одновременно измаильский старообрядческий монастырь и церковь, …«состоящие при Дунае в 8 верстах от г. Тучкова были упразднены (т.е. разорены – прим. авт.) по Высочайшему повелению», а Дмитрий, архиепископ кишинёвский, требует у генерала Тучкова не разрешать заведение в Измаиле молитвенного старообрядческого дома![13]
Земельный надел в 40 десятин на казака, обещанный переселенцам в Бессарабию, не оказался для них очень привлекательным. Уже несколько поколений некрасовцы предпочитали заниматься рыболовством и ремёслами, считая земледелие второстепенным занятием, не соответствующим их социальному статусу. В переселении куда-либо они не видели никакой выгоды и никакой необходимости, поэтому предпочли остаться на местах. К тому же, зачем им было переселяться в Россию, когда Россия сама придёт в Добруджу в недалёком будущем – считали некрасовцы. Зато для других русских переселение в Бессарабию под видом некрасовцев было очень заманчивым и сулило такие выгоды, каких они не могли получить иным способом. Обрести личную свободу для крепостного крестьянина, получить 40 десятин земли – для безземельного, 125 рублей на постройку дома и на приобретение сельскохозяйственного инвентаря, не быть преследуемым за старообрядческую веру – всё это было мечтой для многих русских людей. Поэтому прилив беглых русских к некрасовцам особенно усилился в период колонизации Бессарабии, хотя и раньше этот приток был почти постоянным.
За всю свою историю некрасовцы не отказали в помощи ни одному беглому россиянину и не выдали властям ни одного беглеца. Сотни людей находили убежище в их селениях. Многие оставались здесь навсегда и пополняли ряды казаков, но ещё больше беглецов ждали удобного случая, чтобы вернуться в Россию в качестве свободных людей, с турецкими документами на имя некрасовского казака.
Что же случилось с некрасовцами Добруджи, не пожелавшими куда-либо переселяться? Куда они исчезли во второй половине XIX века? Может быть, их ассимилировали липоване, как утверждают некоторые исследователи?
Ответ на эти вопросы может дать любой обозреватель, осведомлённый об этническом составе населения северной Добруджи и Дельты Дуная в XIX веке. Некрасовцы остались в своих селениях, где не опустела ни одна хата, но только в 1820-1864 гг. они стали называться некрасовцами-липованами. После разоружения казацких сотен в 1864 году, после распада общины и появления в их среде религиозного раскола (1846-1857) они, как бы подыгрывая желанию властей (и не только русских), «исчезают» не только из низовьев Дуная, но даже из памяти своих потомков. Вместо нескольких тысяч суровых бородачей атамана Осипа Семёновича Гончара, в низовьях Дуная появилось такое же число молчаливых, но мирных бородачей липован. И ещё одна интересная деталь: лидера этих липован звали точь-в-точь как некрасовского атамана – Осипом Семёновичем Гончаром! Правда, эти липоване и даже сам их опытный лидер «никогда» не имели никаких связей с какими-либо казаками, даже и «не слышали» об их существовании в Добрудже, а уж о н-не-к-рас…, фу, ты Господи! Да они, бедолаги, не в состоянии даже произнести это слово! Выдумывают же люди такое!?
В бывших казак-кёях (казацкие сёла – тур.) Добруджи буквально за несколько лет исчезли все оборонительные сооружения, полностью исчезло казацкое оружье, сгорели деревянные церкви и архив, а слова: казак, некрасовец, игнат-казак были исключены из и так уже обедневшего их словесного запаса. Установился необыкновенный заговор молчания о некрасовцах. Однако, необыкновенным является и всё прошлое этих русских изгнанников петровской эпохи. Такой заговор, в котором участвуют все жители русских селений низовьев Дуная, доказывает однородность и поголовную принадлежность жителей к казацкому сословию. Если бы в зоне существовала дифференциация между некрасовцами и липованами, то заговор оказался бы невозможным и неэффективным.
Таким образом, некрасовцы низовьев Дуная и мы, их потомки, превратились в липован! Это удовлетворяло всех участников геополитической игры в зоне. Очень многим не хотелось признавать, по различным соображениям, сам факт существования многочисленного, организованного и некогда вооружённого населения в устьях Дуная.
Липоване были чем-то неопределённым – ни русскими, ни турками, и тем паче некрасовцами. К мирным липованам ни у кого не было претензий или ненависти. Ведь не они же участвовали в подавлении национальных движений, а какие-то страшные казаки-некрасовцы! Власти Бессарабии уже не должны были выполнять всё, что обещали некрасовцам при их переселении, так как они исчезли и там, в своих насиженных местах. Румынской администрации в Добрудже, после Берлинского конгресса 1878 года можно было не опасаться вмешательства турецких или русских дипломатов в защиту прав липован (так как они оказались чем-то вроде «инопланетян»). Досадно лишь одно! Из России в последние три столетия были вынуждены эмигрировать миллионы людей. За 2-3 поколения все они бесследно исчезли. Нет следов революционеров-демократов XIX столетия, с трудом можно встретить потомков аристократов-белогвардейцев XX века, а вот эти упрямые старообрядцы Аввакума и казаки Некрасова продолжают «мутить воду» в исторических и даже фольклорных исследованиях до сих пор! И что им только надо!? Да ведь абсолютно ничего! Просто они болеют душой за Россию, тянутся к ней и хочется им сохранить добрую память о своих предках, так как они заслужили это сполна.
Сарикёй, ноябрь 2004 г.
|
|