| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Божьи люди
Сущность всякой веры состоит в том, что она придаёт жизни такой смысл, который не уничтожается смертью.
Лев Николаевич Толстой
Елена Дульгеру
МУШИНА ДОЛИНА
Паломничество в монастырь Св. Николая «Баламуч»[1] (Субъективный репортаж)[2]
Елена Дульгеру – киновед, переводчик, поэт; её статью о творчестве Эмира Кустурицы см. наст. изд.
Жила-была девушка, звали её Муша. Она получила в приданое долину. Долину стали называть Мушиной долиной (Валя Муший). Из слияния румынского языка со славянским говором, «В» превратилось в «Б», согласные смягчились и название объединилось в одно слово. Сейчас люди называют и поселок, и скромный монастырь, уже за много веков находящийся здесь – Баламуч, и никто не помнит почему. Легенда этого имени хранится до сих пор в летописях церкви села Греч.
Маленький, кругообразный мир в середине леса, в сердцевине поля, в руках Богоматери. Чисто-белый. Всегда свеже побеленные стены. Дубы и березы, высокие-высокие – две благородные породы. Продолговатые стволы. Их короны, далеко в облаках. Осень. В руках Богоматери. Шагаю. С косынкой на голове, по прямой тропинке, отходящей прямо от деревенского трактира, там же и автобусная остановка. Несколько человек в трактире, мой одинокий вопрос, потом тишина. Ни единой души во всём чертополоховом поле, на заброшенной машинотракторной станции. Комбайны, полуразрушенные стены, трактора. Обрывки перекрёстков дорог, вот уже почти полдень, ветер показывает мне путь. Надо будет идти лесом. Это – время святой литургии. Смотрю назад, откуда пришла: всё так же, ни единой души. Свет становится слабее. Матушка Божия, обережёшь ли Ты мой путь и теперь, когда погружаюсь во тьму?
«Сестру Флорику или матушку Евгению, от Марии. Я – подруга её, которая…», – повторяю про себя.
Встречает меня, в самый полдень, пустой двор. Церквушка, утопающая в цветах, побелённые стены. Я – дома. Шагаю, будто по двум раскрытым ладоням. Благодарю Тебя, Боже, что Ты благополучно меня привёл! Прими меня, как Тебе угодно, в Твой сад, Пречистая Богородица! Колени – чело – земля – поцелуй.
За столом четыре женщины. «Она здесь!» – монах выходит. «Которая из вас Сестра Флорика?» – спрашиваю. Все взгляды обращаются ко мне. «Садись сначала и покушай!».
Отдыхаю. Узенькие и чистые коридоры. «Когда я познакомилась с Марией, она взяла меня к себе. Теперь ты будешь жить со мной». Старинная пишущая машинка! – мы в монастырской канцелярии, мне говорят. Неужели я буду спать здесь?! Мышь! Или это мне показалось? Я не боюсь мышей!
«Завтра будешь прибирать во храме – ковры и иконы, вытирать пыль. А пока отдыхай!».
Бродячий цыган. Входит в кухню, не спрашивая, но есть отказывается. Через час появляется снова. «Кого вы ищете? Батюшки сегодня не будет». Воры здесь развелись, некому приглядеть. «Ты отнесла свои вещи в комнату?»
Полдень в саду. Несколько иноков, очень молодых и необыкновенно красивых, старый батюшка на скамье, две монахини. Душеполезное слово. О румынском королевстве и королях, о неизученной (в школе) истории. Получаем благословение.
«Кабы кто тебя постриг, сказал бы, что золото!» – брат Александр. Чистый отрок, почти ребенок, как паж королевский. Такой красивый, что смущаюсь на него смотреть. («Ты кто: девочка, или мальчик?» «Я – цветок!»).
Всенощная, всенощная, всенощная! Бьют в клепало[3] (било). Открываю окна кельи, чтобы лучше услышать. Чтобы не заснуть. Трепещущее, африканское. Как кровь. Знают ли монахи, что я чувствую? Холодный воздух. Колени во храме. Я таю от сна. Как тёплое масло, в меня проникает сон. Открываю глаза. Певчий читает совершенно другое: опять заснула. С какой сладостью, с какой сладостной бездной, как якорем, меня тянет в сон! Свет совсем погас. Только две свечи возле двух икон. Два-три человека во храме. И двое-трое певчих. «Вся наша правда перед Тобой как выброшенная тряпка».
«Выросла я сиротой. Научилась грамоте в сорок лет. В школе попросила, чтоб мне дали аттестат об окончании четырехлетки, чтобы поступить на работу крановщицей. Они мне дали, а я даже читать не умела. Всё в жизни я делала с помощью Богоматери. Она меня научила читать. Я взяла книгу у моей напарницы крановщицы, попросила Матушку Божию просветить мне ум и начала читать».
«А кто вам пояснил буквы? Кто вам сказал, что А – это А?». Она меня осматривает круглыми глазами, удивленная, как будто только сейчас понимает чудо. «Не знаю, так было» – сестра Анна. Кроткая, говорливая женщина. Ей было тоскливо спать одной, так что она рада, что я с ней в комнате. Она белит все паперти монастыря. С помощью Божией Матери. «Она меня научила делать правильный раствор извести. Попробуйте: слезает?». Нет, не слезает.
В понедельник она работала с утра до вечера, побелила около 15 метров стен, вместе с потолками. Отказалась кушать, еда её утяжеляет, когда работает. «Как лень мне было сегодня утром! Было холодно и шёл дождь. Совсем не хотелось браться. Но я помолилась Божией Матушке, чтоб Она дала мне любви, дабы сделать всё так, как надо. Я не хотела, чтобы Владыка, когда придёт, увидел бы дело незаконченным. А теперь вот и солнце выглянуло!»
Любовь. Верую и умиляюсь. «И не будь неверующим, а верующим».
Солнечный полдень. Гроздья винограда, покрытые голубизной, созревают, нетронутые. Как приданое царевен из-за тридевяти земель. Откровение благодати. Никем не тронутые, только солнцем. Откровение девственности. Девственность – благодать – протоистория. Поэтому мы теперь ничего не понимаем. Девять морей, девять земель, одно чудо.
(В мире, суждённом кончине, плод надо потребить, чтобы спасти от разложения. В мире бессмертия и вечной молодости, виноградные гроздья могут найти свой смысл в общении с Солнцем. Вот почему мы не умеем ценить целомудрие, потому что веруем в смерть, а не в Жизнь).
Поскольку я не задаю вопросов, каждый хочет мне высказаться. Собираю рассказы, недуги, тревоги, чудеса.
Второе всенощное бдение. Матушка Евгения берёт меня и одного инока, чтобы проверить склады. Воруют дрова. Инок идёт вперёд и исчезает в темноте. Мы продвигаемся не спеша, через хозяйственные пристройки. «Я не боюсь, когда я не одна». Ждём, почти затаив дыхание. «Не зажигай фонаря!». Проходят длинные минуты. «Это вы свистнули?». Инок возвращается.
«Кто будет есть грибы?». Лес полон грибов. Брат Климент собрал целый мешок. Он их ломает на две части, моет прямо под краном, бросает на накалённую сковородку, вместе со сладким перцем. Пока еда кипит, он рассказывает. Монастырь старинный, ему несколько сотен лет. «Здесь был остров. Добирались только на лодке. Сам старец Клеопа[4] повествует в своих воспоминаниях, как он сюда на лодке добирался. Озеро давно иссякло, осталась только часть, на расстоянии около 1 километра от села. Рыба там не очень водится. Вам покажет брат Александр. Дно бывшего озера простирается на сотни метров в лес. Оно заросло деревьями, лес разросся». Крепкий, румяный, в расцвете сил, брат Климент живет здесь уже лет двадцать.
«Здесь собирались гайдуки и прятали своих лошадей. Чего здесь только не бывало! И тюрьма была какое-то время. Потом пришла секуляризация[5] и у нас отняли лес. Теперь покупаем дрова у лесника».
Златовласый, лицом со славянскими чертами, брат Александр бросил школу после девятого класса и пришёл в монастырь. Даже не выбирал. Пришёл прямо в Ситару. Вот уже три года как здесь находится и не жалеет. Любит пасти коров, любит чистый воздух, да и времени остаётся достаточно для чтения Псалтыри. Но послушание не делаешь там, где хочется. На этой неделе он дежурный на кухне. Что привело его сюда? Дурные лицейские «тусовки», домашние грехи, жажда чистой жизни. Смеётся. Рассказывает о типичных конфликтах с преподавателями – «хотя я не был из самых худших» – допрашивает меня об НЛО, о воссоединении православных с католиками, рок-музыке, гомосексуалистах, сатанистах. По поручению брата Климента, он меня водит по лесу за грибами и кизилом. Помогает собирать, но сам ничего не пробует. Светлый и искренний, у него нет ничего от сурового взгляда иных монахов. Находит среди листьев олений рог. Даёт его мне. «Вот, сделайте себе ручку для ножа!». «Олени едят кизил прямо с дерева. Вы знали? Этот потерял свой рог». Любит краски. Очень желал бы писать иконы. (Но желания – это от «мира»…)
Здесь ещё рассказывают о монахах, ушедших в мир, заведших семью. Мучением была им жизнь вне стен монастыря.
Внезапно меня одолевает чувство заботы и боязни, как тогда, когда держишь в руках тонкий фарфор, и желание предупредить об опасностях. Но будто он сам не знает? Может быть, слабая – это я.
Возвращаемся. Цветы провожают меня к воротам. «Когда придёте ещё? Надо было бы побыть до воскресенья. Обязательно приезжайте на Новый Год, здесь очень красиво! Привезите с собой и сестру Марию!». Кроткая, матушка Евгения дарит мне домашний кефир и куличи. «Сколько вас дома? Надо было взять бутылку побольше. Вы поели что-нибудь на дорогу?». Несу домой с собой всё изобилие. Неисчерпаемую тишину. И солнце, почившее в цветах монастыря.
«Солдат так же, как и поэт, не имеет личной жизни» – говорил Никита Стэнеску[6]. Прибавляю: так же, как и монах.
|
|