Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.

"Слово к читателю" Выпуск первый, 2005г.

 

 Выпуск седьмой

 Сибирь - Казахстан

Ногами человек должен врасти в землю своей родины, но глаза его пусть обозревают весь мир.

Джордж Сантаяна

Светлана Ананьева

ТВОРЧЕСТВО Л. ШАШКОВОЙ – ЯРЧАЙШАЯ СТРАНИЦА КАЗАХСКО-БЕЛОРУССКИХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ОТНОШЕНИЙ

Чистейшая лирика, прозрачная, как хрустально пульсирующий родник в широкошумной дубраве жизни Любови Шашковой, уроженке Белоруссии, – ярчайшая страница казахско-белорусских литературных отношений. Известный казахстанский журналист, поэт, автор книг стихов «Пора подсолнухов», «Ты есть я», «Диалоги с надеждой», «Из трёх книг. Избранное», Почётный деятель культуры РК, член СП СССР и РК, Любовь Шашкова пишет по-русски и по-белорусски, но народная основа белорусская обогащает её русскую поэзию. Певучая основа белорусской речи, белорусские слова, по мнению Валерия Михайлова, высказанному на одной из творческих встреч поэтессы с читателями, дают творчеству Л. Шашковой хороший творческий импульс.

Рефреном поэтических сборников Л. Шашковой могут быть строки: «Не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба». Первые стихи Л. Шашковой были опубликованы в 1972 году в Темиртау. Поэзия для автора это убежище от одиночества. И она несёт своими стихами свет радости жизни: «Дай мне, Боже, любить тех, кто любит меня».

В сборник «Из трёх книг» (2000) Л. Шашковой вошли стихи и поэмы из трёх поэтических сборников «Пора подсолнухов», «Ты есть я», «Диалоги с Надеждой». «Отличительной чертой поэтической манеры автора является чувство сопричастности, любовь ко всему, что окружает поэта, любовь к её двум родинам: Беларуси и Казахстану. Она с теплотой вспоминает Темиртау («В ладонях сурового, гордого края Ты, город, заботливо нянчил меня»), целинное долгое лето, землю, прекраснее которой нет. Но Беларусь занимает особое место в творчестве поэтессы» [1, с.95]:

Но отчего, скажите, и поныне,

Как только неспокойно где-то в мире –

Гудят, гудят колокола Хатыни,

Деревни Белоруссии гудят?

(Примета)

«Родина Шашковой – Беларусь, – пишет В.В. Бадиков, – где прошли её детство и юность, с трагическим наследием войны в судьбе родных и близких, с неизбывной, кровной тягой к этому болотно-суглинистому краю. Её поэзия начинается с благоговейного преклонения перед этой землей и держится, собственно, прежде всего на нём (“Ах трава-мурава моего деревенского детства”, “Маме”, “Примета”, “На Березине”). Этот главный запев и лирический кровоток, определяющий изысканную непосредственность и внятность её стихотворной речи, открытость её белорусско-русской духовности. Колдовские мотивы славянского язычества и, может быть, рискованное погружение в историю Киевской древней Руси, причём в двух художественных вариантах – русском (поэма “Рогнеда”) и белорусском (перевод поэмы Янки Купалы “На кутью”)» [2, с.157].

Шепот травы деревенского детства «под босыми ногами живёт» там, где притулилась ветла у стареньких ворот. Поэтесса просит новый день просыпать «горсточку детства», потому что помнит, как «яблоки спели у августа в тёплых ладонях», а потом их несла мама «в рыжих солнечных пятнах, в холодных накрапах росы». И однажды раздастся звонок «тоненько-тонко, (так тугая струя молока в дно подойника бьёт)»:

И запахнет зима в Казахстане

Бобруйской антоновкой,

Так, что даже

Кислинкою зубы сведёт.

(Ах, трава-мурава…)

Оттуда, из детства образ Ваньки-Бусела, которого дразнили дети.

Стихотворение предваряет эпиграф – строчка из детской дразнилки на белорусском языке: «Побачь, побачь, узнов буслы лятять». Вот и жил в деревне Ванька, по прозвищу Журавль. Сторожил колхозное племенное стадо, чем очень гордился. «Родную мову с клекотом буслиным» можно было слушать долго. Но вдруг разворачивается вся жизнь дядьки Ваньки, которого современные дети и воспринимают как настоящего аиста, длинноносого, гусиношеего, с худыми, словно жёрдочки, ногами:

Сейчас он одну ногу подожмёт,

Глаза прикроет и впадёт в дремоту,

Ну, чисто бусел над своим гнездом…

Одна нога у него «значительно короче другой его единственной ноги». Это внешнее увечье ни в какой счёт не идёт с внутренним пожаром, «проклятым жженьем». Он жил бобылем, потому что хату его зимой сорок пятого сожгли фашисты вместе с детьми и тёткой Марьей. Он выскочил из лесу с подмогою партизанской:

Да было поздно: свечкою стояла

В вечернем небе Ванькина изба.

И был огонь её далеко виден,

И тем огнем нутро ему ожгло,

И волосы золой припорошило…

(Ванька-бусел)

Аистов давно нет в деревне, как нет и осушенного болота, и речушки, впадающей в Березину. А журавель в стихотворении «Приковали к земле журавля» стоит на одной ноге, в небо голову запрокинув:

Там в сиренево-синей мгле

Журавли улетают клином.

И когда вожак на заре

Снова стаю в полёт покличет,

Запоёт вдруг вода в ведре,

Запоёт-закурлычет.

Родная Беларусь в васильковом венке видится поэтессе в дальней дали. Она «поднялась на крылах журавлиных». Но новая трагедия пришла на исходе ХХ века на белорусскую землю, беда накрыла её крылом, накрыла сосенный храм, «царство любви и озона – солнце и сосны, и тишь». «Чёртова зона» захватила родной пейзаж.

Сосны твои здесь свечами оплыли,

Падает наземь смола.

Слёзы ли ада

Конец возвестили,

Бездна ли знак подала?..

(Как же светло в этом сосенном храме…)

«Ангельское рыдание птиц в белорусском сосенном храме, чёрная смола, капающая с обугленных деревьев, ещё несущих в своём истерзанном теле стальные снарядные отметины сражений, гонимые немецкой бомбёжкой беженцы, “Дорога первых горьких вдов войны…”. О трагедии незабываемого прошлого, – резюмирует К. Кешин в рецензии на поэтический сборник Л. Шашковой, – и нынешней всенародной беде Л. Шашкова пишет просто, серьёзно и строго» [3, с.6].

Новая книга Л. Шашковой «Луг золотой» [4] выпущена в серии «Литература народов Казахстана». Родина, родная сторона, а по-белорусски – родима – часто встречается на страницах сборника. Детские впечатления – лейтмотив сборника.

Яблоки падают в Березину,

И не догнать мне воровку-волну.

(Спас)

Но уже в избранном «Из трёх книг» (2000) любимая Белоруссия «обрела положение заповедной территории, и многолетняя разлука с родиной, – как верно подмечает Т. Фроловская, – лишь усилила духовную энергию стиха. А это означает: всё-всё необходимо взять на учёт, в перечислении “лесов, полей и рек” ничего не пропустить, очертить старинный, однако же незабвенный житейский уклад, воспроизвести колоритные фигуры Полесья, а самое главное – во всём этом высветить особенную, трагическую историческую судьбу Белоруссии» [5, с.168].

Одна страничка трагической исторической судьбы Белоруссии – жизненный путь странницы Алёны, на малеванках которой – «мир зелёный, диковинный, нездешний край, сады, плоды – Алёнин рай». А вокруг, на земле «ни рай, но ад, глаза войны вослед глядят, и меряют босые ноги родимой Слутчины дороги». Жизнь Алёны, в котомке которой лишь «краски, хлебца малость, и камнем за плечами старость», обрывается трагически:

От недоимок откупилась –

В ручье горючем утопилась.

Не спасли от нищеты мир наивные холсты Алёны: «Алёнин рай теперь ничей». «Остро пережитые, крепко запомнившиеся детские годы – там, именно там ностальгически зовущая территория поэта, для которого непрестанное наслаждение и песенная стихия белорусского крестьянского мира, и естественно всплывающая в ритмически организованное повествование сочная простонародная речь. Да и вся сельская жизнь – её стороны, – считает Константин Кешин, – её годовой круг переданы тонко, точно, с поразительной меткостью подробностей – запечатлена любовно и неторопливо» [3, с.6].

В современной драме «Однофамильцы» (так обозначен её жанр автором) поэтесса пишет о недопустимом, о непостижимом человеческим умом, о нравственной ответственности за память тех, кто освободил родную землю, отстоял независимость Беларуси в страшные годы Великой Отечественной. Из газетного эпиграфа мы узнаём, что на 70-м километре Печенегской дороги вскрыта и разграблена 31 могила советских воинов.

Поэма представляет собой диалог матери, отца, их сына Петра, чью могилу задумали разрыть (поэма так и начинается: «Не надо разрывать мою могилу на кладбище в деревне Василевке…»), и еврея. В Беларуси, где в годы войны погиб каждый четвёртый житель, особо трепетное отношение к партизанам, участникам сражений и солдатам. Мирные жители на оккупированных территориях вынесли на себе все военные тяготы, а порой и ужасы плена. Л. Шашкова пишет о самом начале войны, когда по дорогам бегут беженцы, а со всех окрестных деревень сгоняют военнопленных, смертников-евреев, «работавших с отчаянной надеждой, что как-нибудь да обойдётся всё», на станцию Бобруйск.

В три месяца войну решив закончить,

Вели себя тогда вальяжно фрицы,

И зверств ещё особых не чинили,

Оберегая нас, своих рабов, –

рассказывает Пётр, который по дороге в деревню, вечером, когда гнал стадо, нашёл золотую монету, видимо, обронённую беженцами, бежавшими утром. Не успели пройти сутки (утром бежали беженцы), а вечером дорога была уже в руках оккупантов. Так стремительно развиваются события в поэме, исповедальный характер которой придаёт монолог Петра: «Монеты у меня той больше нету, цены её я сам так и не знаю». И далее поэтесса удачно переходит к приему воспоминаний: «Я помню, как заголосила мама». Включается в текст голос матери:

Ой, не к добру, сынок,

твоя находка,

Мы золота не бачили от роду,

Не знаю я, куда его сховати,

Ой, не к добру…

Пётр продолжает свой рассказ. Работавший с ним рядом еврей, видимо, большой учёный из Минска, просит его помочь откупиться от конвоиров: «Я знаю, нас погонят в лагерь, там крематорий – газовая печь». В конце недели всех отправили по хатам, на один день. Пётр советуется с родителями, уже решив для себя, что поможет учёному.

Материнское сердце предчувствует беду:

Так сердце у меня, сынок, и ноет:

Ох, не пытал бы понапрасну долю…

Отец, напротив, поддерживает решение сына:

Он должен поступать, как человек.

А гроши как пришли, так пусть уходят.

Не встретив своего знакомого в тот день, вечером Пётр рассказал о тайне своему соседу по бараку, однофамильцу (отсюда – название поэмы) – Морозу Андрею, из соседней Слободы, попросив его помочь завтра, передав учёному, что деньги Пётр ему принёс. Утро не предвещает трагедию: «Мы утром вместе стали на разгрузку».

Риторический вопрос Петра: «Зачем меня накрыл он этим углем?» остаётся без ответа. Всё трагическое происшествие Пётр воспроизводит сам:

Я видел, как пошла тележка с углем,

Он должен бросить под неё башмак,

Чтоб вовремя она затормозила,

Но почему-то этого не сделал…

Наряду с глаголами прошедшего времени видел, затормозила, не сделал в прямую речь Петра включён глагол настоящего времени должен бросить (сейчас, сию минуту) башмак. Такое соседство глаголов двух времён усиливает картину трагедии, противопоставляя прошлое и настоящее, сталкивая разные временные пласты. Тележка с углём продолжает своё движение, неотвратимо надвигаясь на Петра:

Она летела на меня. Я видел.

И всё. И темнота. И темнота.

………………………………

Но той монеты нету у меня.

Поэму предварял эпиграф «из газет». Завершают строчки из письма, подтверждая фактическую основу произведения: «Люба, ездили мы в Василевку, выкопали бульбу тётке Поле, были на могилке у Пети. Ты спрашивала, что мы знаем про того Мороза из Слободы. Сразу после войны дядька твой Жорик с хлопцами ходил в Слободу, чтобы с ним разобраться, но его мать сказала, что он живёт в Австрии, и плакала…»

Самая характерная деталь поэтического стиля Л. Шашковой: всюду в её поэзии присутствует родная Беларусь. Это названия рек (Буг, Свислочь, Припять, Полота, Западная и Северная Двина, Неман, Березина), озёр (Сенеж), речек (Брожка, Ислочь, Бобруля) и речушек, ручьёв (Княгинька, Черница), городов (Гомель, Минск, Бобруйск, Заславль, Полоцк) и деревень (Василевка, Грозово, Слобода), местностей (Слутчина) и местечек (Изяслав), народные словечки («моя любка» – ласковое обращение к младшей по возрасту; месяц – красавик; малеванки – картины, хата, гладышки, поветь, криницы, струг, сховати, вечерять, не бачили, бульба, листопад – ноябрь, бусел), прибаутки, пословицы («Хвалю, кулик, свои болота и нахвалиться не могу») и поговорки («Бабья жизнь – вода»; «Несчастный – утопнет в ложке, счастливому – море в ножки»; «Несчастному – небо в овчинку, счастливому – бор в спичинку»; «Горе верёвочкой вьётся в поле»; «В своей судьбине полонянка»), образные выражения белорусского языка («Не пытал бы понапрасну долю…», «беду накликаешь»), образы народных героев прошлых лет и многое другое.

Чернобыльская катастрофа окрашивает в иные, трагические тона поэзию Л. Шашковой. Знаковое стихотворение «Вот моя деревня…» (так и вспоминается классическое «Вот моя деревня, вот мой дом родной...» – С.А.) горестно по своему содержанию.

…Тогда, на Сенеже, мы оба

Не сразу поняли: Чернобыль!

Этого не поняли жители Белоруссии, Украины и России. Трагедия коснулась всех. Облако расстреляли над белорусским краем, над Василевкой:

И вот несёт она в глазах

За нас с тобою взятый страх,

И вот несёт она в крови

Погибельность своей любви…

Шашкова наполняет самым земным гражданским содержанием – исторические и нравственные уроки войны, объединяющие все народы бывшего СССР – «И у могил родных и дальних плакать // Во век нам разучиться не дано». «Вот так, – резюмирует В. Бадиков, – от лирики малой родины, своей деревни Василевки к эпосу расколотого современного мира...» [1, с.158].

Свою личную ответственность за свою судьбу поэтесса ощущает остро:

И знаю: средь родных болот,

Лесов, лугов у речки Брожки

Я взору горнему с высот

Видна теперь, как на ладошке.

(Звезда болот)

Для родной Беларуси Л. Шашкова вместо эпитета «бедная» находит более точный – «дивная»:

Лишь здесь, на вечном берегу,

Ты понимаешь: кто ты, что ты…

 И если Березина «своим простором входит в очи», то Брожку «душой не перепрыгнешь», «куда бежать от собственной судьбы?» Да и с природой Л. Шашкова общается  по-своему, удивляя и очаровывая своих читателей яркими пейзажами: приветным зовом прибрежных кущ, дубов столетних, лопотуньи ивы… Июльская дорога

Вся в солнечных замысловатых бликах –

Берёзы, сосны, запах земляники,

Грибов, дождя и Беларуси летом.

Родные пейзажи – это спасение души, олицетворение Родины. Пронизанный солнцем лес – это сосновый белорусский бор. А из чащобы ельника, вставшего тёмной стеной, кто-то словно следит из «вяжущей тьмы», поэтому свой заметавшийся дух лучше доверить лугу и соснам вокруг. Лирическая героиня прячется в «лес да поле, с подсолнухами вдоль межи» от городской суеты, телефонных звонков, визитов, кутежей:

А утром выйдешь за калитку

На дождика упорный звон –

Там осени листок визитный

К оконной раме прикреплён.

(Вот и оставили в покое…)

Нередко в одной стихотворной строке – три эпитета, передающие красоту травостоя золотого луга по утру, на восходе: «птичий, шмелиный, хмельной травостой»; яркость цветущих трав: цветут жёлтым, лиловым, белым… Украшением лесной поляны стала царственная ель, которая глядит вокруг величественно-гордо, и в тишине, «в то время как и луг, и лес звенят от птичьего народа», спокойно ждёт зимы.

Настоящая земная и небесная краса – рядом: река, ласкающая задумчиво плес; луга и весёлая стайка берёз; первые зёрна росы.

В стихотворении «Листопад» обыгрывается название осеннего месяца. «Листопад» – по-белорусски – ноябрь:

Ах, какая удача,

Явиться на свет в листопад,

Будто новый листочек

На смену погибшим явиться.

Ноябрьские ливни и ноябрьские листопады не задуют яркий огонёк золотистого листочка, не скроют

Квадрат осеннего двора

В резной оправе сада.

Квадрат осеннего двора

В червонной, лёгкой раме.

Рефреном проходит пожелание:

Да будет светлою пора

Ноябрьских листопадов.

…………………………

Да будет светлою пора

Ноябрьских расставаний –

когда машут вслед из тьмы разлук ладошки листопада.

Л. Шашковой удаётся передать лесную благодать и тишь:

Пойдём с тобой сегодня по грибы

На утренней заре по бездорожью,

Шагая отрешенно-осторожно,

Пойдём с тобою в поисках судьбы.

(Как в то лето)

Особый талант поэтессы, по мнению В. Михайлова, рассказывать про казахскую степь мелодией белорусской речи, про восторг «пред лоскутком огня, упавшим с неба», пред маком, мерцающим в зелени, «как свечечки манящие вдали». Она пишет о целинном долгом лете, когда фары встречной машины выхватывают «степной мошкары хоровод, пока мой водитель усталый знакомое что-то поёт. Негромко, протяжно и ладно, как в нашем умеют краю». О далёкой песне крылатых степных табунов.

В стихотворении «Чарын» – чернильно-чёрная и тихая ночь, в которой

только всхлипы лягушек, да голос такыра невнятный,

только за поворотом о чём-то бормочет река.

Стихотворения Л. Шашковой посвящены её казахстанским друзьям – Инне Потахиной, Руфи Тамариной, Евгению Курдакову, Валерию Михайлову, Акиму Тарази и многим другим.

И здесь жила моя душа.

В безбрежности носима ветром,

Влекома к дальним миражам,

Не отторгаемая степью.

(Степь)

В стихотворении, посвящённом Инне Потахиной, «над Алма-Атою, над нашим аулом», светит звезда поэтессы, причем звезда не просто светит ровно и спокойно, она «одинокая плачет» и «пылает среди ночи».

Пейзажи Казахстана – неотъемлемая часть поэтического мира Л. Шашковой, как и пейзажи родной Беларуси. На берегу Алтынколя «шумит карагач листвою, будто сыплет словами». В барханах на границе с Китаем лирическая героиня стихотворения «Человек», посвящённого Жуматаю Жакипбаеву, видела лунный пейзаж

с его пустынными кратерами

В песках Алтынколя.

Я видела песчаные барханы

С верблюжьей колючкой,

Вцепившейся в небо,

С узлами саксаула,

Завязанными на память о том,

Что и в этой пустынной пустыне

Продолжается жизнь.

Дед Григорий, прошедший войну от Орши до Кенигсберга, заработавший в мирное время два инфаркта, на берегу Алтынколя ловит рыбу, слушает шёпот песка и ночной разговор звёзд. Он разговаривает «в песчаной пустыне у самого синего озера», разговаривает с рыбами, с рыжей лисицей, с вараном, скользнувшим по гребню бархана. В великом безмолвии слушает его пустыня, а мальки у берега тычутся носом в ладони. Природа одушевлена и наделена многими качествами человека. Помимо уже приведённых примеров, карагач соглашается с Григорием, кивает: «Дожить бы… Дожить бы… Что же ты, Жуматай, этих слов не расслышал?»

Боль и тревога белорусских и казахстанских девушек за покалеченное поколение в Афгане, наркоманов и пьяниц, «загулявшихся на собственной тризне», объединяет два стихотворения «Просьба» и «…и братец Иванушка», навеянные сказочными образами и героями. На пушкинских мотивах «Сказки о рыбаке и рыбке» построена «Просьба» Л. Шашковой. Сказовые мотивы, обращения к государыне-рыбке, полудню, травушке:

Смилуйся, государыня-рыбка,

Смилуйся, полдень мой зыбкий,

Смилуйся, травушка луговая,

Детской памятью заклинаю.

Песня-просьба вернуть молодых ребят, «не в цинковом во гробе», не калекой превращается в песню-заклинание:

Возвратите мальчиков из Афгана,

Из тюрьмы верните хулиганов,

От иглы верните наркоманов…

Помогите вернуть в лоно жизни…

Троекратное обращение к государыне-рыбке, полдню зыбкому и травушке луговой завершается необычно:

Смилуйся, государыня-рыбка,

Возвратись в обмелевшую реку,

Возвратися в речку Бобрулю,

А не можешь – вернись хоть в сказку,

У меня немного желаний…

В стихотворении «…и братец Иванушка» главная героиня – сестрица Алёнушка летит белой птицею вслед за памятью «на станцию на Чу», где

Степи слева, степи справа,

И полно дурман-травы

Для пропащей головы.

Фольклорные образы – тени чёрные, сатана – усиливают картину тревоги, потери и горя:

В тёмном лесе конопли

Тени чёрные легли,

И дорога не видна –

Видно, водит сатана.

Так же, как и предыдущее, это стихотворение завершается обращением, но вместо государыни рыбки – Алёнушка-сестрица:

Ах, Алёнушка-сестрица,

Над колодцем, над криницей

С заревой, живой водицей

Посиди, поворожи

За возврат его души…

«Пристальность укоренённости, корневой природности в том пространстве (любимой Белоруссии – С.А.) весьма помогла Л. Шашковой, – как считает Т. Фроловская, – зорко видеть неповторимые черты иных земель, иного менталитета. И, забежим немного вперёд, – умение набросать немногими эскизно-безошибочными строчками пейзаж души – так же от чувства посланника, за рубежами Отечества обречённого по воле провидения представлять его всему миру» [5, с.168].

Книга «Луг золотой» состоит из следующих разделов: «Пейзаж с девочкой», «Как в то лето», «В слиянии Березины и Брожки» и «Поэмы». «Песни жаворонков» посвящены памяти бабушки поэтессы Федоры Гавриловны и проникнуты светлым чувством любви к старшему поколению:

Федос да Федора,

красивая доля,

над лесом, над полем,

над синим простором

Жаворонки летние звенят.

Три песни жаворонков написаны в белорусской фольклорной манере. Песнь первая начинается зачином:

Лучше б я эту песню не пела:

Ой, зачем ты буря налетела,

Разметала гнездо моё по ветру,

Раскидала деток по веку –

Одним в дальние года лететь,

А другим в сороковых оставаться.

Володя «откатился чёрною смородиной, тоненькою свечечкой застыла» Людмила. Бурей вырвало и старшего сыночка из гнезда. Стоит Петрусь над рекою, – причитает мама, – «обелиском стоит, скалою». Потом под сеятелем вздыбилась земля. И вновь образ жаворонка: «подбитым жаворонком клюнул борозду». Жутко-тихо стало в мире, «как было только разве на войне». Так перед читателем проходит история всей семьи, пережившей военное лихолетье и трудные послевоенные годы:

А мир лежал растерзанный, в руинах,

Они чернели струпьями на теле Земли,

Забывшей, как родится хлеб.

И голос её словно кровь сочился:

– Моих детей, дарованных Победой,

От голода опухших и от слёз

Везите к солнцу, к хлебу – восток.

Меняется интонация, из горестно-эпической она становится напутственной:

Пусть зашумит там молодая поросль,

Пусть кронами она переплетётся

С карагачём степным и саксаулом.

Но чтобы материнской пуповины

К кровиночкам моим тянулась нить,

С собой возьмите жаворонков серых,

Пускай на этой нити держат сердце

И тянут души в солнечный зенит.

Вторая песнь обращена к степи и степному небу:

Ох, как небо надо мною бездонно,

Ох, как степи подо мною безбрежны.

Где ты, мой жаворонок чёрный,

Мой Караторгай, мой нежный?

Былинные мотивы второй песни жаворонка («степи останавливаю взглядом»), фольклорные обращения-рефрены («Где ты, мой жаворонок чёрный, мой Караторгай, моя радость?») объединяются в песне на два голоса, исполнители которой несут на крыльях солнце:

– Ой, раным-рано

Солнце заиграло,

Выпорхнуло в небо

Жаворонком алым.

В Казахстане лирической героине «Песен жаворонков» снятся «песни Беларуси милой».

Ночной приют они находят в сердце.

И сердце бьётся птахою бессонной,

И ничего оно не забывает.

Так от истории семьи и своего рода поэтесса переходит к поэтическим обобщениям, к славной истории Беларуси:

А в песнях тех – колокола Хатыни,

И слава вечной крепости на Буге,

И над Полесьем – молодые всходы…

Но лейтмотивом светлых и горестных песен, ни от одной из которых душа не отречётся, остаётся любовь к родимой стороне. Начинает песни Буг порою вешней,

Потом их Припять катит по просторам,

А там – Березина, Двина и Неман,

А там боры подхватят эти песни,

На солнечных вершинах раскачают

И птахами запустят в поднебесье.

Удачно найденный поэтический образ: «на солнечных вершинах раскачают и птахами запустят в поднебесье» завершает вторую песнь жаворонков, хотя нет им ни конца, ни края.

Третья песнь жаворонков – завершающая. Начинается она диалогом:

– Ты куда летишь, доня?

– В поле.

– Ты откуда летишь, доня?

– С поля.

Этот диалог повторяется трижды. Но героиня понимает, что никто её уже об этом не спросит, песня не летит к родному дому, эхом возвращается: Федора-а-а… В хате живут чужие люди.

Они не так калитку закрывают,

Не так косу повесили в повети,

Не так гладышки сушат на заборе.

Люди вроде неплохие, подают воды холодной кружку. Но тут же воспоминание из детства: «А бабка выносила молоко, дед – решето с наливом и анисом…» Исподволь подмечено, что и в саду порядок уже не тот, пчёлы не хлопочут с усердием, «а мамою посаженные сливы теперь лишь плодоносные деревья…» И лишь подслеповатая Явхимка окликает голосом протяжным, надтреснутым от времени и песен: «А ты не внучка Жаворонков будешь?» В ответ – внутренний монолог героини:

Вот если бы по голосу признали,

Вот если бы признали по работе,

И слухом бы наполнилась деревня:

– Вы знаете, у Жаворонков внучка

Не хуже своей бабки распевает…

И в хату деда я б тогда вошла.

Эта же тема – тема дороги, увитой вьюнком-васильком, продолжена в «Диалогах с Надеждой», сестрой меньшей, где детские воспоминания переплетены с реалиями современной жизни, в которой «живёт человек, правотой своей тешась жестокой, не помня, что лишь милосердие – Высшая Мера, в Любви не нуждаясь». Жито осыпалось «пообочь дороги».

Реке многоводной отснились давно пароходы,

Ей даже паромщик и тот скоро будет не нужен,

Поскольку и в брод перейти её можно, как лужу.

Самые разнообразные эпитеты находит для дороги, ведущей к дому, Л. Шашкова:

Вьюнком-васильком перевитая эта дорога,

Дорога, ведущая полем к реке многоводной…

– Просёлочная, обочинная, вездеходами укороченная,

С колеями разбитыми, дождями размытая,

Лесная, смородинная, так мною и не пройденная…

Образное мышление поэтессы проявляется в пейзажных зимних зарисовках («Аистов белую стаю выпустит в город метель»), в сочетаемости несовместимого («пустынная вода в пруду стояла»), в метафорах и олицетворениях («С неизбежностью потерь продрогшие деревья примирились»; «И был пейзаж так безысходно беден, И о весне уже напоминать Не смела ни одна из робких линий»; «А в трубке пенится прибой»; «И ловили, И впрок запасали погожие дни»; «белый парус Тянь-Шаня»; «локоны ветер на пальцы себе нанизал»; «на солнце выступят веснушки»; «ветер кутит в компании дождя»; «декабрь дождем из сердца выпал» и т.д.).

В поэтический узор строки часто вплетены славянизмы: «Мороз в оконных пяльцах узор торжественный плетёт»; «ворожба вихревая», «снеги белые», помор, келья, хлад, кудель, веретено, светлица, стража, полон, плаха, хлябь, «не зело речист», светёлка, тризна, гусли, молвит, полонянка, Свороги; Стрибоги; Даждьбоги, Ярилин день, как и фольклоризмы: мил-дружок, лик; небесное светило; белый свет; колодезная Лета; птица белая; печаль-кручина; птица вольная; мертвень-вода; заревая, живая водица; други верные; дружина вольная; огнестрелы; око соколиное; дружина молодая; огни самоцветные; ночка-чаровница; тени-мары; уста бледные; суженый; реки бегут не убегаючи; горе горькое и другие. Вятичи, хазары, ятваги, боги полочанские упоминаются в поэмах Л. Шашковой.

 Необычны эпитеты: звезда нечаянная; ворожба вихревая; усталый самолёт; несбывшийся дождь; за сердце хватающая бодрость; лупоглазый светофор; зелёный ветер; оранжевое полыханье; лопоухий огородный житель; июньская зелёная поспешность; горячая медлительность июля; августа задумчивая тяжесть; расплавленный смерч; немыслимые сполохи; обезумевший стебель; мартовские глаза; воронья мгла; колючий дождь, ржавый лёд; безмолвный заговор; незакатная звезда; благая, державная цель и т.д. Устойчивые эпитеты: сладкий сон; могильный сон; мёртвый и вечный сон; сладкое вино; старина глубокая; железный лук; калёная сталь; Владимир – Красное солнышко; открытая душа; солнышком князь сияет; бренные останки; озорные глазёнки.

У Л. Шашковой язык творчества (безукоризненно русский) всё равно получил и предметно-словарную, и внутреннюю духовную прививку исторической «батькивщины». И это только украсило и обогатило, – справедливо считает В. Бадиков, – как её русский язык, так и её художественный мир. Посмотрите, с какой любовью, ностальгией и органичностью живут в её лирике белорусские топонимы: Василевка, Хатынь, Брест, Буг, как обыгрывается образ Бусела-аиста... [2, с.158-159].

Одуванчики и подсолнухи – наиболее часто повторяющиеся в стихотворениях Л. Шашковой образы лета, солнца, радостного и полнокровного восприятия жизни. Поэтический цикл «Ван Гог в Арле» начинается «Подсолнухами»:

Оранжевое колесо бессонницы

Раскрутит бешеные спицы.

Твоё вангоговское солнце –

В зените.

Экспрессия сжимает пространство стиха, в котором бессонница кричит «в сто сорок яростных подсолнухов».

Лирическая миниатюра «Вороны в пшеничном поле» заслуживает быть приведённой полностью:

В ответ на крик,

На боль,

На стон –

Из душу всасывавшей бездны –

Сухое карканье ворон,

Как будто рвётся холст небесный.

В стихотворении «Пора подсолнухов» выделены подзаголовки по названиям месяцев «Июнь», «Июль», «Август», «Сентябрь», «Октябрь». Метафорично и воздушно начало стихотворения:

Когда подсолнухов июньская пора

Сто тысяч солнц раскружит по планете,

Их отразит в бесчисленных дождинках,

И в каждой луже даст потанцевать…

Стихотворение имеет посвящение – Ольге и Александре, дочери и внучке, которые рано или поздно поймут, что «есть цветы изящнее и строже», но нет у них дерзкой привычки – всегда светить.

Но в их великолепные головки

Вовек не приходила эта прихоть:

Быть повтореньем солнца на земле!

Необычно и любовно пишет Л. Шашкова о первых весенних листочках, о том, как у «первых робких почек клювик жёлтенький остёр». Облака одушевлены, как и воробьи, поэтому ныряют те и другие в лужи, а после стужи открывает «очи сонные река». Автор подмечает и «торопливый росчерк ласточек над головой», и планету одуванчиков на холме, «готовую вот-вот взлететь на воздушных шарах-одуванах». Горчайший запах знойной полыни пробивается из тьмы веков. Под косым осенним ливнем лирическая героиня становится «жёсткою осокою». Из колодезной Леты подмигивает, загрустив, «мудрый по-птичьему глаз золотого ранета». Беспокойно и скорбно кричат потревоженные птицы, так, что «неба котёл от их крыльев безумных вскипает».

У озера – «светёлка для души». Вспоминая своих поэтических предшественников – А. Блока и А. Ахматову, цитируя строчку из «записных книжек» А. Блока: «На станции Подсолнечной в тамбуре – А. Ахматова, одна…», Л. Шашкова обращается к великому поэту, бездомный дух которого летает над озером заснеженным и «не откликается, не окликает…»:

Вон в лапы сосен иглы сеет дождь

И по душе царапает, не зная,

Что ты уже, душа, не заживешь –

Сквозная эта рана дождевая…

(Сенеж-86)

В продолжение темы поэзии – стихотворение «Поэту» с пронзительными строками:

Не умирай никогда.

Мне не одной это надо,

Чтобы светила звезда

В ветках осеннего сада.

Далее возникает ассоциация со знаменитыми строками В. Маяковского, обращёнными к С. Есенину: «летите, в звёзды врезываясь…». У Л. Шашковой – звёздный снегопад:

Светит в ночи снегопад

Полон добра и доверья.

Сквозь тишину и деревья

Звёздные ночи летят.

Особое место в творческом наследии Л. Шашковой занимают поэмы. «На кутью» (Из Янки Купалы) и поэма «Рогнеда» навеяны мотивами белорусской литературы, славянского фольклора. И древний княжеский пояс в три опояски: единство мысли, единство слова, единство дела переходит из рук девочки в будущий век.

Поэму Янки Купала «На кутью» Л. Шашкова перевела в 1990 году в Доме творчества Союза писателей «Ислочь», где готовила свою третью книгу «Диалоги с надеждой». Переводила непосредственно с белорусского, поскольку была возможность проконсультироваться с белорусскими писателями, владеющими мовой. Так появилась впервые на русском языке поэма Янки Купалы «На кутью», «исполненная тихого, молитвенного рождественского настроения. И каждая страница книги в буквальном смысле слова говорит чистейшим, многоцветным, богато обновлённым русским языком» [3, с.6].

Творчество великого белорусского поэта Янки Купалы (1882-1942гг.) своими истоками восходит к народной традиции, к лиризму и напевности народной песни, он и в своих поэмах остаётся тонким лириком, ревнителем самобытности родного языка и речи, что и формирует истинно национального поэта. Вобрав и сохранив в себе эти качества, его поэзия сама становится источником, к которому можно приникнуть в стремлении понять свой народ, его душу, выраженную в традиционной культуре. Удивительны исторические поэмы «Могила льва», «Сон на кургане», «Курган» о древнем сказителе-гусляре. Поэма «Она и я» в 14 отдельных стихотворных главах «Встреча», «В хате», «За кроснами», «Радуница», «Пахота», «Белит полотно», «Сев», «Полёт», «Огород», «Яблони цветут», «На лугу», «Красота мира», объединённых лирическими героями, славит труд земледельцев. И всё это – любование и воспевание милой в заботе и работе, которой сам герой – главная опора и подмога.

Хотя звание народного поэта Беларуси Янка Купала официально получил в 1925 году, академика – в 1928, постепенно его дореволюционное творчество отлучается от читателя, как националистическое и возвращается только в эпоху так называемой перестройки. Тогда же в вышедшем «Избранном» была опубликована и поэма «На кутью», которая, по сведениям книжной палаты СССР 1990 года, к тому времени не имела перевода на русский язык. Творчество Янки Купалы возвращается не только в родную Беларусь, но всему славянскому миру, всем любителям поэзии. Открыт музей его имени в Татарстане, где поэт с семьёй был в эвакуации, памятник ему воздвигнут на Кутузовском проспекте в Москве. До сих пор не известны причины его трагической гибели, когда он был вызван из эвакуации в столицу (28 июня 1942 года он упал в пролёт лестницы в гостинице «Москва»). Но слово поэта живёт и всё более насущно в мире, стремящемся сохранить свою самобытность перед угрозой обезличивающей глобализации.

Поэма «На Кутью» Янки Купалы начинается картиной зимнего пейзажа:

Лишь Млечный путь начнёт мерцать,

Лишь снег на поле заискрится,

Как чудеса свои являть

Выходит ночка-чаровница.

В. Даль объясняет значение слов «кутья» или «коляда» как сват-вечер, рождественский или сочельник. В такой вечер возможны всякие чудеса, потому что свои чары «насылает» глушь, обвенчавшаяся с тишиной, а небесный небосвод вступает в заговор безмолвный с тёмной ночью.

Над миром тяжкий свой полон

Распростирает царство ночи.

И сладкий сон, могильный сон

Смеётся белу свету в очи.

Чудеса продолжаются… Если могильный сон смеётся белу свету в очи, то и жизнь вдруг начинается на разорённом пепелище. Ночь, темнота сменяются огнем искристым, каким сверкают княжие палаты, богатыми столами, украшенными скатертями светлей росы.

Здесь духи прошлого кутью

На старосветский лад справляют.

И, разумеется, две последующие строки поэмы («Давно прошедшему житью песнь благодарную слагают») вполне могли быть предъявлены как обвинение самому Янке Купала, как и последующее обращение к дружине князя:

Один, один раз только в год

Мы сходимся согласно року,

Чтобы забвенья ржавый лёд

Сколоть со старины глубокой.

Вся поэтическая ткань поэмы проникнута ассоциациями из народной поэзии. Княгиня так красива, что её взгляд «будто блеск далёких молний». Камни самоцветные горят у князя на короне, когда обводит он дружину молодую, которой «не коснулся хлад измен», оком соколиным. И уж совсем пророчески звучат заверения князя:

Мы знаем: помнят нас живые,

Хотя с подмостков этих сцен

И оттеснили нас другие.

Другие боги взяли верх

И суд ведут над нашим краем,

Но мрак да не накроет тех,

В ком воли свет мы разжигаем.

Три гонца «со всех концов»: один из которых был со светильником, второй – с железным луком и третий – с гуслями, по приглашению князя и по его просьбе, повествуют об увиденном, о путниках, бредущих безмолвною толпою, с повязками на глазах. Но стоило им почуять луч света, как их бледные уста зашептали: «Отдайте наше солнце нам, зачем украли-расхватали?» Второй гонец, как только «стрелой напряг луг», услышал шёпот бледных уст: «Отдайте нашу славу нам, зачем украли-расхватали?» Третьему вестнику стоило лишь ударить по струнам, как в ответ послышалось: «Отдайте нашу песню нам, зачем украли-расхватали?»

В звенящей тишине, в светлице, князь, наконец, отвечает:

Нет, не погибнет тот народ,

Что жаждет солнца, славы, песни,

Час пробуждения пробьёт,

И к новой жизни он воскреснет.

Будить людей для новой жизни «луком, гуслями, лучом» отправляет князь гонцов. Язык поэмы метафоричен. Шумит беседа за столом. Незаметно время длится:

Рокочут гусли, и их звон

По свету белому несётся,

В сердца людей стучится он,

И в них надеждой отдаётся.

Но вольную беседу, текущую неспешно, как река, в полночь, «будто чья рука» незримо пресекает. Вековой замок превращается в разорённое пепелище. И вновь, как и в начале поэмы,

над миром тяжкий свой полон

Распростирает царство ночи.

И сладкий сон, могильный сон

Смеётся белу свету в очи.

В 1990 году в Доме творчества Союза писателей «Ислочь» была написана и поэма «Рогнеда», автор которой побывала в княжеском Заславле, в музее, где и услышала историю древнего княжеского рода. Потом прочитала книгу белорусского писателя Константина Тарасова, консультировалась с историком Фёдором Кривоносом и искусствоведом Ниной Матвиенко. «Рогнеда» создана под воздействием памятников древнерусской словесности, она предельно насыщена материалом. Поэма изобилует неожиданными, поразительно контрастными поворотами высокой судьбы Рогнеды – Гориславы – Анастасии.

Л. Шашкова открывает одну из трагических страниц истории Беларуси. В Заславле – тишина. Умиротворяющ вид на Свислочь. Но именно здесь, в таком красивом месте, где ручьи Княгинька и Черница «из тьмы веков спешат пробиться и душу захватить в полон», нашла княгиня Горислава свой бесславный конец, монашкой завершив жизненный путь.

Юность княгини безоблачна. Князь Ярополк с Киев-столицей рад с кривичами породниться. Резоны княжеств двух дороже, и свадьба назначена на Ярилин день. В этот день княжна Полоцкая должна своей рукой надеть поясок княжий и, поклонившись, молвить с лаской: «Вот пояс, княже, В три опояски: Единство мысли, Единство слова, Единство дела». Вместо счастливой семьи, о которой мечтает Рогнеда, судьба приготовила ей великую беду: «вместо киевских ладей сваты другие в череде».

Владимир, Новгородский князь,

Войною страшною грозясь,

Невесту хочет Ярополка.

Он к славе рвётся, «как к жене, и к власти, жаждуемой долго!» У Рогнеды на глазах убиты отец и мать, братья и Ярополк. Слава Владимира-князя засияла в небе кроваво незакатной звездой. А Рогнеда стала Гориславой. На что Владимир довольно рёк: «Гореть тебе моей славой (Сгорела для этой славы…)». Князь укрепляет трон, Горислава, шестая жена князя, воспитывает троих сыновей. Чтобы передать состояние Гориславы, для которой «брачное ложе с могилою холодом схоже», Л. Шашкова находит образное фольклорное сравнение:

Над Лыбедью раненой птицей

Душа Гориславы томится.

В текст поэмы включена молитва Гориславы, княгини Киевской, обращённая к богам полочанским:

Скажите, чем жизнь Владимира

Дороже жизней, им отнятых

У княжеской всей семьи?

Глядите – кровь на Владимире,

Красным-красен от крови он –

Владимир – Красное Солнышко –

И нечем её отмыть!

Л. Шашкова прослеживает новую этимологию определения «Красное Солнышко». Красное – от крови покоренных вятичей, хазар, ятвагов.

Русь он любит великую?

Власть он любит великую,

Себя в этой власти любит он,

И Русь – раз она его!

Но не вняли боги молитве, не заснул Владимир вечным сном: «Смерть Владимира простила». От страшного гнева князя спасает Гориславу меч детский сына Изяслава, обращающегося к отцу: «Не хочу видеть смерти матери моей, Убей прежде меня, отче…». Рогнеду – Гориславу ждёт изгнание в Изяслав, под Менск. Здесь, в дреговичских болотах, княгиня воспитывает сына, укрепляет в нём волю княжью, готовит его к возвращению в отчину деда – Полоцк. Самой ей туда путь заказан. Владимир крестит Русь. Жена у него теперь одна – Анна ромейская. А для Гориславы два пути: за боярина выйти или монастырь, из Изяславля нет ей в мир возвращенья.

Первая монахиня крещёной Руси Анастасия вручает Господу судьбы своих сыновей, трёх соколов: Изяслава, князя Полоцкого, Ярослава, князя Ростовского, Мстислава, князя Черниговского, моля о том, чтобы не вскружила власть молодые головы и на земли друг друга не позарились. Поэтесса надеется, что в каждом сердце отзовется Анастасии скорбный глас.

… Есть девочка одна в народе

Её души свеча живая –

Она едва ещё мерцает…

Я ей хочу сказать: Живи.

Ведь ты и есть свеча Любви,

Что светом в души проникает.

Ведь ты и есть тот оберег,

Что в будущий введёт нас век.

Именно в стихотворных драмах Л. Шашковой «соединилось всё в последовательной постепенности становления дарования, приближения к зрелости таланта: корневое чувство подлинной жизни, тяготение к крупной форме, которой единственной дано вывести поэта на новую ступень, наконец, и это главное – тайной незащищённости женского очарования, несправедливости покушения на чистоту и самоотверженность любовной преданности» [5, с.171]. Как Гульфайрус Исмаилова пишет «изящные портреты, полные света, музыки и дождя», так и сама Любовь Шашкова пишет такие же стихи, изящные, полные света, музыки и дождя. Пишет историю женской души, «которую не заглушил жестоких и сонных эпох язвительный чертополох».

Деятелям отечественной культуры посвящена книга очерков и эссе «Хранители огня» [6]. Открывает её очерк «Зима патриарха» о народном писателе Казахстана, президенте казахстанского ПЕН-клуба А. Нурпеисове, содержащий множество тонких наблюдений: «Природа его таланта – эпическая, сродни шолоховской – в глубинной связи с народной жизнью, родным языком, родными корнями». Или: «У Нурпеисова такой метод работы – записывать на первый попавшийся листок мысль, чтобы потом можно было вертеть её со всех сторон, добиваясь самой яркой и ясной формы выражения. Этим он может заниматься годами. Записи есть и на казахском, и на русском языках – на каком подумалось, на таком и записал».

От сегодняшнего времени автор очерка возвращается в прошлое, в годы Великой Отечественной войны, к периоду создания его первого романа «Курляндия». Умело включены в ткань повествования биографические сведения, оценка его щедрого писательского дара («Природа его таланта – эпическая, сродни шолоховской – в глубинной связи с народной жизнью, родным языком, родными корнями»), ёмко и полно освещена деятельность ПЕН-клуба, главное в которой поддержка писателей и поддержка литературы. «В память о своих друзьях он учредил литературные премии – в области прозы имени Юрия Казакова, в области перевода – имени Михаила Дудина, первого переводчика Абая. И создал журнал «Тан-Шолпан», исторически продолжив издания Ахмета Байтурсынова и Магжана Жумабаева, где печатают как маститых, так и молодых, и платит им, что сегодня редкость, гонорары. И организует международные писательские встречи, чтобы сохранить духовное поле литературы».

Героями книги «Хранители огня» стали деятели литературы и культуры Казахстана и России Айман Мусаходжаева («наш казахстанский феномен», – так тепло пишет о ней Л. Шашкова) и Мурат Ауэзов («Истинный Учитель в кругу истинных Учеников»), А. Молодов и В. Михайлов, Е. Толепбай («Кисти и палитра были и остаются его главной работой и непреходящей страстью, единственным прибежищем души… и неизменным средством самовыражения») и М. Алимбай, А. Гурьев и А. Тебенихин, Г. Исмаилова и И. Лебсак, Л. Скалковский и Д. Тналина, Б. Имангазина и В. Никкарев, Е. Рахмадиев и З. Тусипова, Н. Анастасьев и Дж. Баспакова, М. Жаксыгарина и Г. Рутковская, У. Кажиев и А. Таризи, Р. Муканова и А. Болюх, Е. Мергенов и Ж. Аубакирова, О. Сулейменов. Как верно пишет известный казахстанский литературовед, доктор филологических наук, писатель В. Бадиков: «Представители творческой интеллигенции РК – писатели, художники, артисты и режиссёры, учёные-гуманитарии благодарны Л.К. Шашковой не просто за внимание, но прежде всего за живой глубокий интерес к их творчеству» [2, с.156]. Герои очерков и эссе Л. Шашковой – «посвящённые и освящённые хранители огня духовности и культуры».

Литература

1. Литература народов Казахстана. – Алматы: Ѓылым, 2003.

2. Бадиков В.В. «Ты есть я». Любовь Шашкова // Бадиков В.В. Новые ветры. – Алматы: Жибек жолы, 2005. – С.156-163.

3. Кешин К. Зелёная колыбель // Казахстанская правда, 26 апреля 2001 г. – С.6.

4. Шашкова Л. Луг золотой. – Алматы: Жазушы, 2006.

5. Фроловская Т. Золотая свеча любви // Нива. – 2001. – №11. – С.168-172.

6. Шашкова Л. Хранители огня. – Алматы: СаГа, 2006.

   

 

 

Copyright © 2004 - 2014 3zvalve.ru
Коллектив авторов.
Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.